26.11.2014 г.

МЕДЛЕННЫЕ  ПТИЦЫ

(Бытийный круг в поэзии Николая Алешкова)

...Я по Каме впадаю в Волгу
И взлетаю на Млечный Путь.

Зачерпнув из реки небесной
Благодати, увижу вдруг
Правый берег, покрытый лесом,
Левый берег – цветущий луг.

Николай АЛЕШКОВ

...Узкая-узкая, дальняя-дальняя
В поле дорога мерещится мне.

Дмитрий КЕДРИН

В последние десятилетия в русской литературе утвердился мотив возвращения. Как никогда прежде он силён и особенно отчётлив в сегодняшней поэзии. В прозе, сопрягая минувшие времена с настоящим днём, авторами исподволь проводится мысль о неверности пути, которым идёт страна, и о необходимости реставрации многих поруганных святынь и постулатов, на которые в прошлые эпохи опиралась русская жизнь. Фактически перед нами – тот же мотив, только воссозданный на конкретном материале и закреплённый художественно вычерченными характерами героев произведения.

Поэзия обладает исключительной возможностью преодолевать границы реальности, не говоря уж о линиях, которыми расчерчено наше пространство и время. И здесь уже возвращение выглядит как акт волевой и метафизический, которому воспрепятствовать житейскими, видимыми действиями практически невозможно. Именно потому русская жизнь, напитываясь духовными энергиями поэзии, во многом сохраняет себя под давлением западного образа существования, устроенного с сатанинским лукавством и жестокостью.

Вместе с тем понимание русского бытия связано с его цельностью, несмотря на многие и многие нестроения в отечественной истории и действительности. В нём есть некая задача, которую русский человек чувствует интуитивно; но обозначенная словами, она теряет свою убедительность и неземной объём – и  становится очередной сентенцией или философским построением.

Только в поэзии интонация и волшебная способность самого строя речи проницать невидимые стенки и непреодолимые рубежи позволяет воплотить внятно сокровенный смысл и сердечные движения лирического героя и народа, частью которого он себя чувствует.

Интуиция народа бывает подавлена искушениями и заблуждениями, в реальности – иной раз самого кровавого толка. Однако с течением лет эти глубоко спрятанные мысль и чувство набирают силу и заявляют о себе вновь. И потому русская поэзия, не споря с Православной Верой, является хранительницей и проводником народной души – идеального образа русского человека, способного освободиться от всего низкого и поклониться изначально высокому и светлому.

Стихи Николая Алешкова в этой связи могут показаться совсем не сосредоточенным совокупным лирическим высказыванием. И здесь – их тайна, когда за пустяком высвечиваются важнейшие вещи, а за лёгкими словами – смысл, соединяющий жизнь и судьбу.

Его литературная биография охватывает последние четыре десятилетия. Перед глазами поэта прошли события, изменившие страну и её нравы, а сам он, когда-то работавший монтёром связи, электриком, кровельщиком, стал одним из любимых русским читателем в Татарстане авторов. Девять книг, множество стихов, опубликованных в периодике, строки проникновенные – и на вид несерьёзные... Вот самая краткая характеристика творческого пути Алешкова. Однако есть ещё некая «бытийная тропа», незримые шаги по которой связаны со смыслом прожитого и понятого. О ней и пойдёт речь. Но прежде стоит обозначить самые общие свойства его лирики.

У Алешкова поэтическая речь очень проста, порой обыденна, в ней нет литературной изощрённости («я простой и понятный»). Его пейзажные, элегические стихи очень естественны, а природа, как правило, олицетворена: у неё есть характер и повадка, словно у знакомого или прохожего. Это позволяет автору снять дистанцию как между читателем и поэтом, так и между человеком и миром («Август <...> чуть прошёлся по листве и с особою охотой по просёлочной траве»; «как невесты, стали чинно с жемчугами да с фатой и берёзы, и осины вдоль дороженьки пустой»).

Обыкновение, повадка его героя – скорее, сельские, чем городские. И тут особенный срез сознания: селянин, живущий в городе, но тоскующий по деревне («деревенским поэтом по Отчизне иду»).

Он земляной человек, не асфальтовый – и ценит прикосновение порою даже больше созерцания, – именно так он входит в природное перетекание света и темноты, предметов и тел. Физика любви почти магнетически притягивает его, но и то, что осталось только порывом в отсутствии телесного соприкосновения, очень значимо: «...необъяснимая словами жар-птицей нежность промелькнет. Прекрасно всё, что не случится!»

