*  *  *
Ушла жара, и закатилось лето,
как чья-то жизнь, похожая на сон.
Прохладный вечер – стойкая примета
того, что шум осенний предрешён.

Он где-то рядом, хоть еще не слышен,
еще легки, прозрачны облака,
безмолвный лес, как прежде, неподвижен,
вода в пруду бесплотна и гладка.

Но сроки вышли. Огненное лето
нам навсегда запомнить суждено.
Оно, быть может, яркая примета
иных времен, стучащихся в окно…
 
*  *  *
Темно-серая промозглая зима.
В четырех своих углах схожу с ума.

Целый день себе я места не найду,
голова больна и маюсь, как в бреду.

То мне кажется, что где-то плачет дочь
и зовет, а я бессилен ей помочь.

То почувствую, что мать совсем плоха,
и гоню тоску подальше от греха…

Я на воздух из квартиры выхожу,
по сырому снегу в сумерках брожу.

Хлесткий ветер бьет в лицо со всех сторон,
слышу гнущихся деревьев тихий стон.

Желтый свет течет из каждого окна,
и душа еще сильней напряжена.

Возвращаюсь к четырем своим углам,
а за стенкой у соседей пьяный гам.

Чтоб не слышать этот мат и этот крик,
телевизор я включаю – лишь на миг.

Там всё те же обезьяны пьют и жрут,
в микрофон похабным голосом орут.

Оказался, будто, я в чужой стране…
Боже милостивый, что же делать мне?!

Может, надо убежать куда-то прочь,
да, боюсь, убью кого-то в эту ночь.

Никуда мне от себя не улизнуть.
Знаю только: до утра уж не уснуть.

…За окном деревья голые темны,
все бездомные собаки смотрят сны.

И над городом парю я, как во сне,
отражением своим в ночном окне…

*  *  *
Вырвусь я в своем пророчестве
из тоски лихих годин.
Даже в полном одиночестве
я на свете не один.

Пусть душа, ни с чьей не схожая,
словно комната пуста,
предо мною – матерь Божия
и спокойный лик Христа.

Лампа ночью долго светится
над застывшею строкой.
Есть мне, с кем глазами встретиться
и к кому прильнуть душой…

*  *  *
Запахи лета, запахи лета!
Солнцем высоким земля разогрета.
К стеблям цветов прикасаюсь едва.
Дышит трава.

Воздух душистый всей грудью вдыхаю.
Взглядом полет мотылька провожаю.
После дождя на лужайке лесной –
пар голубой.

Что мы без хрупких и чистых растений?
Что мы без их ароматных цветений?
Словно последней отрады лишусь –
не надышусь.

КОНЕЧНЫЙ ПУНКТ
В воспоминаньях бесконечно роясь,
исчезнем скоро, как весенний снег…
Мы, словно в уходящий скорый поезд,
успели впрыгнуть в двадцать первый век.

Былые сны, былые сердца звуки –
багаж излишний в спешке ломовой.
Любовь, мечты, свиданья и разлуки
глядят нам вслед с надеждой и тоской.

А проводник вздохнул с улыбкой странной,
рукой махнул, уняв глухой укор.
На станции какой-то безымянной
нас высадит усталый ревизор.

Когда с мольбою слезной, с переплатой
билет мы купим, Господи, прости,
то будет в том билете век двадцатый
конечным пунктом нашего пути.

И сколько бы в стремленьи суматошном
мы ни рвались в незнаемую тьму,
мы навсегда остались в веке прошлом,
прикованные намертво к нему.

*  *  *
Туман прозрачный над прудом,
сентябрьский нежный вечер,
березка в платье золотом
и свет, который вечен.

Свое последнее тепло
роняет шар прохладный.
Хоть на мгновенье, но светло
в душе, в судьбе нескладной.

Воды и неба бирюза,
и, Божеством отмечен,
слезит померкшие глаза
тот свет, который вечен.

БЕЗ ОСТАНОВОК
Плывут поля, в туманах роясь,
леса мелькают день за днем…
Стучит на стыках скорый поезд,
без остановок мчусь я в нем.

В окно сквозит порывный ветер.
Глаз от окна не отвожу.
Спрошу: зачем я жил на свете? –
и сам себе не подскажу.

