РАЗБУЖЕННЫЙ СЕВЕР В шестидесятые 20-го столетия на прежде негромкой, деревенской моей родине (Тюмень-столица деревень!) взбурлил разбуженный геологоразведчиками таёжный и тундровый север. На картах области не успевали обозначать открытия «подземных кладовых» - нефти и газа. Север! Он кипел, пенился таинственной и притягательной, новой жизнью. Конечно, с младшей школьной поры помнился Березов - место ссылки и упокоения сподвижника Петра Первого - светлейшего князя Александра Меншикова. Но уже тогда на географической карте, что висела в нашем классе, рядом с историческим Берёзовым - был черный значок открытого месторождения. Он «оповещал», что в 1953-м из пробуренной здесь скважины вырвался под небеса газовый фонтан! «Край родной мой - просторы тюменские, Таким он, мой край, виделся из южной лесостепной Бердюжской глубинки! Деревенские вокзалы Транссиба, звенящего рельсами к Тихому океану, знал воочию, а про север – лишь представления, фантазии. И не зря один критик-знаток указал мне тогда на эти «знамена»: «Где видел?» Не видел. Но это ж в образном смысле, ханство Кучумово - тоже! Север! Есть уже промышленное месторождение нефти – Шаимское! Оттуда нефть станут скоро транспортировать на Омский нефтеперегонный завод. В Тюмени, древней столице сибирского судостроения, в короткие сроки построят сотни нефтеналивных танкеров и барж. Заработает таежная река Конда, песенный Иртыш! Газеты печатают уже новые громкие вести об открытиях в недрах Ямала. Гудят разведочные буровые вокруг ямальского Уренгоя. Вот-вот грянет на всю страну, на весь удивленный всепланетный мир – гигантский нефтяной Самотлор - вблизи Приобского села Нижневартовское! Тюменщина! Родина моя сибирская! Теперь не только хлебная деревенская - нефтяная и газовая. И ради исторической справедливости, замечу, что поиском нефти земляки-сибиряки занимались давно. Еще в 1903 году Горный департамент Российской империи назначал подесятинную плату за разведку нефти в Тобольской губернии, а в 1911-м промышленное товарищество «Пономаренко и Ко» получило «Дозволительное свидетельство на разведку нефти в низовьях реки Конды». А для нынешних пустобрехов-демократов (в том числе в окололитературной среде), тупо заявляющих, что они «первые», ничего до них не было, замечу, что уже в 1932 году Советское правительство, Академия наук СССР, авторитетнейший академик И.М. Губкин, в преддверии неизбежной войны, обратили взор на поиск нефти восточнее Урала. В истории нефтеразведки 30-х годов остались имена руководителей западно-сибирских геологических партий В.Г. Васильева и Н.П. Туавы. Они продвигались в тайгу на лошадях, строили деревянные нефтевышки, бурили вручную. В 1940 году был создан геологоразведочный трест. Едва закончилась Великая Отечественная, геологические отряды, одолевая болотные хляби, таежное бездорожье, летний гнус и зимние стужи, вновь пошли в поиск. И все ж до 60-х Тюмень моя сохраняла своё провинциальное имя - «столица деревень»... В начале 60-х традиционно пишу о ней еще – деревенское, пахотное, сенокосное. А собратья-сочинители, что постарше, что торят северные тропы, полнятся темой - первопроходства! Тюмень у них - иная! Это здорово – правда? – И правда – здорово! Это вам не скука смертная т.н. «тихой лирики»! И я посылал мысленный привет незнакомому мне автору – Виктору Козлову, что напечатал эти строки в тоненьком коллективном сборнике тюменских стихотворцев. Звучали они на местном поэтическом поле ново, ритмически непривычно, будоража душу, как и всякая новизна. Вместе с таежными открытиями приспевало на Тюменщине и главное литературное событие начала шестидесятых. К нему я и подступаюсь. Через град Тюмень подступаюсь. Областная столица - пока еще малолюдный город, еще не обласканный вниманием столичных газет и радио, но уже взбодренный прибывающими со всего СССР ватагами добровольцев, завтрашних северян. Для них Тюмень – перевалочная «база». Все маршруты отсюда – на север. На север! Тюмень, в которой я бываю то на спортивных соревнованиях, то просто по любопытству (билеты на железной дороге стоят копейки!), сама по себе - кудрявый от зелени в июне, заснеженный в декабре, не очень ухоженный и обустроенный город. Дивит лишь огромным стадионом в центре, обилием речной и озерной рыбы в базарных рядах, ёмкими тазами с черной осетровой икрой в гастрономе на углу Первомайской и Республики. Икру покупают, как в нашем сельмаге привычно берут пшенку или перловку. Продавщицы в халатах, обтягивающих их безразмерные талии, кладут этот пока еще ходовой, пока еще недорогой товар на весы, черпая его из тазиков и бочонков поварешками, напоминающими полпудовки с нашего колхозного зернового склада. Привычна в продаже живая стерлядь. Тоже недорога. И копченые балыки из царского осетра - по карману любому покупателю. А заглянувший на тюменский огонек поэт-песенник Лев Ошанин очаровался вкусными сибирскими пельменями, они легко рифмуются с Тюменью. И написал Ошанин звонкую песню с этими пельменями. Зазвучала по московскому радио, прославляя пока не очень прославленный наш обширный - от степей казахских до морей Арктики - морозный край. И вот он, в начале метельный, а затем, к средине своей, синий-синий февраль 1963-го. Стартовый год и месяц рождения Тюменской областной писательской организации. По воле судьбы, точней - по «исполнению воинского долга», я на эту пору был далеко от родных весей. На военной службе. Потому извиняюсь за длинную цитату по теме этого литературного события. Цитату беру из статьи «В ворота памяти стучусь», написанную по моей редакторской просьбе для 50-го номера газеты «Тюмень литературная» Константином Лагуновым в ноябре 1998 года. «…В шестьдесят третьем в Тюмени не было дворцов культуры, не было и филармонии, и Дома политического просвещения с их просторными многоместными залами. В городе имелся всего один большой, современно оборудованный зал заседаний в помещении областного комитета партии. В том зале проходили все наиболее значимые совещания, заседания, конференции, пленумы. Поэтому, вероятно, никого