Алешков – один из самых предметных поэтов, приверженных русской лирической традиции. Картины жизни человека и природы у него удивительно точны в изобразительном отношении. Прочитав стихотворение, будто через увеличительное стекло видишь описанное. Причём его строки вмещают в себя и переживание, и затаённую мысль: «Отзовётся детство гулко: с лёгкой удочкой в руке по широкому проулку босиком бегу к реке».

В его сюжетах много житейского, ему нравится укладывать в стихи ту или иную реальную историю («достану молча книжку записную и что-нибудь о жизни расскажу»). Делает он это с завидной лёгкостью, очень точно прописывая мизансцены и вскользь роняя характеристику происходящего: изображая, осознавая и, одновременно, ведя читателя.

Алешков всегда чувствовал себя поэтом – особенным, отдельным человеком: «Кто-то в небе поймал журавля. Я услышу небесное слово». Но только со временем стало понятно, чем оплачивается такая жизненная роль («с одиночеством дружи»; «всей душою, всею кровью, птицей в небе – песню спеть»).

Ах, все мы скитальцы и все богомольцы,
С надеждой и верой глядим в небеса,
Как будто бы слышим – меж звёздных околиц
Родные зовут нас к себе голоса.

В этом реальном и духовном скитании хорошо читается «какое-то странное русское чувство: во всём раствориться, от всех убежать». Подобное внутреннее противоречие не понятно иноземцу, оно его раздражает видимой непоследовательностью желаний. Однако способность соединять земное и небесное подразумевает сосредоточенность души и, одновременно, её открытость Божьему миру. Поэтому важно обозначить неизменные ориентиры, замыкающие пространство, в котором движется поэт, – реальное, смысловое, ценностное: «Свет небесный, хлеб насущный, твердь земли моей родной».

В свою очередь каждое из понятий, обозначенных в авторской строке, оказывается неким «входным наименованием» целого спектра сюжетов вполне человечных и конкретных. Коллизии здесь перетекают на соседнее художественное поле: житейское перекликается с духовным, а родное – с повседневным и надмирным. Потому и «хлеб насущный» для поэта связан с «заветным зерном», которое он роняет «на ниву русской речи», со стихами о природе, с любовной лирикой и всем, что сопровождает его в пути по тернистым земным тропам. А развёрнутый образ Родины, сердечный и насыщенный реальными деталями, обладает метафизическим отражением в «небесных» пределах – это не только Святая Русь, но и подвиги подвижников и героев, русский стоицизм и способность к возрождению наперекор тяжести прежних поражений.

Родная сторона для Алешкова – не только место, но и часть жизни. Не однажды он замечает в своих стихах, что его родина – детство («и забыть нельзя, что есть истоки – чистые из детства родники»). Собственно, так могут сказать многие – для поэзии подобное утверждение не является открытием. Но когда оно воссоздаётся при помощи поэтического образа, органично наполненного оттенками лиц и характеров, подробностями радостей и бед, чертами действительности, которые сжимают окоём до границ детского царства, – всякий раз в словах поэта возникает маленькое чудо.

Вот по лугам вечерним кони
бредут чуть слышно. И верхом,
небрежно повод сжав в ладони,
я восседаю на Лихом.
<...>
Озёра плавятся в закате.
И запах трав, и вкус ухи!
Растут из этой благодати
мои негромкие стихи.

И если пристальней вглядеться
в судьбу свою и жизнь свою,
я б навсегда остался в детстве,
как ангел в сказочном раю.

Для поэта детство оказывается не священным – в такой характеристике очевиден сухой ум, но – «райским»: невинным, свободным, светлым, доверчивым. Он мог бы привести в стихах свидетельства тягот и горечи, поскольку рождён в год Победы, а послевоенное десятилетие требует от художника суровых красок и жёстких линий. Но Алешков оберегает детскую радость и упоение жизнью от поздних рациональных суждений зрелого человека. И такое отношение – одна из самых твёрдых опор его творческого сознания: «Боже, как же нас в детстве любили! Нам бы, Господи, так же любить».