Молчу, не жду назад возврата,
ни с кем свиданий не хотя.
Вот так всё ехал бы куда-то,
нигде уже не выходя…

*  *  *
Ты позвонила, чтоб сказать «люблю»,
увы, не мне сказала – февралю, 
просторам снежным, звездам, небесам…
В иной удел не верил я и сам.

Прости, давно обвенчан я с зимой,
она живет и день, и ночь со мной.
И снег, и ледяные небеса
давно в мои просыпались глаза.

И все же я тебя ревную к ней,
к нерасторжимой суженой моей,
к просторам снежным, звездам, небесам…
И что нам делать – я не знаю сам.

*  *  *
Елене Сапрыкиной
Июньский лес и трели соловья…
По вечерам гуляю вдоль опушки,
чтоб хоть на миг сдалась печаль моя
под ливнем песен золотой пичужки.

Вот так из года в год, из века в век
журчит, свистит соловушка над миром.
А позабывший Бога человек
оброс железом, подлостью и жиром.

Но с дрожью откликается душа
на голос неземной певца лесного…
Стою и молча внемлю, чуть дыша,
и ничего не надо мне другого.

Цветов и трав дурманный аромат
манит от горьких мыслей отрешиться.
Среди сплошных трагедий и утрат
есть летний лес и сладостная птица…

*  *  *
Когда никуда не спешишь
и смотришь вокруг безмятежно,
приходит к тебе неизбежно
души просветленная тишь.
Когда никуда не спешишь…

Недвижны листва и вода,
спокойны и небо, и воздух,
и трав освежающий роздых
твои исцеляет года.
Недвижны листва и вода…

Как время течет сквозь тебя –
ты нервами чуешь и кожей,
с травой и с деревьями схожий,
любую былинку любя.
А время течет сквозь тебя…

Природа глазами цветов
глядит на тебя с удивленьем,
и ты неразгаданным зреньем
взираешь на чистый покров
природы с глазами цветов.

Ты, словно в гипнозе, стоишь
в своем созерцанье глубоком,
боясь оборвать ненароком
души просветленную тишь.
Ведь ты никуда не спешишь.

*  *  *
Больное сердце мается в груди.
Любовь и жизнь остались позади.

Страна, где я родился и где рос,
лежит на дне людского моря слез.

Родник иссяк и отцвели цветы,
глаза померкли, съежились мечты…

И лишь, как прежде, небо надо мной
своей бездонной манит высотой…

*  *  *
Т. Г.
Мы больше не встретимся, даже случайно.
Свела нас когда-то печальная тайна.
Жестокая тайна потом развела.
И тихо навеки ты с нею ушла.

Но сердце мое ничего не забудет,
и что-то, возможно, небывшее будет,
когда нас простит всеобъемлющий рай,
ведь мы не сказали друг другу «прощай»…

*  *  *
Некуда деться мне в городе зверском,
спрятаться негде от воплей скотов.
В неутихающем грохоте мерзком
глохнет поэзии трепетный зов.

Нервы и вены – гудящие струны,
перенатянуты, как на разрыв.
Дни беспросветны и ночи безлунны.
Зреет на сердце убийственный взрыв.

Пройдено прошлое – путь испытанья.
Худшего жду, на судьбу опершись.
Думал я, жизнь – это мера страданья.
Мера терпения – вся моя жизнь.

*  *  *
Ехали мы, ехали день за днем,
всё терпели, думали: подождем.
Родина ты Родина, свет и мрак.
В новый век пробились мы кое-как.

Нас манили райскою красотой.
Что же мы увидели пред собой?
На лугах – не скошенная трава,
в городах – усохшие дерева.

Вдоль дороги – взорванные дома,
на флагштоках – траурная тесьма...
Как с душевным трепетом совладать?
Солнца в небе скомканном не видать.

Пасмурно и ветрено за окном.
Мчатся тучи низкие. Снег с дождем.
Впереди – мертвящие холода.
Вот мы и приехали. В никуда.

НЕМОТА
Мы идем всё дальше от Христа,
впереди – немая пустота,
впереди – отчаянье и страх
и блужданье смертное впотьмах.