не удивило, что в тот студеный февральский вечер к обкому шли люди. И шли они в основном не по одному, а веселыми говорливыми стайками – так идут на всенародный праздник. К означенному в приглашениях часу зал заседания был переполнен. Припоздавшие стояли либо сидели в проходах на невесть откуда раздобытых стульях. Непривычным оказался и состав президиума этого собрания. Вместе с областной «верхушкой», возглавляемой первым секретарем Тюменского обкома партии Борисом Евдокимовичем Щербиной, за длинным широким столом президиума восседал секретарь Правления Союза писателей РСФСР, известный детский писатель Сергей Баруздин, рядом шестеро именинников – членов Союза писателей СССР, из которых и состояла только что родившаяся Тюменская областная писательская организация. Её рождению и посвящено было столь представительное и многолюдное собрание общественности города Тюмени. Собрание открыл Щербина. Человек высокообразованный, эрудит, прекрасный оратор. По своей природе, складу ума, духовному настрою Щербина был идеологом. Его всегда занимала и глубоко волновала духовная жизнь всего советского общества, и, конечно же, своего края. Именно он сыграл решающую роль в создании областной писательской организации. Щербине во многом обязана она своим стремительным взлетом, превращением в одну из авторитетнейших писательских организаций Советского Союза. Присутствующие в зале тюменцы овацией встретили весть о рождении организации. И щедрыми аплодисментами наградили каждого писателя. За вычетом моей персоны, их было пятеро. Великолепная пятерка! Иван Истомин. Человек – легенда. Прозаик и поэт. Публицист и драматург. Всю жизнь не расстававшийся с костылями. Человек могучий духом, постоянно преодолевавший жесткие наскоки немилосердной судьбы… Вторым память высветила Михаила Лесного (Зверева). Это добродушный, изысканно вежливый, гостеприимный ишимец. Он жил тихо и неприметно в своем ишимском «поместье». Сочинял книжки для детей – о родной сибирской природе, о наших четвероногих друзьях… Далее – Майя Сырова. Смуглолицая болгарка. С ослепительной улыбкой и искристым взглядом. Поэтесса. Четвертый – самостийно неукротимый, размашистый и голосистый Иван Ермаков. Крупный плечистый мужик. С лицом грубым, будто наспех, одним топором вытесанным. Большенос. Крупные ядреные губы. Лохматые брови. В глазах – озорное лукавство. Он пришел в Союз писателей с большой книгой самобытных, ярких, звонких сказов, которые, уверен, будут жить долго-долго… Замыкает великолепную пятерку Василий Еловских. Худощавый, очень проворный и энергичный человек. Принимали его в Союз по книгам, вышедшим в Москве. А это что-нибудь да значит… После торжественного публичного крещения новорожденной Тюменской областной писательской организации, нас пригласили в малый зал заседаний бюро обкома партии. Зеркально отполированные столы накрыты белыми салфетками. На них закуски и напитки. Так новорожденную омыли «русской горькой». Чтоб в зале заседаний бюро обкома партии пили водку, курили, и во всю мощь голосовых связок базарили кто во что горазд, а захмелевший Иван Ермаков хриплым баритоном распевал самодельные частушки – такое и присниться в ту пору никому не могло. Но жизнь изобретательней и фантастичней снов… Штатных работников в писательской организации было всего двое: я (ответственный секретарь) и Зинаида Алексеевна Белова-Черкасова. Она была бухгалтером и кассиром, техсекретарем и машинисткой, делопроизводителем и завхозом. И еще литератором: её рассказы и очерки постоянно появлялись в местных газетах, передавались по областному радио. Зинаида Алексеевна в своей очень нужной должности была одна. Но вокруг писательской организации было много деятельных, талантливых людей, беззаветно преданных литературе, одержимых творчеством. Если попытаться выстроить эту ватагу в одну шеренгу, то на правом фланге, наверное, окажется Лазарь Вульфович Полонский. Литературовед, критик. Язвительный и царапучий. Добрый советник и помощник, много сделавший для пропаганды творчества региональных писателей, для возвышения авторитета областной писательской организации. Ну а левый фланг представят два юных друга – Владимир Нечволода и Николай Денисов. Внешне они мало схожи. Владимир – круглолик, яркогуб и по-детски наивен. Николай – приметно крепче телом и духом с крутой мужицкой суровинкой в лице и прицельно цепким взглядом. Позже оба окончили Литературный институт при Союзе писателей СССР, стали профессиональными литераторами. Однако время показало, что талант Николая Денисова разносторонней и ядреней. Кстати, он стал первым из русских поэтов принятым на Тюменщине в Союз писателей СССР. Проявил себя и как незаурядный прозаик, и как огненный публицист, и как отменный организатор литературного процесса, много лет редактируя газету-альманах «Тюмень литературная», сделал издание широко известным не только в России, но и за её рубежами. Между право-и левофланговыми несколько десятков превосходных литераторов. О каждом из них можно рассказывать много интересного, поучительного и забавного, смешного и грустного, но непременно оригинального… Вот «поперёшный», задиристый и ершистый поэт Владимир Фалей, которого «мама в капусте нашла», когда его «шлепали по попке лопухи». Решительный и отважный и в жизни, и в стихах, Володя обладал редким качеством притяжения, и вокруг него всегда кучковались жаждущие подвига и славы. А его песня «Нефтяные короли» постоянно звучала по тюменскому и московскому радио. А вот рафинированный интеллигент, философ, тонкий лирик Анатолий Кукарский. Однажды встретив на улице женщину, которая силой волокла на поводке упирающуюся, рвущуюся в кусты собаку, Анатолий заступил незнакомке путь. И так красочно, так взволнованно, так убедительно живописал страдания подмятого неволей вольнолюбивого веселого пса, что женщина отстегнула поводок, дав волю ошалевшей от радости собаке… Или вот комиссар нашей писательской организации – так заглазно называли мы бессменного парторга Виталия Клепикова. Критик и публицист, блистательный знаток современной