ЛИТЕРАТУРНАЯ РАЗВЕДКА
Вячеслава ЛЮТОГО

<<< Ранее         Далее >>>

24.02.2015 г.

В  ЦЕНТРЕ  ЗЕМЛИ

Русское бытие в поэзии Юрия Перминова

 

Огонь, мерцающий в сосуде…

Николай ЗАБОЛОЦКИЙ

...и здесь от соседства немного совсем до родства.

Юрий ПЕРМИНОВ

Пожалуй, никогда еще не было в нашей словесности столь явного противостояния поэзии мысли и поэзии чувства, как сегодня. Во многом это связано и с тем, что в литературу ринулись шеренги людей, полагающих, что стихи писать – как стакан воды выпить. Кроме того, прививку сухого ума, полученную от Бродского поистине в промышленных масштабах, современная русская поэзия должным образом, увы, еще не «переварила»: важно взять все новое и художественно-привлекательное, а иное, скучное и субъективное, напоминающее бесчисленные образцы авторского стиля, отложить на дальнюю библиотечную полку. Так не получилось, и новые юные поэты горстями высыпают песок рассудочных сентенций в собственные строки, вместо того, чтобы уронить в них органичный образ, подобный родниковой влаге.

Одновременно лирические высказывания, переполненные переживаниями и чувствами автора, порой катастрофически теряют предметность и вываливаются в некую сферу «хороших поступков и правильных соображений», что так часто встречается в опусах духовной и гражданской тематики.

По существу, в стихах сегодня утрачиваются тяга поэта к живописанию постоянно обновляющегося мира, стремление угадать вечное – в мимолетном. Наконец, желание превратить мысль в яркое слово и не засушить притом все живое, что эту мысль поддерживает и дает ей дыхание.

Поэзия Юрия Перминова являет собой удивительное исключение из этого наблюдения. В духе лучших русских поэтов прошлого у него, практически, всегда жанровый образ сочетается с авторским осмыслением происходящего. Обладая вкусом к жизненным мелочам, человеческим приметам и характерам, Перминов своими художественными пристрастиями вызывает в памяти, на первый взгляд, контрастные стихи Заболоцкого – как ранние «Столбцы», так и позднюю «Некрасивую девочку». В последнем стихотворении зрение и мысль автора находятся, кажется, в истинном соответствии с главными задачами поэзии: увидеть – понять – передать читателю средствами лирики.

Стоит добавить еще одну творческую составляющую, отчетливо характеризующую поэта – прошлого и настоящего: остаться жить в мире, который стал вдохновителем твоего слова и ума, не отделять себя от него, не бежать прочь – без сожаления и не оглядываясь.

Спросило бы время: «Ты здешний?», – ответил бы: «Свой».
Такой, что другого рассвета – ни капли не надо.
...Рассветное время пульсирует влажной листвой
кустов облепихи, живущих напротив детсада.

Пока – тишина... До неведомой близкой поры
она – по соседству – ещё уживается
                                                         с нами,
людьми, обречённо зовущими с Лысой горы
безбожного шума, базарного ора цунами...

Но – утро: мамаши ведут ребятишек в детсад,
и время надеждой, пока невесомой
                                                         и тихой,
как бабочка,
            дышит над городом утренним, над –
Бог ведает, сколько живущей у нас – облепихой.

Невозможно жить исключительно смыслами, не замечая или сознательно отстраняя от себя ход жизни – многообразный и многорождающий. В ее горниле, в ее плавильном котле сосредоточено столько оттенков и значений, что ум человеческий не в силах справиться с этим бесконечным рядом, вернее – с этим бездонным колодцем, погружение в который происходит ежечасно и ежеминутно. И оно дарит человеку не только печаль, но и умиротворение. Только так может существовать наш мир, ибо душа человеческая не в состоянии вынести внутри себя трагедии разрушенных вселенных – вчерашней и сегодняшней, внутренней и внешней, потаенной и очевидной.

В стихах Юрия Перминова авторское упование на саму материю жизни очень хорошо видно – «душесохраняющее», врачующее, по-детски способное к обновлению с каждым новым утром. Его лирический герой постоянно выходит во «внешнее» пространство.
На улицы родного поселка: «Меня вдыхает осторожно // проспект, голодный на тепло», – как по-звериному тонко чувствует автор реальность!