Сбились мы с надежного пути,
в сердце знанья нет, куда идти.
Цели нет и света нет в крови,
нет надежды, веры и любви.

Правды нет в бессмысленных глазах,
всё мы растеряли впопыхах,
все заветы предали стократ
и бредем куда-то наугад.

Нас влекут болотные огни,
чудным блеском кажутся они...
Самый подлый враг – наш лучший друг,
и лишь голос лжи – ласкает слух.

Глохнет Слово, и за часом час
Божий образ покидает нас.
Мы уходим дальше от Христа,
впереди пустая немота.

*  *  *
Судьба, судьба, как странно ты сложилась!..
Была необъяснима жизнь моя.
Но шла за мною Божеская милость
и следом – беспощадность бытия.

Каким-то чудом выжил я на свете,
нисколько не озлобившись душой.
Смотрю с улыбкой, как играют дети,
как сквер сияет молодой листвой.

Была мне тайна высшая открыта
и о любви шептал мне каждый куст…
Я все же выжил. Но страна – разбита,
и дом унылый – холоден и пуст.

*  *  *
Наверно, смешно и нелепо
в закатную верить зарю…
Смотрю на вечернее небо,
спокойно и долго смотрю.

Мне волосы ветер полощет
и полнится взгляд синевой,
я вижу яснее и проще
прошедшее перед собой.

Ведомый велением вышним,
прорвал я соблазны греха.
Что было никчемным и лишним, –
отсеялось, как шелуха.

Испытан земной маятою,
я с ней расквитался давно.
Всему пережитому мною
меня пережить суждено.

И вот, не забывший о многом,
судьбу разглядевший свою,
безропотно, как перед Богом,
под небом вечерним стою.

Внимаю сердечной надежде
на эту живую зарю,
с любовью, неведомой прежде,
в предвечное небо смотрю.


СЕЛЬСКАЯ КАРТИНА
Буйство цветов на нескошенном поле,
пиршество бабочек, пчел и стрекоз.
Здесь, на раздолье на этом, давно ли
зрели пшеница, гречиха, овес?

Время застыло на сельских окрайнах,
нет ни коровьих мычаний в хлеву,
ни тракторов не видать, ни комбайнов,
даже на сено не косят траву.

Шапки репейные катятся в осень,
цвет облаков неспокойно-свинцов…
Дико торчат меж прореженных сосен
круглые башни кирпичных дворцов.

Тают селенья, теснятся хоромы
в горестных прорезях лесосек.
Множится, копится мир насекомый,
где от земли отошел человек.

*  *  *
Грусть свою до донышка
я испил давно.
Мартовское солнышко 
брызнуло в окно.

Уж душа не чаяла
взмыть под небеса,
а гляжу – оттаяла,
осветлив глаза.

Долго ли угрюмости 
надо мной кружить?
Мне опять, как в юности,
захотелось жить.

*  *  *
Я дожил до весны,
до тепла, до травы, до листвы.
Снова птицы поют
надо мной в пробудившемся парке.
Устремляется взгляд
в глубину золотой синевы,
и ласкается май –
озорной, ослепительно яркий.

Жизнь еще не прошла.
Белый свет наполняет глаза.
Сердцу дорого всё,
что цветет, зеленеет и дышит.
Даже города гул
и железных машин голоса,
омертвев, отошли,
их мой слух отрешенный не слышит.

Тополей аромат
Над ожившей аллеей висит.
Тянет ветви ко мне
молодое кленовое племя.
Бузина зацвела.
И вот-вот соловей засвистит.
И забудет душа
боль свою на какое-то время…


*  *  *
Летний вечер, и свист соловья,
и ко всенощной звон колокольный.
Осторожная радость моя 
встрепенулась улыбкой невольной.

В темном парке – прохлада и тишь,
птичий щебет и зов соловьиный.
Тут всегда отрешено молчишь
на скамье под ветвистой рябиной.

Звон вечерний и трель соловья
слух лелеют, как райское пенье.
Только тут одинокость моя
обретает и смысл и значенье.

И сидишь, и молчишь, не дыша,
и в глазах замирает улыбка.
Только тут отторгает душа
то, что в жизни ущербно и зыбко.

*  *  *
Желтый месяц в синем летнем небе,
тишина, застывшая в глазах…
Я сегодня пил, а вроде не пил –
звездный блеск блуждает в небесах.