А на лужайке Настенька и Ванечка,
две светло-русых детских головы, –
и золотые брызги одуванчиков
рассыпаны по зелени травы.
<...>
И над садами дачными рассеялся
вишнёвый и черёмуховый дым,
но не грущу я больше по-есенински,
что я не буду больше молодым.
<...>
А на лужайке Настенька и Ванечка
весёлым смехом радуют гостей
и белый пух сдувают с одуванчиков,
и он летит над памятью моей!

В этой солнечной картине светятся блики счастья – как детского, так и взрослого. Заметим: когда хранит русский человек интуитивное ощущение собственной причастности к роду, тогда и возникает в его душе подобное «райское» эхо...
Умудрённость души и её широта – отличительные черты облика лирического героя Николая Алешкова. Все умозаключения, «хорошие советы» и предостережения ещё прежде автор испытал на себе, и это сказывается в искренности поэтической интонации («ты сам выбираешь – в добре или зле возрастать»). В его стихах не найти амбивалентного отношения к жизни и человеку – здесь поэт открыт, определёнен. В его голосе слышна сокрушённость, когда он упоминает о своём жизненном пути, который переоценивает и переосмысливает. Бережно берёт всё светлое, живое, порывистое, страстное – и судит свои метания; здесь сюжеты стихотворений достаточно красноречивы.

Размышления о чистоте скрытого душевного родника, который помогает ему освободиться от всего наносного, тяжкого и грязного, почти постоянны в лирике Алешкова («тело моё – грешное, а душа чиста»; «пусть живу, греша, но в стихах останется чистою душа»; «но по ночам я вижу сны, в которых ты меня простила»; «если в пьяном бреду ни за грош пропаду, нет прощенья, мой свет, мне за эту беду»; «да, велика моя мука, но велика и вина»).

Небесный свет струит добро.
Январский снег, как серебро,
на солнышке бликует.
Я опускаюсь в полынью,
чтоб душу грешную свою
очистить – пусть ликует.

На таком фоне графика смыслов стихотворения Николая Алешкова об эмигранте-стихотворце, который занят исключительно собственным успехом и благополучием, врезается в сознание читателя правдой о неистинном герое: «Он как поэт здесь никому не нужен. Стихи – давно забытые грехи. <...> Народу ненавистная порода кумира сотворит из ничего...».
Между тем исповедальные строки Алешкова о родном крае становятся свидетельством не только его лирической биографии, но и самой личности.

Правый берег, поросший лесом,
левый берег – цветущий луг.
Здесь крестьянским ржаным замесом
был я втянут в житейский круг.

От истока реки до устья
рыба плещется под волной.
Если вдуматься, каждый кустик
мне с рождения здесь родной.

Здесь отец мой всю жизнь трудился.
Здесь мой дом и моя родня.
«Где родился, там пригодился» –
эта присказка про меня.

Кама – река, на которой прошло детство автора. Словно в духовном видении, он соединяет её течение с  жизнью и космосом: «Я по Каме впадаю в Волгу и взлетаю на Млечный Путь». Его герой, вкусив благодати из «реки небесной», внезапно видит родные берега – всё земное, что бесконечно дорого его сердцу. И происходит метафизический цикл слияния земли с небом и неба с землёй. Одновременно возникает согретое воспоминаниями странное прикосновение «давней» души героя, ещё не повреждённой беспощадными поздними искушениями, – к его «изношенной судьбе».

Alterego поэта в стихотворениях – человек довольно буйного нрава. Влюблённый в земное чувствование, в женскую телесную красоту, он совершает поступки, о которых позже горько сожалеет: «Душа, как астроном, тоскует о небесном, а тело о земном!» Кажется, что лирический герой самозабвенно купается в водах жизненной реки и чувствует её течение, а в его сознании нет впечатления возможного конца. Так звери и птицы проживают дни и годы, не подозревая об их краткости и конечности. И это – примета давней, отменённой первым грехопадением и позабытой принадлежности к Раю. Однако для человека всё иначе: ему дано понимание добра и зла и чувство скоротечности времени.

У Алешкова первое и второе восприятие жизни взаимно переплетаются, и возникает движение вспять: от устья – к истоку, от космоса – к земному уголку. Чувство жизни без предела – как вселенной! – превращает цепь житейских забот в бытийный круг, в котором «небесная благодать» и детство перекликаются, всё самое родное и близкое становится нетленным, а небеса оказываются Отчизной («...из поднебесья летит благая весть, что там, среди созвездий, твоя Отчизна есть»). Тут сказывается устройство души корневого русского человека, который может внутри себя соединить землю под ногами с небом над головой. И подобное сочетание будет обладать для него приметами тёплыми, осязаемыми, знакомыми...