литературы, Виталий был душой писательской молодежи. Во время подготовки к Всесоюзным Дням советской литературы в Тюменской области Клепиков отвечал за выпуск серии небольших по объему поэтических буклетов. И среди известных стране имен оказался буклет …никому неизвестного северянина. Охотника, значилось в биографической справке. И в стихах – север, олени, тундра… Кто автор? Где он, покажите! – требовали мы. Дознались! Оказалось, что Клепиков придумал этого поэта и… написал «за него» стихи! Вот такие талантливые, смышленые, а порой и озорные личности были в нашем активе. Произведения их постоянно печатались в газетах, звучали по местному радио и телевидению. Из него, из актива, пришли в Союз писателей Зот Тоболкин и Геннадий Сазонов, Станислав Мальцев и Юрий Надточий, Николай Смирнов и Андрей Тарханов, Маргарита Анисимкова и Раиса Лыкосова...» Так писал о рождении писательской организации Константин Лагунов, избранный в 1963-м её первым руководителем. Здесь бы и поставить мне точку – о нашем начале, о рождении профессиональной организации тюменских писателей, в составе которой автор данных строк прошел немалый путь. Но напрашивается существенное дополнение о том, что коллеги мои, которые составили первый и последующий эшелоны нашего писательского содружества, были разными и по возрастным «параметрам», и по происхождению, и по судьбам человеческим. Двое из старших успели повоевать на Великой Отечественной - Иван Ермаков и Евгений Ананьев-Шерман, другие детством своим иль отрочеством захватили военное лихолетье, далее - дети войны, родившиеся в пору четырех огненных военных лет, либо в первые послевоенные, но столь же пронзительные на события и мироощущения года. Какие мы были – по духу, по характеру, по отношению к стране, к Родине, Отчизне? Это важно. И об этом надо знать идущим за нами литературным новобранцам. Жили и сложно, и разно. Но и вдохновенно. Были и остались патриотами Отечества. И в писаниях своих о том же подчеркивали. Незатейливо, просто сказал о времени, о поколении нашем один из нас - геолог и поэт Виктор Николаевич Козлов: «…О, Боже! Как же мы любили В романтичных, задорных шестидесятых мы еще не знали об «этой стране», когда во главе её укоренятся выдвиженцы фарцы, тряпичничества, беззастенчиво тусовавшиеся тогда у подъездов гостиниц, клянча у иностранных туристов что-нибудь забугорное - с нашлепкой на «американском языке». Впоследствии они покажут нам «кузькину мать», которую хотел показать в нашу юную пору американским империалистам троцкист Хрущев, стуча снятым с ноги ботинком о трибуну ООН. Они, недоумки, поклонники западничества, проникнув на руководящие должности в культуру (в литературу - тоже!), станут разрушать традиционные русские ценности, осыпая наградами порочное и пошлое, они поделят нас на богатых и бедных, ненавидя, вымаривая со свету белого, особливо русских людей, по миллиону в год… Шестидесятые. Мы юные и молодые. Порой наивные. Задор и радость в душе от свершений и устремлений, которые царят в обществе, особенно в нашем Тюменском крае. Эпоха первооткрывателей и первопроходцев. Как раз в эту пору выходит книгой поэма первого в стране поэта Александра Твардовского – «За далью даль». О ней говорит весь литературный мир. Она созвучна нашим мироощущениям и, как говорится, «целям и задачам». А эти строки становятся компасом в нашей жизни, в свершениях великой нашей Родины – СССР: За годом – год, за вехой – веха.
РОЖДЕН ИРТЫШОМ По великой сибирской реке, по Оби, шел большой белый пассажирский теплоход «Композитор Алябьев». И плыли на нем два поэта, две первоосновы, два зачинателя литературы своих народов, два потенциальных классика. Сутки плыли, двое суток плыли в древний град Берёзов, то есть в нынешний районный поселок Березово Тюменской области для, как говорят, сбора литературных материалов, и встреч с читателями. На третьи сутки вышли на палубу, и один из поэтов, первооснова мансийской литературы, очертив вскинутой рукой доступный глазу горизонт, сказал: «Как необъятны наши просторы!» Второй поэт, основоположник литературы сибирских татар, глянув горячим оком на товарища, твердо произнес: «Нет, это наш простор! Наши земли!» От неосторожной словесной искры мансийского поэта возникла буря в душе татарского и дальнейшее выяснение исторической принадлежности западно-сибирских земель быстро перехлестнуло рамки дипломатического этикета. В свежем таежном воздухе что-то замелькало, засверкало, послышалось громовое, от которого даже уже пуганные обские осетры и нельмы залегли на глубину, а белокрылые чайки полетели ближе к берегу. Ну и ладно бы! Насторожилась международная наука. Скандинавский институт угрофинских этносов, зафиксировал неожиданный всплеск деторождения в обских поселках Катравож, Ламбовож, Шеркалы! И в самом Березове всерьез заговорили о воскресении из береговой мерзлоты, униженного проклятым Бироном, светлейшего князя и русского генералиссимуса Александра Даниловича Меншикова. В Тюменской телерадиокомпании прошел ряд внеплановых спецпередач. Ведущий их не только поменял серый пиджак на оранжевый, но и примелькавшийся телезрителям имидж. Коронный свой вопрос «Как вам нравятся тюменские женщины?», который игриво задавал всем возникающим на телеэкране «персоналиям», теперь зазвучал изысканней: «Как вам нравятся женщины дважды орденоносного Ханты-Мансийского автономного округа?». Но демографический всплеск на суровой северной земле разъяснил рыбак дядя Федя из Катравожа. Он сказал, вернувшись с рыбалки: «От сотрясения северных небес, и возможного таянья припайных льдов в Байдарацкой губе, локально выпал благодатный дождик! И оплодотворил скукожившееся при начавшихся демреформах когда-то цветущее, а теперь почти поникшее женское население северных округов! Говорили про это и про то. Мол, наглецы американцы, на всякий военный случай, вывели подо льды Северного Ледовитого океана эскадру атомных подлодок. Но это уже были лишние страхи, обывательский треп – упрек еще могучему, хотя и начавшему ветшать нашему Северному военному