Под вселенским бесконечным светом
просквозила жизнь моя, как миг.
Только все ж успел я стать поэтом,
в этом мире что-то я постиг.

Пусть к концу подходят жизни сроки,
нет причины мне жалеть о том,
ведь сияет месяц одинокий
над моим распахнутым окном…

*  *  *
Мне лето дарит солнечные дни,
травы, цветов и леса ароматы
и над рекой безумные закаты,
картинам фантастическим сродни.

Я ухожу в природу от людей,
от мерзких звуков, грохота и брани,
здесь после всех эстрадных завываний
душе спокойней, легче и светлей.

Плывут развалы белых облаков,
и теплый ветер нежно гладит щеки,
и на опушке леса дуб высокий
мне шепчет тайны прожитых веков.

Я разлюбил осенних листьев грусть,
и я хочу с зимой навек проститься.
К живым деревьям и к поющим птицам
однажды я уйду и не вернусь.

В РОДНОЙ ДЕРЕВНЕ
Вместо речки – ручеек,
продан детства дом.
И в окошке огонек
скрыт глубоким сном.

Всё чужое: дом не тот,
и не тот забор,
пес рычащий у ворот
и недобрый взор.

Здесь ли я играл в лапту
и гонял гусей?
Здесь ли высмотрел мечту
жизни всей своей?

Ухожу, и боль тоски
сердце бередит,
словно вслед из-под руки
бабушка глядит…

*  *  *
В конце июля птицы не поют –
у них птенцы растут, им не до пенья.
Прошла пора душистого цветенья –
леса плоды природы раздают.
В природе крепок нравственный закон –
теченье жизни продолжать и холить.
Но человек сумел себе позволить
в пустой игре поставить жизнь на кон.
И день за днем безумная игра
идет за право беспредельной власти.
В сердцах кипят убийственные страсти.
А во дворах играет детвора.
Весь мир игра способна разметать,
и только шаг до полного крушенья…

В конце июля птицам не до пенья –
птенцы у них готовятся летать.

НАЕДИНЕ
Глядящими со стен святыми ликами
я освещен в потемках бытия.
Наедине с иконами и книгами
остывшая проходит жизнь моя.

Наставники мои и собеседники –
ведут меня упорно за собой,
души и тайных мыслей исповедники,
до гробовой доски — они со мной.

В своем привычном с детства одиночестве
всегда я был, на деле, не один.
Я это ощутил еще в отрочестве
и прожил с этим знаньем до седин.

Теперь, когда мой век уходит в прошлое,
смотрю на них, не потеряв лица.
Что есть во мне – плохое и хорошее –
лишь только им известно до конца

Тоска любви мне станет оправданием,
утихнут боли всех моих потерь,
когда однажды с грустным ожиданием
они в свой мир и мне откроют дверь.

*  *  *
Словно за мечту мою в отплату,
жизнь и лето близятся к закату.
Но еще во тьму не истекло
глаз и дней последнее тепло.
Но еще струится свет небесный
в мир души чудесно-бестелесный,
и, отвергнув тьму могильных плит,
мир души заката избежит.
Будет в нем неистощимым лето,
будут вечны грусть и взгляд поэта,
леса шум и птичьи голоса,
и любви прозрачная слеза…

*  *  *
Гражданственность исходит из любви.
Когда я пел о ясном поднебесье,
о море, звездах и о русском лесе, —
в моей груди звенели соловьи.

Гражданственность исходит из любви.
Сибирь и Север я познал в работе,
душа сливалась со страной на взлете,
кипели жизнь и страсть в моей крови.

Гражданственность исходит из любви.
И я стоял на русских баррикадах,
когда народ ввергали в бездну ада
и телесвора выла: «Бей, дави!»

Гражданственность исходит из любви.
Нет, мы в борьбе своей не проиграли,
хоть отступали и друзей теряли, — 
грядет победа в праведной нови.

Гражданственность исходит из любви.
Да, без любви любое дело — тщетно, 
слова — мертвы, молитва — безответна,
каких святых на помощь ни зови.
Гражданственность исходит из любви.