Очень большое место в поэзии Николая Алешкова занимает любовная лирика. Надо сказать, что эта тема по устоявшемуся порядку вещей отдана поэтессам. Ахматова и Цветаева не только подарили русской литературе стихи такого рода, но и как будто обозначили художественную территорию, где женский тип лирического высказывания кажется главным и единственно возможным. Разумеется, стихи о любви у современных поэтов встречаются часто, однако они, практически, никогда не становятся приоритетным направлением их творчества. И Алешков оказывается редким исключением из «цехового» правила.

Целуй же! Мне твои желанны губы.
Их дикий мёд я только пригубил.
Не мсти за то, что не был однолюбом,
что не тебя сильней других любил.

Рассудит Бог – лишь он меж нами третий.
А в небесах, где Млечный Путь блестит,
одну лишь душу я хотел бы встретить,
которая за всё меня простит.

У Николая Алешкова любовная тема выходит из собственных берегов и достигает русской природы, дыхания небес, земной тяги и всего круговорота жизни человека. Причём начало этого созерцательного движения дано в современности – в таком контексте у поэта нет размышлений над историей и её фигурами.

Стихи его отличаются печальной мудростью и мальчишеской безоглядностью, а также – завидной простотой, когда из реальных деталей возникает метафизическая дымка любовного чувства. Порой он может изобразить, на первый взгляд, избыточное количество подробностей события, что более свойственно прозе, но почти всегда в его строках есть замечательная недосказанность, «послесвечение» слов. В свою очередь, множество реальных черт происходящего придают достоверность стихотворению, после чего рука поэта сообщает тексту «волшебство» – и он оживает...

Алешков обладает способностью передать в строке черты, доступные глазу – и внутренние, психологические: «Как горестно сжаты и плотно желанные губы твои...».

Птиц щебетанье в прибрежных кустах
то ли на Каме, а то ли на Волге,
ветра порыв, поцелуй на устах –
долгий.

Как хороша здесь последняя усеченная строка, протяжное ударение в первом слоге: и форма торжествует, и чувство царит безраздельно!

Возлюбленная поэта, ставшая затем его женой и матерью сына, ушедшая, но оставшаяся навсегда в памяти – вот центр огромного числа поэтических сюжетов Николая Алешкова и содержание лучших его стихотворений. Он сопрягает семейный лад с природой, сердечное движение у него неотделимо от физической близости.

Мы оба с тобою не знали греха,
как роща, как озеро. Гладкая кожа
Была после бури смиренна, тиха.
Весенние грозы... Ты пашня, я пахарь.
И сроки наступят. И вырастет сын...
Душа твоя – нежная певчая птаха –
Покажется в просини между рябин.

Время беспощадно разрушает союз двух сердец, появляется новая семья, приходят другие лирические коллизии. Но память о любимой возникает в стихах Алешкова постоянно, во все последующие годы. И здесь перед нами – жестокий конфликт бытийного кольца и житейского поля. Он неизбывен для всякого человека, теряющего родных и ждущего собственного смертного часа.
Подобная раздвоенность художественного сознания непреодолима для художника, который погружён в телесный мир и затаён в собственных душевных переживаниях. Жизнь духа, несомненно, являет собой некий тоннель в запредельное пространство, однако главным вопросом для человека оказывается вопрос памяти. Узнает ли он в тонком космосе тех, кого любил и берёг, сохранится ли вместе с ним то драгоценное, живое, искреннее, узнаваемое, что делало существование на земле осмысленным и порой счастливым? И поэт обращается к реке, что втекает, кажется, в саму вечность:

Развей мою печаль, река, развей!
Иная жизнь – и женщина иная.
Возврата нет. Я о любви твоей
как о воде протекшей вспоминаю.

Не однажды в стихах Николая Алешкова возникает образ журавлей. Обычно в русской поэзии их полёт связан с наступлением осени, когда птицы и родная земля разлучаются и приходят холода. Однако у Алешкова этот образ связан с возвращением на родину: «Мне журавли под осень прокричали, что я по снегу к матушке вернусь». Здесь – важный объёмный знак, однако его смысл не выходит за границы житейского распорядка. Тем не менее, подобная «осенняя» дорога в родные края обретает у поэта черты надмирные, когда «у бездны на краю проплывают медленные птицы к северу, на родину твою».