На рынок: «На капоте старенькой бибики – скорбная свиная голова. // Дряхлый пес вылизывает крошку // костяную... Божьих птичек рать – // гоношится... Ведрами картошку тетеньки пытаются продать <...> согреваю сердце, покупая // у бабуси теплые носки». С героем Перминова случаются некие странные или забавные истории, на первый взгляд – совершенно житейские. Однако между предметами и людьми, погруженными в суету, разлито, будто эфир, какое-то животворящее молоко, в котором и тепло, и уютно, в которое и тянет  – и в нем ты уже в действительности находишься.

Наконец, просто за дверь собственного дома: «Сквозит в подъезде, словно в конуре // у пожилой, некормленой собаки», – с удивительной достоверностью схвачена и психологическая атмосфера, и обстановка небогатого жилья.

...рассвет
встаёт из-за ближайшей теплотрассы,
где чутко, без мобилы и гроша,
укрывшись несминаемой рогожей,
спит Вечный Бомж, настойчиво дыша,
ни на кого на свете не похожий.

Здесь и горькая русская перекличка с библейским Вечным Жидом, и горечь от гибнущей человеческой неповторимости, и, наперекор всему – жизнелюбие у бездны на краю: «настойчиво дыша»!

Трагичный русский мир – тот космос, в который включено бытие героя Перминова как alter ego автора. В нем много несправедливости, но и скрытой взаимной тяги людей друг к другу.

В нем часто встречаются грубость и некрасивые лица, но сердечное понимание правды и красоты все-таки таится почти в каждом.

В нем сор жизни очевиден, но также доступен внимательному и родному взгляду мерцающий контур бытия русского человека, терпеливо несущего бремя нового века.

Герой Перминова не боится этого «кромешного мира» и не чурается его: «не на века злая сила». В стихотворениях отчуждения внутреннего уединенного пространства смыслов от всего внешнего (активного, предметного, самовластного) нет совершенно. С течением времени поэт обрел удивительное художественное равновесие. И теперь на фоне собственных гротескных сюжетов может произнести исполненные художественной полноты слова: «в этом обычном, надеюсь, и вечность сама».

Или же одухотворенно и совсем просто сказать:

На тихий дом наш, как на аналой,
легла страница утреннего света...

Стоит заметить, что у Перминова в стихах заметны интонации юродства, когда его герой будто впервые видит нестроения мира и говорит об этом с наивной логикой, словно бы детской и «без-опытной» по отношению ко всей минувшей и текущей жизни. Такое умозрение, отраженное в поэтическом голосе, позволяет автору поверять окружающий мир на «подменность», исходя из начальных представлений о добре и зле. Нескладная провинциальная жизнь, которую поэт представляет как бытийную хронику «окраины», тягостна и просветлена одновременно. Из нее не ушли еще прежние представления о хорошем и плохом, о великом и малом, а старый деревянный переулок кажется «обветшалым подлинником» очередного каменного  района.

Так и живём: питаемся не манной
небесной – варим скудные борщи.
К полудню здесь остатками тумана
дрожащими – хоть горло полощи.

Нам фигушки показывают, врут, но
посёлок наш – не место для тоски.

Так и живём: считается, что трудно.
А мы не так считаем – по-людски.

У Перминова далекая от столицы «окраина» становится символом центра родной земли, примером прочности русского человека. Самые разные характеры, коллизии, картины быта поэт изображает с изначальной добротой и терпеливой любовью к людям: «Всех жалей...» <...> Слов бабуля выдохнула мало, // но сказать мне главное – смогла». Его строки оказываются той художественной пробой,  людской и житейской, которая характеризует Россию в наши дни. И подтверждает: широта, терпение, приверженность правде и справедливости, стремление к любви и дружбе не оставили русское сердце, только голос их сейчас чуть тише, нежели десятилетия назад, и нужна воля, чтобы он зазвучал в свою полную силу.