*  *  *
На день рожденья снегу навалило!
Метель с утра затмила небосвод.
Прошедшее едва ли будет мило.
А мне пошел шестидесятый год.

И называться это будет «старость» —
та, что грядет за холодом зимы.
Уже в глазах заметнее усталость,
тоскливей свет от снежной кутерьмы.

Лес и поля уныло забелели,
застыв в осенней стуже ноября.
Кленовый лист в объятиях метели
еще трепещет, золотом горя…

*  *  *
Я не умолк в стихах, и все же
на безоглядном вираже
к чему твердить одно и то же?
Всё мною сказано уже.

Я столько слов из сердца выжал!
И столько словом лжи рассёк!
Кто мог услышать – тот услышал,
кто мог понять – тот понял всё.

*  *  *
Пока еще на улице светло,
короткий день пока не сдался ночи,
я буду сквозь оконное стекло
глазами ввысь стремиться что есть мочи.

Пробив густую плотность облаков,
мой взгляд прорвется к вышнему пределу,
я вновь увижу лучший из миров,
и стихнет всё, что в сердце наболело.

Я разглядеть сумею в мире том
живой, на миг блеснувший луч надежды,
его огнем таинственным влеком,
в его мгновенном свете неземном
я почерпну духовных сил, как прежде.

И будет день февральский стыть в окне,
и скоро серый воздух взгляд заполнит,
и грусть моя воротится ко мне,
и тяжесть в сердце о себе напомнит…

НА ПЕРЕЛОМЕ
         Памяти Николая Кузина
Мое уходит поколенье,
друзья уходят навсегда —
надежд познавшие крушенье
в несносно подлые года.
Ожгло предательское время
огнем коварства их сердца,
оно несовместимо с теми,
кто верен правде до конца.
Друзей высокая дорога
откроет времени печаль
другим годам… Еще немного —
мы все уйдем в глухую даль,
последние, кто в поколенье
хранит отцов великий дух
и в ком Победы отраженье
таят глаза, душа и слух,
кто чуда ждал в растленном Доме,
жить не желая без борьбы,
служа любви на переломе
России, мира и судьбы.

*  *  *
Под весенним дождем я брожу день за днем,
не грустя, не жалея уже ни о чем.
И плывет над асфальтом апрельских аллей
аромат распустившихся тополей.

Первой ласковой зеленью полнится взгляд.
Но глаза любоваться весной не хотят.
Непонятной тревогой взволнована грудь.
Даже ночь не снимает смятенья ничуть.

Может, это расшатаны нервы совсем —
я себя не могу успокоить ничем.
И бреду словно тень в беспокойстве своем
под весенним, под нежным, под тихим дождем…

*  *  *
И сирень, и каштан расцвели под окном,
значит, жизнь повернулась на лето.
Я запью эту радость печальным вином
горьковато-усталого цвета.

Отчего же не радует больше весна?
Что случилось во мне и в природе?
На каштанах и вишнях цветов белизна —
весть о скорой ненастной погоде.

Обесцветит ненастье сиреневый куст,
лепестки разлетятся по свету.
Снова сердце сожмет непонятная грусть —
значит, время приблизится к лету.

В тополиной метели осветится взгляд,
устремленный в небесную просинь.
И глядишь — одуванчики вдруг отгорят… 
Значит, жизнь повернется на осень…

*  *  *
Не грусти, ты был поэтом.
Это что-то в мире значит.
Жизнь твоя надежды светом
для отверженных маячит.

Что с того, что небо хмуро
и деревья клонит ветер…
Не гляди на мир понуро,
всё познав на белом свете.

Было трудно. Было горько.
Одиноко. Ну так что же?
Ведь в окне – сияла зорька,
и тебя – любили тоже…

И в любимом, влажном взоре
ярких звезд играли блики…
Видел ты закат над морем,
журавлей ты слышал клики.

Все равно настанет лето.
Всадник ветра прочь ускачет.
Оглянись: ты был поэтом.
Это в мире что-то значит…

*  *  *
Пасмурный вечер, тяжелые тучи,
трепет листвы на кустах…
Нет, мне уже никогда не наскучит
серая муть в небесах.
Ветер и дождь в среднерусской природе
грустному сердцу нужней,
в этой холодной ненастной погоде
легче ему и вольней.
Взгляд мой оживший спокоен и светел.
Сладостно дышится мне.
Скоро и сам я как дождь и как ветер
буду в родной стороне…

*  *  *
Белая акация в сквере городском
тихо осыпается медленным дождем.