У Алешкова тезис «пора подумать о душе» неотделим от телесной жизни, он словно бы спорит с ней и примеряется к границам земного существования. Однако при всех таинственных предчувствиях и предзнаменованиях ощущение полноты жизни от детства до старости сопровождает большинство  стихотворений поэта.

Но избежать роковых вопрошаний не удаётся и ему: «Мы тоже уходим, сами не зная – куда»; «Легко ли душе возвращаться, откуда однажды пришла?»

Когда моя душа простится с телом,
не сразу мне закрой глаза, скорбя.
Я, может быть, ребёнком оробелым
в последний миг почувствую себя.
Я, может быть, увижу, как вдали
душа летит к таинственному лону,
и медленные птицы – журавли –
за нею вслед летят по небосклону.

Величие и грозное содержание беспредельного бытия, куда малой песчинкой попадает освободившаяся от бренного тела душа человеческая, читаются здесь в образе оробевшего ребёнка, который чувствует ещё только самого себя – как средоточие индивидуальной жизни, полной эмоций и тревожных ожиданий.

Знание пути не отменяет сам путь. Вот почему в стихах Николая Алешкова существуют на равных правах прозрения о бытийном круге – и смятение человека, стоящего перед неизведанным и бесконечным пространством. Он сам определяет собственную судьбу и преодолевает трудные нехоженые тропы.

Придёт и Пасха. Молодой звонарь
на колокольне свяжет воедино
небесный купол и земной алтарь,
и благовест услышит вся долина.

Небесное и земное, церковное, мирское и природное взаимно соприкасаются, а молодая сила связывает телесное с духовным под весенним светом Пасхи Господней. Вот где таятся единственные ответы на горькие земные вопросы, к которым каждый подбирает свои слова: тихо, не таясь, коротко и просто.

Судьбы твоей дорога
лишь тем и дорога,
что ты поверил в Бога,
что ты простил врага.
Печаль твою излечат
река, притихший лес,
и тёплый летний вечер
и звёздочка с небес...
Пиши стихи, на Млечный
поглядывай покой,
и, может быть, за вечность
зацепишься строкой...

Николай АЛЕШКОВ

НАД  ИЗЛУЧИНОЙ  РЕКИ

* * *
           Юрию Дулесову
Я тоже в демона играл,
был молодым и одиноким,
в себе старательно стирал
грань между низким и высоким.

Я умереть хотел во сне,
когда луна в окошко светит:
«Мир не нуждается во мне.
Уйду — никто и не заметит».

Мир был, действительно, жесток.
Ревел бульдозер меж развалин.
Сверчок, забывший свой шесток,
я этим рёвом был раздавлен.

Но наступала тишина.
Окно вечернее темнело.
И «демон» плакал у окна
неартистично, неумело.

Но даже тех светлейших слёз
мир не увидеть умудрился.
А лунный свет в листве берёз,
переливаясь, серебрился.

* * *
                Н.Б.
Так и живу, на планиду не сетуя.
Самая лучшая песня — неспетая.

Вот и волнуюсь, души не тая:
здравствуй, неспетая песня моя!

Я не спугну тебя, только послушаю
самую звонкую, самую лучшую.

Сяду погреться в тени от огня.
Только — звучи. И не бойся меня.

КОЛОКОЛ
Колотили колокол кувалдами
дюжие хмельные мужики —
откликалось эхо за увалами
и в бору сосновом, у реки.

Что ж вы, мужики, жуки навозные?
Хоть бы кто-то крикнул вам — не сметь!
Гневно клокотала в зимнем воздухе
звонкая разливистая медь.

И крестились бабы со старухами:
- Господи, спаси и сохрани!
Знать, ума лишились эти ухари,
что творят — не ведают они.

За разбой им водочка обещана:
дух неуязвим, но смертна плоть...
Колокол не дал и малой трещины.
Мастером отлит — не расколоть.

Но за ту же водку в ночь морозную
мужики кобылу запрягли,
закатили колокол на розвальни
и к реке от церкви увезли.

Матерясь, под лёд поклажу сбросили —
то ли в прорубь, то ли в полынью.
Церковь на холме обезголосела,
затаив печаль и скорбь свою.