флоту… Главное, что к моменту подачи трапа на Березовский причал между речными путешественниками был едва ль не полный межнациональный раздрай. История зафиксировала в то лето: сбора материалов, кроме покупки на базаре ведерка брусники кем-то из поэтов, других литературных встреч на Березовской земле не произошло! Но! Хоть автор подпустил тут немного мистики и туману, проницательный и осведомленный в литературе читатель, думаю, без труда распознал наших славных героев. Да, это были поэты Юван Шесталов и Булат Сулейманов. Конечно, тут и мне приходится поменять «пластинку», поубавить ёрничества, иронии, без которых порой в нашем «безнадежном» литературном деле, никуда не деться! Итак! Юван Николаевич Шесталов, известный советский поэт и прозаик, лауреат Государственной премии РСФСР, орденоносец, при жизни своей многое успел рассказать о себе сам. Написано о нем немало и другими. А вот о Булате, которого тоже нет с нами, расскажу, как считаю необходимым. Познакомились мы с Булатом в московских литинститутских коридорах, может, в нашем общежитии на Добролюбова 9/11, не суть важно. Там кого из литераторов не встретишь. И я обрадовался земляку. Булат оказался родом из тюменских краев - из Вагайского района, из аула Супра. Жил в то время Сулейманов в Казани, до поступления в Литературный институт закончил в Казанском университете два курса (эх, судьба поэтов!), не поладил там с милицией, а вернее, горячая его подруга не нашла общего языка с не менее горячим Булатом, заявила на него и поэт на год или на два загремел на казенные нары. В Литинституте, заведении не очень строгом, можно было учиться долго. Иные студенты заканчивали учебу, защищали дипломы на десятый, на двенадцатый год, переводясь с очного отделения на заочное, беря академические отпуска, снова восстанавливаясь. Задержался в учебе и Булат. В декабре 1974 года я приехал в Москву заканчивать работу над гранками будущего поэтического сборника «Снега Самотлора», поселился в нашей общаге в Останкино. Недавних выпускников института там еще помнили и охотно пускали на жительство практически бесплатно - за полтора рубля в месяц! В зимнюю пору много комнат в общежитии вообще пустовало. Встречаю Булата: что делаешь здесь зимой, сессия заочников давно закончилась? Отвечает: зачеты приехал сдавать! Конечно, говорю, денег у тебя нет, возьми вот, купи сухого красного вина, фруктов и побольше хорошего мяса, вечером отпразднуем встречу. Вечером сошлись в его комнате. Сулейманов был умелец по кухонным делам, все он сделал в полном порядке, накрыл стол. Пригласил нескольких знакомых, двое из них – аспиранты Литинститута, из казанских татар. К финалу вечера за столом, лишившегося «слинявших» белобрысых студенток из Финляндии, совсем плохо говоривших на русской «мове», нас осталось четверо: аспиранты и мы с Булатом. Смотрю: гости наши перешли на разговор по-татарски. Булат им отвечает по-русски, временами бросая взгляд на меня. Сижу, мало что понимаю из разговора, но чувствую: «беседа» принимает нервный характер. Надоело все это. Прощаюсь, ухожу в свою соседнюю комнату. Успел только пиджак снять, повесить на спинку стула, слышу в коридоре шум, выкрики. Не иначе, кто-то выясняет отношения! Выхожу в коридор. И вот картина: двое соплеменников Булата, аспиранты эти застольные, жестко теснят поэта к стене, дергают за рубашку. Вот-вот кулаки в ход пустят! Вмешиваюсь, встреваю между «петухами»: а ну, говорю, топайте, ребята, отсюда! Сникли, мирно побрели на свой этаж… Булат и рассказывает: мол, зачем пригласил русского? Еще они нарушили закон гостеприимства, требовали с меня, чтобы я при тебе разговаривал с ними по-татарски. Это не по нашему, дикость! Понимаешь, почему я отвечал им по-русски? Эпизод этот крепко застрял в моей памяти. И позднее, когда Булат переехал в Тюмень, когда однажды обвинили его в национализме и татарском сепаратизме, мне пришлось защищать его перед «компетентными органами», а также на писательском собрании, куда был вынесен вопрос о наказании Сулейманова. Рассказ мой о том случае в нашем московском общежитии переломил грозный настрой тюменского собрания писателей. И все же… Проблема сохранения этноса сибирских татар, культуры и языка родного народа, остро волновали Булата. Не обходилось и без явных перехлестов с его стоны. Тут Булат разгорался, даже взрывался, приходилось его резко осаживать или вообще уходить от разговора на больную для него тему. Понимаю тебя, Булат, говорил я ему. Я обеими руками за то, чтобы поощрять культурную автономию, надо и возобновить изучение татарского языка в наших сибирских школах, где это необходимо, и где попросит татарское население. Но оно нынче «не просит», справедливо полагая, что татарскому юноше или девушке при поступлении в вуз или техникум, придется сдавать русский язык, жить в русской среде… Еще говорил ему: не будем нарезать и границы, как мыслят некоторые сепаратисты местного значения, не станем искусственно создавать стену отчуждения. Знаю, большинство твоих соплеменников этого не хотят! Есть отдельные заводилы… «Ермак – пандит!» - горячился Булат. В горячке не давались ему звонкие согласные. Я парировал: «Мамай, известно, тоже не ангел с крылышками был И ваш бухарский покоритель Кучум, которого вы, сибирские татары, часто по неграмотности исторической считаете своим единокровным ханом… Впрочем, если мы полезем в эти дебри, в которых большая часть публики – русской и татарской! – мало осведомлена, то неизвестно, к чему это может привести. Скорей всего - к раздору. Кому-то это выгодно. Врагам России. А ведь мы веками жили мирно, в добром согласии. Так?! Давай исходить из того, что есть нынче, и думать вместе над тем, как послужить с большей пользой своему народу, его самобытности, культуре!» Вот так культурненько, на хороших тонах, спокойно и поговорили! Потом он принес мне в газету «Тюмень литературная» большую статью «Нет языка – нет народа!» Статью он не мог нигде пристроить. Отказывали. Непривычно. Остро. Я напечатал. Публикация вызвала неоднозначный резонанс и у