На траве в сиянии золотых лучей
мирно чистит перышки стая голубей.

От акаций стелется бесподобный дух,
и порхает в воздухе голубиный пух.

Вспоминать не хочется ни о чем другом
благодатным вечером в сквере городском.

В ПЛЕНУ
Позабыв об отваге,
проморгали страну.
Вся Россия — концлагерь.
Мы — в позорном плену.
Наших предков свершенья
стали здесь не нужны.
И смешны возмущенья,
и обиды — смешны.
Наши «братья» для смеху
подло кинули нас.
Мы врагам на потеху
сдали Крым и Кавказ.
Иномарки и тряпки
оказались нужней,
и шуршащие бабки
стали чувствам родней.
Мы на баксы и жвачку
разменяли страну.
И стоим враскорячку
в этом телеплену…

*  *  *
Июльский полдень, половина лета.
Сияет солнце в синей высоте.
Цветы в полях под океаном света — 
любовь Творца к тончайшей красоте.

Предназначенье нашей жизни бренной — 
не объяснить, не разгадать вовек.
Есть два созданья высших во Вселенной,
Божественных — цветок и человек.

Волнует высь упругими лучами
природы летней трепетную кровь.
В сиянье поля нежными цветами
Бог выражает нам свою любовь.

И если в ком-то мы души не чаем, — 
волненье дышит и у нас в крови.
Даря цветы, друг другу мы вручаем
частицу той Божественной любви.

ЧУЖИЕ
Одна и другая — чужие,
и нас по краям развели
две силы — Москва и Россия,
два полюса русской земли.

Нам стала враждебна столица.
Нас выгодней перемолоть.
Не сможем мы с ней породниться
и слиться в единую плоть.

Она всё черней и развратней,
ей грязные слаще слова.
Всё дальше и всё безвозвратней
уходит от русских Москва.

И скоро, ощерясь клыками,
спеша опуститься в Содом, 
она всем идущим за нами
устроит кровавый погром.

*  *  *
Ушел июль, и лето — на закате,
короче дни, прохладней вечера.
Я не жалею больше об утрате
бессонных гроз, гремевших до утра.

Прошедших лет не повернуть обратно.
Зеленым листьям суждено истлеть.
И обо всём, ушедшем безвозвратно,
довольно мне грустить и сожалеть.

Всё на земле уходит и проходит.
И скоро листья с ветром улетят.
Лишь облака и звезды в небосводе
на нас глазами вечности глядят.

Но верю, вновь зерном нальется колос,
цветок опавший снова расцветет,
и этот Божий дар — мой грустный голос
средь облаков и звезд не пропадет.

НА РУИНАХ ЦХИНВАЛА
Им долго жить в разрухе и печали,
золой и пеплом их не Бог занес…
Играл оркестр в разгромленном Цхинвале,
и невозможно было спрятать слез.

Больной стране еще одним уроком
предстала эта общая беда.
В зияющих, пустых глазницах окон
застыл предсмертный ужас навсегда.

Торжественно-молитвенные звуки
лились над черной копотью домов.
Росла надежда — этот свет Христов, — 
в глазах, остывших от сердечной муки.

Услышав и запомнив каждый взрыв,
все обойдя руины и воронки
и скорбный лик ладонями закрыв,
стояла Богородица в сторонке.

Играл оркестр, во тьме горели свечи,
вокруг умолкли птичьи голоса,
и слушали недвижно небеса
его звучанье в этот горький вечер.

Поджали когти ястребы войны,
но жаждут жертв кавказские капканы.
Уж сколько лет разорванной страны
кровоточат бесчисленные раны!

Над нами Божьей Матери покров — 
как изболевших душ анестезия.
Нас крепче свяжет пролитая кровь,
Осетия, Абхазия, Россия…

*  *  *
В Голицынском парке скамейки пусты,
в Голицынском парке — прохлада.
На клумбах широких сгорели цветы
в багряном огне листопада.