И, зелёным змием вновь подкуплены,
нехристи с небесной высоты
свергли с колокольни, свергли с купола
наземь православные кресты.

Радуйтесь, охальники да выкресты!
- Ванька, злыдень, шею не сверни...
Веру из души крестьянской выскрести
разом вознамерились они.

Ради лжи о мнимом изобилии
и в России был распят Иисус,
но не заменил священной Библии
наспех сочинённый «Краткий курс».

Все мы нынче — нищие на паперти.
Но взгляни, страна, сквозь стыд и срам:
не твои ль артельщики-напарники
к небу поднимают Божий храм?

Из травы забвенья, ненаглядная,
вырастает, краше, чем была,
как невеста, белая, нарядная,
церковь на холме среди села.

Память, слава Богу, не потеряна!
Пусть плывут над храмом облака.
Всё, что было пращурам доверено,
отзовётся в нас через века.

Бликами сверкают серебристыми
вновь на вешнем солнышке кресты.
Пусть укажут путь-дорогу к истине -
мы дошли до гибельной версты...

Реактивным громом высь расколота:
мощи, но не духа торжество.
А на колокольне медный колокол
ждёт, красавец, часа своего.

Тыщу раз старухами помянутый,
он на дне речном (живуч металл!),
илом или тиною затянутый,
дольше чем полвека пролежал.

Ах, река, река — тоска бурлацкая...
Паводок прошёл, и — вот дела! —
колокол нашла артель рыбацкая,
на песчаной отмели нашла.

Укрепляйся, вера возрождённая, —
пусть узнает всякий, кто крещён,
как на место, Богом отведённое,
колокол был чудом возвращён!

Он запел на Пасху с переливами
к радости и сёл, и городов —
всех старушек сделал враз счастливыми,
высветлил глаза солдатских вдов.

Колокольный звон! В деньки погожие
льётся благодатью он с небес.
Говорят — «Христос воскрес!» — прохожие.
Отвечай: «Воистину воскрес!»

МЕДУЗЫ
Когда подплывают к причалу
они, балерины морей,
их танец подводный печален
при свете ночных фонарей.

Пульсируют как-то понуро.
Гляжу я на них с высоты:
плывут под водой абажуры
или неземные цветы?

Ведь вот — и глухи, и незрячи,
а как-то приплыли на свет.
Но вовсе не нам предназначен
их столь грациозный балет...

Медузою слыть неохота.
Но чую — с небесных орбит
вот так же невидимый кто-то
на нас неотрывно глядит.

* * *

             Виктору Суворову
Небеса разгневались. Сверкали
молнии — пощады не проси!
И вороны, каркая, искали -
чем бы поживиться на Руси.

Их дурные крики дальним эхом
сгинут над излучиной реки...
Надо оставаться человеком
всей нечистой силе вопреки.

В ТАРЛОВКЕ
В берег обрывистый бьётся волна.
А над обрывом застыла сосна.

Плачет сосна золотою смолой —
не оторваться от участи злой.

Здесь на обрыве, у кромки земли
ствол её тросом стальным оплели.

Сплавщики леса — весёлый народ —
к ней привязали кочующий плот.

Корни сухие торчат над водой —
над неминуемой близкой бедой.

Бьёт рукотворного моря волна
в берег обрывистый. Плачет сосна...

Ветер навалится — ствол заскрипит,
Леший под деревом вдруг захрипит.

Страшно в норе, в обречённом дому.
Я его в город, пожалуй, возьму.

Леший услышал — совсем заскучал,
по лбу себе кулачком застучал:

- В городе вашем бетон и бензин,
лучше туда отправляйся один.

Долго я здесь, над обрывом дрожал!
Вылез косматый и в лес убежал...

ЖЕНЩИНЕ
Не надо плакать. Научись смеяться
над тем, что предначертано судьбой.
Всем на земле придётся расставаться,
мы навсегда расстанемся с тобой.

Целуй меня, а скорбь мою не слушай,
высокий лоб морщиной не заботь!
На небесах встречаются ли души?
Об этих встречах ведает Господь.

Целуй же! Мне твои желанны губы.
Их дикий мед я только пригубил.
Не мсти за то, что не был однолюбом,
что не тебя сильней других любил.

Рассудит Бог — лишь он меж нами третий.
А в небесах, где Млечный Путь блестит,
одну лишь душу я хотел бы встретить,
которая за всё меня простит.