сибирских татар. Среди спорных суждений о колонизации Сибири русскими, притеснениях, которые якобы чинили «завоеватели» местным народам, главенствовала все же здравая и добрая мысль, которую и сейчас считаю важной, - это мысль о поддержке культуры, о просвещении народа – сибирских татар, которые и дали нам талантливого поэта Булата Сулейманова. Он писал и думал на родном языке сибирских татар. Это важно. «Но как юнец, очарованный наступившей эпохой гласности, - писал о нем другой литератор из того же Вагайского района, талантливый прозаик Габдель Махмут, - Булат Валикович публикует в «Тюменской правде» статью «Сибирские татары – кто мы?». Ох и развернулась тогда драчка! Всем скопом набросились на одинокого, без того битого не раз в течение долгих лет творчества поэта. Ошеломительные откровения Булата вызвали шквал самых разнообразных откликов – от восхищения до полного непонимания. И в те годы, и после его статьи в «тюменке» требования «читателей» были одни: «Не может такой очернитель оставаться членом Союза писателей СССР!» Недолго прожил Булат после этого…Обиду от своих соплеменников он не перенес. Запил… И в одиночестве, не дотянувшись до телефона, застыл…» В одиночестве… Навсегда… В теплой квартире…А мы, в Тюмени, думали в это время: «Наверно, опять уехал в Казань или на родину, к матери, к братьям…» Но еще несколько строк - о живом Булате. Вот я упомянул, что знал он толк в приготовлении несложных блюд. Вечный холостяк. И вынуждали к тому обстоятельства его кочевой жизни. Немало он побродил-поездил по родной стране, немало переменил профессий. И в последнее время, имея квартиру в Тюмени, тоже жил в одиночестве. Хмуроватый, малоулыбчивый. Встретишь его на улице, он, задумавшись, что-то несет в целлофановом пакете. Любил – и зимой, и летом! – раздобыть хороших карасей. Возле рыбы, на берегу могучего Иртыша вырос… Как-то ночевал у меня дома, взялся приготовить замечательное блюдо – караси по – татарски с парной картошкой. Сам нынче иногда готовлю это блюдо, других учу. О Булате рассказываю. Я сибирский татарин, Мало его переводили на русский язык. Но то, что читал я в хороших переводах, свидетельствует о таланте, о своеобразной восточной образности, афористичности. Печатался Сулейманов в национальном татарском журнале «Казан утлары» («Огни Казани»), реже – в Москве, но был отмечен премией журнала «Юность». Профессор Тюменского госуниверситета, член Союза писателей Татарстана Ханиса Алишина - поклонница и искренняя заботница о поэте, рассказывала: «Летом 2003 года мне с группой студентов удалось побывать на летней диалектологической практике в родной деревне поэта. Мы нашли большой просторный дом, где родился и вырос Булат, сфотографировали на память мемориальную доску на бревенчатой стене дома. На дверях висел замок, окна были заколочены досками, усадьба поросла бурьяном и крапивой. Сходили в Супринский Дом культуры, сельскую библиотеку, где работают замечательные женщины. Они бережно хранят память о своем известном земляке. Студенты и жители Супры, с которыми мы беседовали, пришли к единому мнению: надо сохранить отчий дом народного писателя Бикбулата Сулейманова для истории культуры сибирских татар, создав в нем дом-музей». И мы, тюменцы, при прощании с нашим другом, обещали позаботиться о полном издании его стихов и рассказов. Эх, обещать мы все горазды.
А ГДЕ ПОЛКОВНИК АБЕЛЬ? Храню у себя, в старых бумагах, одну замечательную афишу. Привез её из северного города – не то из Сургута, не то из Нижневартовска, не помню. Афиша самодельная. Разрисована она цветными карандашами, цветной гуашью – с разного рода искусными завитушками, розочками, колокольчиками, едва ли не целующимися голубками. А по центру ватманского листа витиеватым, ручным шрифтом надпись: «ВСТРЕЧА С НАРОДНЫМИ ПОЭТАМИ». Проводили мы эту встречу с писателем из Москвы в одном солидном строительном тресте. Дело было в обеденный перерыв. Из списочного состава конторы треста на встречу с «народными» сошлись женщины из бухгалтерии, несколько заведующих отделами – тоже женщины, секретарши из приемной. Отвечал за мероприятие председатель профкома. Мужчина. После окончания встречи, которая проходила в просторном кабинете отсутствующего начальника треста, довольный, что все прошло чинно и ладно, даже очень лирично, и теперь можно ставить галочку о том, что проведено культурное мероприятие, председатель профкома, проштамповав с удовольствием оплачиваемые Бюро пропаганды «путевки», провожал нас до крыльца конторы, все извиняясь за малое количество публики. А я, тормознув у этой замечательной афиши в широком трестовском коридоре, вежливо попросил профкомовца подарить мне это произведение на память! Мол, оно все равно больше не пригодится! «Может, что не так?» – испуганно спросил председатель, насторожившись. Мы улыбнулись: «Да нет, всё так! Только, знаете, народные – это Расул Гамзатов, ну Кулиев, Турсун Заде, а мы, знаете, простые советские…» Я уже решительно нацелился отколупнуть канцелярские кнопки, которыми было пришпилено «заветное» объявление, как профкомовец, еще больше перепугавшись, сказал почти шепотом: «Знаете, я хотел как лучше…Берите… А мне ничего не будет? Вы уж там…как-нибудь поосторожней, не разглашайте…» Он еще долго стоял в раздумье на крыльце, провожая нас, уходящих, грустным, потускневшим взором. Где он нынче, этот «пуганый» товарищ, и как? А вот афишку я сохранил. Разные были моменты на литературных встречах. Собственно, разного «плана» были и сами литературные деятели, отважно и самоуверенно выходившие на народ! Газетный репортер Борис Галязимов, напористо стремившийся попасть в писатели, издавший несколько тоненьких книжек, выходил на народ с рассказами о встречах с некоторыми героями космоса, что заезжали в ту пору в Тюменскую область, о бывших красных партизанах, о подпольщиках, о пионере-герое Павлике Морозове и его матери, о разведчиках. В частности, козырем его был устный рассказ об известном разведчике полковнике Абеле, разрешенного материала о котором Боря «нахватался» по различным