В стихотворениях Юрия Перминова мир весьма плотен, вязок. А все воздушное, невесомое, в основном, связано с песней и ее прозаическим отголоском – просторечием. Оно звучит в разговорах старушек, в репликах измученных злобой дня работяг и еще крепких дедов, в чудном сне, в котором теплая древность спорит с холодной новизной:

«на лавочке бабушки в сборе <...> и светится в их разговоре // каждое слово, не важно – о чём и о ком»;

«ты, паря, снег подбрось до города – // его там не было ешшо!»;

«снилось мне: спало в овраге лихо, // а избушка – по лесной тропе – //  словно гриб, как старая ежиха, // белый дым тащила на трубе».

И еще – с небом, рассветом и закатом, с пространством, которое живет по неземным законам. В какой-то момент они властно раздвигают тесноту сложившегося распорядка предметов и позволяют поэту видеть далеко и идти куда угодно беспрепятственно:

С бессмертными родными небесами
сливается окраина моя.

Здесь дан не только зрительный образ соприкосновения земли и неба, но обозначено принципиальное для русского человека созерцание, которое в поэзии Перминова играет роль лейтмотива – то явного, отчетливо выраженного словами, то едва уловимого, легко касающегося человеческого поступка, переживания, житейской картинки. В этом бытийном уделе видимая простота забот и явлений отодвигает умственность речи и побуждения, и, казалось бы, жанровая зарисовка становится еще одним штрихом терпеливой жизни духа.

...Снова под окнами вырастут лук да редиска,
снова придёт понимание сущего: под
прессом тревог и житейского буднего риска
сердцу не надо
                     дарованных сверху свобод.

В стихах его очень часто встречаются птицы, деревья, зеленая поросль, словно бы напоминая читателю о красоте и дыхании земли. Живые приметы соединяются с бытом и воссоздают мир, в котором есть тепло и радость. Из сумерек повседневности искрит бытие, свидетельствуя о жизни и смерти, добре и зле, труде и сердечной заботе.

Интонационно Перминов пишет очень мягко, уступчиво, однако фактура его стиха чрезвычайно насыщена деталями. Кажется, что он не обводит окружающий мир взглядом, что так характерно для современной самовлюбленной «поэзии ума», но успевает, не торопясь, обойти все закоулки и поговорить с каждым прохожим. А потом – словно по волшебству, ускоряет бег времени, и этот обход, измеряемый часами, оказывается для читателя почти моментальным.

Человеческое касание предмета, дерева, земли с течением мгновений у поэта не угасает, а существует если не на равных с реальностью, то как будто во втором ряду – не по значению, а по задаче – поддержать под локоть, помочь сохранить осанку прямой, не гнуть спину под гнетом обстоятельств («тепло от яблонь солнечно ко мне // плывёт сквозь годы – бережно, не тая»).

И здесь стоит упомянуть об одной стилевой особенности поэзии Юрия Перминова.

Он любит синтаксические переносы, порой разрывает длинное слово на две части и рифмует уже не смысловую единицу, а морфему. Это придает его лирическим стихам оттенок игры, легкой шутливости и улыбки, добродушной авторской самоиронии, что несколько снижает пафос высоких слов, но позволяет поэту касаться их безбоязненно и не редко.

Склонность к конструктивистским приемам в контексте стихотворений Юрия Перминова говорит о характере автора порой даже больше, чем суждения его лирического героя. В поэте живет некое правило, которое находится в согласии со всем его существом. До времени оно скрыто, но в какой-то момент заявляет о себе и включается в стремительный поток  наблюдений, омывающих творческое сознание. Это видимый край того внутреннего духовного и мировоззренческого чертежа, который позволяет художнику «укладывать» постоянно меняющуюся реальность в связную картину. Легким пунктиром его линии проявляются в герое и действительности, когда они ложатся на бумагу в полном соответствии с волей автора.

В ночь сырую, глухую – народную песню запели
так, что выплыл из хлябей луны золотой апельсин,
не бичи заплутавшие – наши родные кудели,
тот же самый народ прииртышских моих палестин.
<...>
В центре мира живём – иногда засыпая под песню,
иногда просыпаясь. К примеру, сегодня, когда
дышит вечное небо над нашей несуетной весью,
как над люлькой – теплом.
                                 И от ночи сырой – ни следа...