Аллеи безлюдны, качели — тихи,
устало-безмолвны деревья,
стада облаков, как немые стихи,
спешат в ледяные кочевья.

И вновь я простился с травой и листвой,
и лету сказал «до свиданья».
В Голицынском парке над хмурой водой — 
небес и тепла угасанье.

Стою над водой и не холодно мне,
и прежнего нет сокрушенья.
Угрюмому сердцу спокойно вполне.
Бесслезны души сожаленья.

Дорога осенняя жизни моей,
недолгие годы земные
и сумрак остывших, увядших аллей
сошлись и слились, как родные.


ИХ ВРЕМЕНА
В Думе всех мастей иуды — 
как враги в засаде.
Безголосые паскуды
блеют на эстраде.

От сердючки до собчачки
мерзость на экране,
полстраны, дрожа от ржачки,
млеет на диване.

Ржут дебилы до отключки
в умственном уродстве.
От собчачки до сердючки
все погрязли, как на случке,
в либеральном скотстве.

И рычит эфир, как цербер,
однородным сбродом,
тут и Познер, тут и Гербер,
тут и Веллер с Бродом.

Всё же харя у Сванидзе
С обезьяньей схожа.
Не дай Бог во сне приснится
Этакая рожа.

Видно, долго ждать придется
Времена другие.
Хорошо у нас живется
Лишь врагам России.

*  *  *
В другой стране, в другом тысячелетье…
Что это было? Сказка иль мечта?
Тоской души сумел переболеть я,
и вот – страна не та и жизнь не та.

В другой стране, в другом тысячелетье
мы оказались под пятой беды,
под игом тьмы, опутанные сетью
цинизма, лжи, насилья и вражды.

В другой стране, в другом тысячелетье
остались детство, юность и любовь…
Когда-то мир хотел душой согреть я…
Теракты, хохот, секс, разбой и кровь…

В другой стране, в другом тысячелетье…
Как дни, века над миром пролетят…
И может быть, в столетье двадцать третьем
стихи мои согреют чей-то взгляд…


СТРАНА РОДНАЯ…
Предсмертно ржут дебилов залы,
в порочный мрак погружены.
И в Новый год звенят бокалы
под гимн разрушенной страны.

С экранов, быдлу на потребу,
текут жестокость и разврат.
…Летит Царь-колокол по небу
и беспрестанно бьет в набат.

Но крику неба не внимая,
глядит в экран орда слепцов.
Безмолвствует страна родная
под смех мерзавцев и скотов.

СМЕРТЬ МАТЕРИ
Звездный свет, струящийся во мгле…
12 ноября 2008 г.

Небесный блеск ночных лампад…
Весны промозглой снег и слякоть… 
Еще я долго буду плакать
над самой горькой из утрат.

Наркоза тягостный провал…
Надежд больничных упованья…
Я вместе с ней переживал
ее безумные страданья. 

Мы с ней по жизни пронесли
груз нескончаемой печали…
Минуты смутные текли.
Всё понимая, мы молчали.

Запомнил я, что в этот миг
уже почти потусторонне
едва живой и скорбный лик
застыл, как будто на иконе.

В последний раз взглянули мы
в глаза друг другу. Сказка детства
мелькнула в памяти из тьмы
в тоске обрушенного сердца.

Вот и настиг нас черный срок
неизменяемой разлуки.
Прости мне, мама, что не смог
ничем твои облегчить муки.

Как жаль тепла далеких лет!..
Тех лет теплом проникнут весь я…

В холодном гулком поднебесье
дрожал померкший звездный свет…


*  *  *
Теплом повеял первый летний день.
В тенистом парке отцвела сирень.
Застыл уныло белый одуванчик — 
вчера горящий, солнечный обманщик.

Ольха роняет шишки над прудом,
вода сияет золотым огнем.
И небо, словно всё заране знает,
наш мир земной безмолвно созерцает.

И сам я сердцем знаю наперед,
что скоро в парке липа зацветет,
жасмин тропу наполнит сладким духом
и тополя осыплют землю пухом.

Вот так и небо знает, сколько бед
нам пережить дано и сколько лет.
И звезды знают сроки неземные — 
когда душа прозреет сны иные…

*  *  *
Пой, соловушка! Лето пришло.
Жизнь земная еще не угасла.
Разлилось голубое тепло.
Песнь твоя бесконечно прекрасна.