изданиям… Выступал он в автохозяйстве города Ишима. Дело было ранним утром, перед началом работы городских и межрайонных водителей автобусов. Партком и профком хозяйства собрали на эту встречу еще народ из цехов – токарей-слесарей, конторский контингент и всех прочих, кто попал на утренней заре в поле зрения руководства. Когда Борис вышел на сцену рабочего клуба, в зале было настоящее столпотворение. Сидели, стояли битком в проходах, висели на подоконниках, толпились в дверях… Слушали Бориса десять, пятнадцать минут, потом началось шевеление в публике, разговоры. В чем дело? И тут кто-то из работяг громко спросил из зала: «Ну, а сам Абель, полковник-то, где? Мы ждем, когда он начнет выступать…» А взбаламутила всю шоферскую и подсобную шоферам братию – афиша. Кто-то из парткомовцев, спрашивая по телефону в отделе пропаганды горкома КПСС о содержании предстоящей встречи с заезжим литератором, все перепутал и написал в афише, что, мол, «состоится встреча коллектива автохозяйства с легендарным разведчиком полковником Абелем»... И еще одна картина маслом. По «линии Бюро пропаганды» ездили мы как-то с Галязимовым в ближний от Тюмени Ярковский район - встретиться с ребятами пионерского лагеря. Встречу успешно провели. А поскольку времени до вечернего автобуса в Тюмень еще было в избытке, организаторы из местного райкома партии отправили нас в дом престарелых, что находился в густом березовом лесу, неподалеку от райцентра. После задорной красногалстучной ребятни, зрелище этого богоугодного заведения, его контингент, являли печальный вид. Во главе заведения был, вероятно, сам гоголевский Земляника, потому что – узнали мы чуть позднее! - народ здесь умирал ежедневно, «подобно мухам». Да еще перед началом встречи просветила нас о местной жизни бойкая на язычок сестра-хозяйка заведения. Присели на лавочку поговорить о жизни, она и говорит со вздохом: «Каждый день привозят стариков-старушек, сдают нам. Бывает, что и дети сдают… Мрут, не успеваем хоронить… Ага, воздух здесь хороший, правда. Свежо! Но ведь и комары здесь – во! Как коршуны. Сядет какой комар на телеантенну, антенна качается. Народ-то наш, конечно, сильно этой твари не боится. Сибирский народ, в основном. Но - разный… Одна старушка кукует тут. Иные чем-то стараются занять себя, редиску выращивают, а эта ничего не умеет: ни спеть, ни сплясать, ни носки связать, ни сказку рассказать…Перевелись, знать, Арины Родионовны. Кому годны? Ни дитям, ни внучатам… Еще тут активист один бывший. В шашки играет. Женился, рассказывал он, в молодости на девушке - токаре металлургического завода имени летчика-героя Серова. И пошло в дальнейшем - она всю жизнь точит, а он всю жизнь летает…по чужим бабам. Теперь он вот здесь – в лесу нашем. С другими наравне… Только и осталось от их облика название, Господи прости, человекообразная фауна…» Вошли в клуб заведения – типа красного уголка. Поднялись на сцену. Первым начал выступление Борис Иванович. Все в том же духе, что и у пионеров - красные партизаны, Павлик Морозов, разведчики, герои космоса… На первом ряду, среди пожилого народа, ветеран с орденскими колодками на потертом военном кителе все пристраивает ладонь к уху. «Погромче можно!» - просит ветеран. «Громче» - подсказываю Борису. Он же, не меняя тембра голоса, доверительно продолжает: «…и вот, дорогие товарищи, когда вам доведется побывать в Звездном городке, в музее космонавтики, обратите внимание на комсомольский билет космонавта Владимира Комарова. Он выдан ему в 1943 году Заводоуковским райкомом комсомола Тюменской области…» «Да уж – «доведется»! – грустно подумал я, мучительно размышляя, как же построить свое выступление на этой публике… Ну а про Бориса Галязимова еще раз скажу: не плохим был красным репортером в советские времена, хоть «академиев не кончал» и слово «шофер» упорно произносил с ударением на первом слоге. При демократах, к моему большому изумлению, Борис объявил себя «жертвой сталинизма», стал личностью важной и, в отличие от многих нас, пишущих, личностью платежеспособной. Говорили: завел семейный бизнес - туристическую фирмочку, которая позволяла и ему бывать иногда в закордонных странах, чем он гордился! В редакции новодельной демократской газеты «Согласие», где он пристроился на первых порах служить новому порядку, повесил над собой большой портрет одутловатого Егора Гайдара: видимо, кумира. В хоре других новообращенных запотявкивал на павшую уже Советскую власть, на писателей-патриотов, на тех, кто не сдался, кто сохранил нравственные и гражданские позиции. Прежних общений мы, естественно, не возобновили. В последние свои времена Боря стал злоупотреблять. От неумеренности, говорили знакомые, его «перекосило», перестал показываться на люди. Разворотливую супругу, из горских евреек, успешную в начале перестройки, а потом жестоко прогоревшую и разорившуюся предпринимательницу, Борис потерял раньше. Затем в пьяной драке зарезали сына. А через какое-то время Бог, а может быть, сатана, которому, как и все оборотни, служил он в остатние свои годы, прибрал и его – к месту. После его кончины скандально «всплывет» одна из его неопубликованных при жизни рукописей. Всплывет под чужой фамилией. И что теперь стилистические и графологические экспертизы! Кому они нужны? Времена-то аховые, жульнические. Сам Борис не мало постарался во имя их утверждения. А жаль. Хорошо ведь он когда-то начинал на красном поле советской империи. За справедливость выступал. И дружили мы, дружили… Да, невольно поверишь в известную закономерность - всякая смута рано или поздно пожирает своих деток. Тот же суд истории, а может быть, Господний суд, принялся карать и оборотней горбачевско-ельцинской поры.