В стихотворениях Перминова песня – самовольная и самовластная стихия, по существу – синоним поэзии, точнее – ее образ. Она влечет к себе не только душу автора, но и всех иных людей, которые отчетливо или мимолетно появляются в его сюжетах. Именно песня высвечивает и вычерчивает все извивы характера русского человека и его сокровенную глубину. И она же помогает сшить воедино фрагменты разорванной памяти, соединяет чувства сегодняшние – со вчерашними.

Для поэта взаимоотношения новой эпохи со старыми временами достаточно сложны. Он с сочувствием относится к современникам, которые стараются тянуть семью и растить детей – несмотря ни на что. Они надрывают сердце, пьют горькую, шумят и скандалят, но во всех бьется пульс жизни, которая в состоянии превозмочь немыслимые тяготы и беды («фразу «жить на что-то надо» // короче сделать: «надо жить»).

А женщина – храни, Господь, её! –
удерживает мир от безрассудства,
развешивая детское бельё.

На старом семейном снимке – прадед, вся грудь его – в медалях и крестах. Он «заживо сгниет под Сыктывкаром». Рядом – дед, еще мальчик. Перед самой войной он построит дом, «да не успеет в этот дом вселиться – // погибнет на десятый день войны».

...Простые – удивительные! – лица.
В глазах – тепло. Ни боли. Ни вины.
Весёлый прадед – бравый есаул,
и дед – мальчиш. Он держится за стул...

Такой вот снимок у меня хранится...
Хотя он стар, как лист осенний, жёлт,
я чётко вижу: сын отцом гордится.

...Год, кажется, семнадцатый пошёл.

Тут нагляден конфликт, прошедший через каждого русского человека – октябрь 1917 года. Но важно вот что: сегодняшний взгляд видит, как «сын отцом гордится», и эта непрерывная родовая нить скрепляет страшную историю России XX века. Дед сложил голову уже не за Российскую империю, а за Советский Союз, хотя в холодной северной земле закопан его погубленный Советами отец. И внук для себя определяет со всей возможной твердостью: «Но знаю то, что холода // встречать на родине – теплее». Потому что родина – это земля, а не государство.

На родине «время утицей белой плывет // на рассвете далекого мая». 1961-й, дома барачного типа, «инвалиду войны сорока // нет еще – из квартиры над нами».

Наш окраинный мир во дворе
без вражды умещался под вечер,
а потом – на бессмертной заре –
шел доверчиво небу на встречу...

Месяц – тёплый, как хлеба ломоть.
Звёзды – пышки из райских пекарен.

С неба слушают маму Господь,
молодой мой отец и Гагарин.

От тех лет остался в парке гипсовый танкист, одиноко стоящий «в холодном свете скомканной луны», издалека похожий на пошлого героя уже нашего времени («мужик неясных лет <...> кто он – дистрибьютор? // разбойник? дилер? просто бомж?»). И слышно, как кто-то одиноко плачет, ночной и бесприютный. Это голос прошлого, которое отодвинули на задворки нынешней культуры в суете настоящего, в поисках лучшей жизни – без совести, любви, горечи, слез раскаяния... Собственно, не русской жизни, потому что подлинному русскому человеку такая она – не нужна.

Родина – вот главная тема стихотворений Юрия Перминова. Он видит бесчисленное множество ее примет, хороших и плохих, ее людей – таких разных, но взаимно близких по чувству земли и воды, мечты и памяти, смеха и рыдания. Любое слово поэта обращено в это пространство русского духа.

Приходят и уходят времена, стираются слова, гаснут звуки песен – но русское дыхание, кажется, источается самой землей нашей, скорбной и великой.

Так и жил бы до смерти, как нынче, – дыша
миром наших окраин, когда надо мною –
как Всевышнего длань – небосвод...
                                                        С Иртыша
сквозняки наплывают – волна за волною.

Незабытым, несуетным прошлым богат
мир окраин моих, словно вечным – планета...
Одинокая память родительский сад
опахнула неслышимой бабочкой света...

Система Orphus
Внимание! Если вы заметили в тексте ошибку, выделите ее и нажмите "Ctrl"+"Enter"

Комментариев:

Вернуться на главную