Пой, соловушка! Ветер утих.
Вечер дышит густым ароматом.
Тайну мира никто не постиг.
Я в нее проникаю на миг
с этой песней твоей и закатом.

Славный лирник, влюбленный поэт!..
Словно ангельский голос мне слышен…
На Земле Богоизбранной нет
ничего вдохновенней и выше.


*  *  *
Как жалко летнего тепла!
Оно и коротко, и зыбко.
Июля яркая улыбка,
неторопливый плеск весла…

Цветы, цветы… Вечерний свет…
Высоких лип густые тени…
Влюбленных поцелуйный бред

и женщин смуглые колени…

Истает этот нежный день,
иссякнет трав благоуханье,
плаксивых туч немая тень
загасит озера сиянье.

И долгий холод, серый цвет
откроют нам свои объятья.
И клину белому вослед
с былой тоской взгляну опять я…

*  *  *
Просто брожу по зеленым аллеям,
просто прохладой вечерней дышу.
Возле пруда, ни о чем не жалея, 
просто на гладкую воду гляжу.
Ни вспоминать, ни грустить не желаю,
сердце устало томиться тоской.
Просто на синее небо взираю,
просто вдыхаю зеленый настой.
Воздух недвижен, бесшумны деревья,
птицы молчат, догорает закат…
…Милое детство, родная деревня,
бабушка, мать молодая и брат.
Речка живая бежит благодатно…
Господи… Что ж я… Опять и опять…
Близко, и зримо, и так невозвратно — 
поле в цветах и веселая мать…

КРИК

Время нелюдей, время зверей.
Мы — за гранью добра и прощенья.
Для растерзанных русских детей
нет закона и права отмщенья.

Наши дети не в силах молчать.
Кто бесстрашен, тот будет услышан.
Им осталось бесправно кричать
о законе, дарованном свыше.

Ими пройден терпенья рубеж.
Крик детей до безумства неистов.
Кровный зов их привел на Манеж,
наших прОклятых дней декабристов.

Власть трясется от крика детей,
не скрывая когтей и оскала.
Неумолчный, над Родиной всей
реет крик. Это только начало.

* * *
Всё не так, как хотелось бы нам на земле.
То дожди, то мороз, то жара…
Завтра будем жалеть об ушедшем тепле,
о зарницах, погасших вчера.

Наша бренная жизнь коротка и хрупка.
Оглянёшься — и всё позади.
К седине на висках прикоснешься слегка — 
и тоска шевельнется в груди.

Ярко месячный рог золотится в окне,
одиноко сияет звезда…
Все печали истлеют в сердечном огне,
и мечту успокоят года.

Перед небом ночным встрепенется душа,
тишины мировой посреди,
оглянется на жизнь, никуда не спеша,
и увидит, что всё впереди…

* * *
Все игрушки-ловушки,
все наши дела — трын-трава.
У России был Пушкин,
и этим Россия жива.

Ни ракеты, ни пушки
не значат для нас ни рожна.
У России был Пушкин,
и этим спасется она.

* * *
В чаду безумных выборных комедий
густеет сонм сирот, бомжей и вдов.
Чем выше у страны число трагедий,
тем больше у министров орденов.

И поделили нас, и разделили.
Кто был никем, тот стал в России всем.
Чем больше на экране всякой гнили,
тем веселей тому, кто глух и нем.

Одни бездушно и бессменно правят,
другие молча смотрят и жуют.
Одни взрывают, грабят, режут, травят,
другие ржут и радостно поют…

* * *
Ушла жара, и закатилось лето,
как чья-то жизнь, похожая на сон.
Прохладный вечер – стойкая примета
того, что шум осенний предрешён.

Он где-то рядом, хоть еще не слышен,
еще легки, прозрачны облака,
безмолвный лес, как прежде, неподвижен,
вода в пруду бесплотна и гладка.

Но сроки вышли. Огненное лето
нам навсегда запомнить суждено.
Оно, быть может, яркая примета
иных времен, стучащихся в окно…

Из новых стихов
Из новых стихов
Из новых стихов
Из новых стихов
Из новых стихов