ЗЕМЛЯ И НА НЕЙ ЧЕЛОВЕК Поэт русский может быть кем угодно по рождению, по изначальной стезе-судьбе, по профессии – свидетельством тому имена в русской литературе. Поэт в обыденной жизни может быть разным: возвыситься до высокого гражданского или воинского поступка, но может и явить те черты, что в расхожем представлении «общечеловеческой» морали – осуждаемы. Вспомним, Пушкин, например, не подбирал эвфемизмы, говоря о поэте, когда «молчит его святая лира». Тогда – «И меж детей ничтожных мира, быть может, всех ничтожней он». «Но лишь божественный глагол до слуха чуткого коснется, Душа поэта встрепенется, Как пробудившийся орёл…» Точней не скажешь. Нет, это не мимоходные рассуждения о поэте Евгении Федоровиче Вдовенко, товарище, коллеге, которого в июньский день 2002 года проводили мы в последний путь. Просто я подбираюсь, ищу тропу к словам об ушедшем друге-поэте, об единомышленнике. Немало ведь было дорог пройдено совместно, прочитано стихов за чашкой чая, за сигаретой, за дорожной кружкой-чаркой вина, перед публикой. Дружили мы и семьями, хотя люди были разные - по возрасту, по опыту в жизни и в творчестве, в оценках житейских ситуаций. Порой, как у всех бывает, набегали хмурые тучки на эту дружбу – до размолвок. Пишу о главном, о том, что имел этот человек в себе: стойкий воинский характер и ранимое сердце поэта. Как мы жили, Коля, как мы жили, Стихи эти написаны Евгением Вдовенко в феврале 1994 года в поселке Советский (еще не городе!), где, поселившись однажды на жительство, создал он, может быть, свои лучшие строки. Многое начиналось с нашего лицея – Литературного института имени А.М. Горького, из которого студент-заочник, старший лейтенант ВДВ Вдовенко выпустился тремя годами вперед меня. Армейские и флотские студенты (на очном, понятно, их не могло быть) приметными фигурами были в нашем вузе. Выделяла и форма, и воинское братство. Служивым был и я, поступив туда, как говорил уже выше, в 1964 году, в год, когда наш дорогой Никита Сергеевич волевым порядком прикрыл очное отделение. (Получилось, правда, ненадолго). В бескозырке, морячок, я потянулся к своим. Скажем, к Игорю Пантюхову с Балтики. На третьем курсе учился другой моряк - командир черноморской подлодки, капитан второго ранга Александр Николаевич Плотников. Земляком он оказался, из Ишима. Подружились с ним позднее. А тогда разве ж насмелился бы я, зеленый абитуриент, хоть и старшина 2-й статьи из самого Главного штаба ВМФ, запросто подойти к такому большому чину! Еще на нашем курсе было несколько «поручиков» - Владислав Шурыгин, Юрий Беличенко, Владимир Кудрявцев. Был и Герой Советского Союза ковпаковский партизан Петр Брайко. Личность, понятно, особая среди студентов! «Занесло» к нам и ефрейтора ВДВ из Закавказского военного округа Алёшу Кононца. Он служил срочную, как и я, но я ж – москвичом был, а он умудрялся дважды в году – по месяцу! – приезжать из части и жить в Москве, сдавая экзамены за очередной курс. За строгость и «высокий» ефрейторский чин мы выбрали Алешу старостой курса, с чем он успешно справлялся. С Евгением Вдовенко мы как-то разминулись в Литинституте. Могли б сойтись в «рубцовском кругу». Рубцов был у нас фигурой знаменитой, многие тянулись к нему. И Вдовенко посвящал ему свои строки. Познакомились с Женей мы в Тюмени. В средине семидесятых. В писательской организации возник майор с эмблемами десантника. Поэты чаще всего сходятся легко. Через стихи. К тому ж - оба мы выпускники Литературного.... Оказалось, что в тюменских краях Вдовенко не впервые. Минуя СП, пробирался в Тобольск, на берега Иртыша, Вагая. Его занимала судьба казачьего атамана Ермака, покорение им Сибири. Поэт был по роду сам из кубанских казаков. В первом томе «Избранного» поэта нахожу сейчас те «ермаковские» стихи: Одно помечено 1974 годом, другое - аж 1970-м. В поводу ли иду у судьбы? Кто помнит Тюменщину семидесятых годов прошлого века, помнит дух и атмосферу романтики, что притягивала и творческих людей, бывавших у нас не только на Днях литературы, но и в одиночку. А такие «бывания» оказывались наиболее продуктивными. «Заболел» Тюменским севером и Вдовенко.. Тем более, что «наклевывалось» уже увольнение в запас. Службе воинской он отдал 30 лет. В сорок четвертом, прибавив два года возрасту, призвался на службу, немного не захватил последние бои в Германии. О победе узнал в эшелоне, идущем на фронт. Потом - Харьковское танковое училище, позднее – знаменитое Рязанское воздушно-десантное. Строевой офицер. Каждодневно – занятия с солдатами, марши, стрельбы, парашютные прыжки. Больше трехсот прыжков на счету Вдовенко. (За «мирные» дела имел он и боевые медали!) И он еще пристрастился к музе. В армии, если не пишешь правильно-уставные стихи, сие не очень поощряется. По себе знаю. Как-то командир нашего батальона поручил мне написать «хорошую строевую песню». Написал. Музыку сочинил главный дирижер Отдельного образцового оркестра ВМФ СССР. Оркестр этот дул в свои трубы за стеной нашего подразделения. Правильную песню мы сделали! Пели на парадных смотрах. И не более. Неправильная, дембельская, что позднее сочинил на мотив «Раскинулось море широко», обрела оглушительную популярность в батальоне. Но сколько доставила она мне и неприятных моментов. О-о-очень уж косились офицеры на сочинителя, а замполит реагировал и того суровее!.. Так что представляю, и лирику Вдовенко приходилось крепить душу и сердце, а порой и конфликтовать с начальниками. После встречи и знакомства в Тюмени возникла у нас переписка. То краткая, открыточная, то пространная – на несколько страниц. «Здравствуй, Коля! Что у нас за дела, что порой теряем связь?! За стихи в сборнике спасибо. Если он гонорарный, то подскажи мой адрес (на открытке) – вот куда перебрался! (Весточка пришла из Донецка – Н.Д.). А моя квартира теперь в Ясной Поляне на замке. Как живете, мои хорошие? Всем низкий поклон. Узнай в Бюро, не смогли бы меня принять на пару недель? С Нового года, со 2-й половины января, я свободен, а пока «домучиваю» для издания книги - на 8 и на 5 п.л. Обнимаю, жду ответ. 1.Х1. 75 г. Е. Вдовенко». С февраля 1976 года, когда я заступил на должность директора Бюро пропаганды литературы, появилась возможность приглашать для выступлений не просто талантливых, но и умеющих «держать» публику, писателей. Давать им возможность подзаработать на хлеб насущный. Одним из первых побывал у нас и Вдовенко. Строчки из письма от 22 июля 1976 года: «Дорогой Коля! Спасибо за весточку и за память! Я готов вновь прилететь в августе, желательно, числа 20-го… У меня было опять много хлопот и забот над книгами, теперь с одной решено, она уходит в производство, и я стал свободнее…» А договорились мы отправиться вместе в экзотические места – в Приобъе – к газовикам и лесорубам, взяв за исходную точку поселок Октябрьский. Да, мы стремились к тем местам нашей обширной Тюменщины, которые впоследствии изберет для жительства поэт Вдовенко: надолго бросит там творческий якорь! Промежуточным пунктом был Ханты - Мансийск, где, сойдя с борта самолета, отправились мы на речную пристань. Речной трамвайчик до Октябрьского ожидался на следующее утро Предстояло как-то скоротать ночные часы. Мы оккупировали ресторанчик на дебаркадере – с котлетами и неплохим портвейном. С телефона-автомата я дал знать о нас местным стихотворцам. Появился Андрей Тарханов с гостившим у него тюменским художником Троянским. К их появлению на дверь ресторанчика повесили амбарный замок, но мы походно расположились на бетонном ограждении пристанской площади, которая вскоре истаяла от народа. Да и наши визитеры, причастясь за встречу, как-то быстро заспешили домой, оставив нас в сообществе с белой, но, слава Богу, еще теплой иртышской ночью. Приплескивала о берег вода. Пластался светом пристанский прожектор. Шелестели наши рифмы. И тут возникли два парня, нагловато обратились за сигаретами. Закурить мы дали, но посоветовали – «шагать своей дорогой». Парни отошли. И мы, восстанавливая утром детали прошедшей ночи, вспомнили, что они сразу «воткнулись» в телефонную будку. Звонили. Не прошло и десяти минут, как пристань огласилась ревом трехколесного «Урала» и перед нами возник милицейский наряд: три красных околыша. Двое ловко, отработанно, соскочили с техники, подбежали к нам, мирно беседующим, выбрав в жертву меня – гражданского, беспогонного! – начали выкручивать руки. - В чем дело? – вскипел Вдовенко. - Товарищ майор! – остановил я его. – Мы ж ни в чем не провинились, разберемся в отделении! – и я решительно шагнул к коляске мотоцикла. - Не делай этого!.. Но мотор взревел, добровольцу болевым приемом заломили голову. И – понеслись. Перед дверьми «заведения» я устроил мощное сопротивление, но был вбит тяжелыми сапогами вовнутрь… О, наивный! Как не догадался сразу, что «стражи порядка» просто выполняли свой план по сбору ночных «клиентов»… Березовый, рябиновый Ханты-Мансийск смотрел сны, а Женя – вот наказал гостя! – искал меня по городу. Под утро подвернувшийся таксист подвез его к «моей» обители. Выпивающие в «предбаннике» сержанты опешили, уставясь на вошедшего майора-десантника. - Немедленно отпустите поэта Денисова, у нас билеты на пароход! - У него нет денег…- зазаикались менты. (Деньги я оставил в сумке – в камере хранения!) - Заплачу, сколь надо… На речной трамвайчик мы поспели. На палубе, вначале хмурые, расстроенные, но с восходящим солнышком уже шутили, вспоминали, как Рубцов, попав в такую же милицейскую переделку, объяснялся потом с ректором Пименовым: Нет оправданья мне... В конце концов, Возвратились мы из поездки через две недели, получив добрый творческий заряд и «опоэзив» множество коллективов трассовиков, газовиков и лесорубов, забираясь в такие буреломы, куда до нас вряд ли ступала нога стихотворца. Я бренной славой не раним, Молодой этот город, повторюсь, стал надежным пристанищем для поэта, его семьи. После службы с постоянными переездами: то Средняя Азия, то Забайкалье, то Кубань, то Центральная Россия. Гарнизонная жизнь с вечно временным жильем. После увольнения в запас – недолгий приют в толстовской Ясной Поляне, где «в сообществе Толстого» написан сборник стихов «Яснополянские мелодии»... Помнится, как, будучи в Доме творчества «Переделкино», получил от Жени приглашение заглянуть к нему, втиснулся в тульскую электричку, затем в жутко переполненный вечерний щекинский автобус, сошел в Ясной Поляне под скользящей в облаках полной луной. Поплутав по окрестностям, встретил человека, спросил, где живут сотрудники музея-заповедника. И вскоре оказался в не обустроенной еще, какой-то походной квартире Вдовенко. И не очень вовремя. Утром им с Галей предстояло ехать в Москву. И все ж мы успели не только съесть зажаренного долгоного бройлера, но Галина Васильевна – научный сотрудник – показала могилу Льва Николаевича, провела нас по ночной подлунной усадьбе и дубово-березовому парку… Письмо из Советского: «…Коля! Посылаю тебе фото для стихотворной подборки в «Тюмени литературной». Не удивляйся, недавно мне дали казачьего полковника, потому погон – чистый…» Постепенно вошел он в Советском и в активную деятельность. Организовал литобъединение для молодых.. Вел уроки военного дела в школах. Стал первым атаманом Верхне-Кондинского казачества, Почетным гражданином района, Заслуженным работником культуры России. А в начале? Приехав однажды в командировку в Советский, нашел я поэта в сторожке строительной площадки. На утлой печурке пыхтел горячий чайник. На столике толпились черновики стихов. В окне, в отдалении, вздымались штабеля бетонных блоков, железной арматуры, могучих сосновых кряжей. - И что тут караулить? – подивился я. – Попробуй-ка уворовать такую тяжесть! - Воруют! – сказал караульщик. – Чуть зазевайся только… Живая, так сказать, жизнь рядом. Но вовсе не о ней, «живой», по прихоти души, по неким законам творчества, рождались на белом листе строки:
Я люблю Божий мир на рассвете, Жил на белом свете поэт. Как жил? Ищу я это определительное слово – жизни, творчества. И нахожу: ОТВЕТСТВЕННО! К поэзии, к близким своим, к родному Отечеству. Не жалуясь на трудности. И что толку жаловаться? На Руси ведь всегда было нелегко. И особенно – в последние времена. Государственники, патриоты – по сути, по убеждениям, по жизненному опыту! – оценивали мы эту «живую жизнь» - в своих стихах и поэмах - с горькими интонациями. Известно ведь, что если мир дает трещину, то трещина эта проходит через сердце поэта. г. Тюмень |
||
