Литературные курсы: желаемое и возможное

Литературное творчество по-прежнему остаётся необычайно популярным и притягательным занятием. А литературная учёба, которую многие считают едва ли не бесполезной, – прекрасный инструмент самопознания и самосовершенствования, но только в том случае, если в центре внимания оказывается сам человек, а не его абсолютно естественное, но иногда чрезмерное желание быть непременно услышанным в литературе.

Восьмой выпуск Литературных курсов Челябинского государственного института культуры состоялся в юбилейный для ЧГИК год, год пятидесятилетия. Конечно, ни одна литературная группа не бывает похожа на другую, но выпуск-2018 действительно оказался особенным.

Во-первых, на курсы было принято 30 человек при обычном количестве 12-15 авторов. И радостно сознавать, что все авторы дошли до финиша, получили дипломы. Для каждого из них выход за пределы личного творческого пространства оказался довольно сложным. Так бывает всегда, но особенно болезненно этот момент переживают начинающие – а таких в этом году на курсах оказалось большинство.

Зачем же они пришли? Как ни странно прозвучит, привело их в первую очередь чувство ответственности – за желание и способность писать. Подавляющее большинство понимает: это не дар, а поручение. И что с ним делать? – растерянно спрашивает себя человек, в котором проснулась тяга к слову. Здесь-то и возникает развилка, которую сегодня я бы назвала роковой: с одной стороны, безоглядное поощрение литературной самодеятельности или продажа таким авторам «коммерчески успешных» рецептов создания литературных произведений уводит из литературного мира огромное количество интересных личностей, ярких индивидуальностей, а иногда и вправду потенциальных «звёздочек».

Но есть и другой, более трудный путь: осмысливать самого себя, используя слово как инструмент самопознания и познания мира. Это сложно, психологически непросто, но единственно продуктивно и для самого автора, и для всего мира литературы. Потому что в результате такой работы человек находит своё место в литературной Ойкумене: становится талантливым читателем, пропагандистом, организатором литературных событий, руководителем литературного сообщества… Всего этого нам сегодня очень недостаёт. Вполне возможно, обладая необходимыми знаниями, стать летописцем собственной судьбы, судьбы своего рода, своего края – краеведом. Это ведь тоже драгоценная работа, которая сегодня делается по велению сердца и практически не поддерживается информационно и материально.

Есть и третье, совсем редкое: несколько лет подряд на курсы приходят (иногда в середине учебного года, но мы всё равно принимаем) люди с тяжёлыми диагнозами – инсульт, инфаркт мозга… Очень часто именно в этот трагический момент жизни и открывается, как спасительный родник, желание и способность писать стихи или прозу. И погружение в плотный поток учебных занятий, постоянная необходимость быть в форме, осознавать и творить очень быстро даёт мощный оздоровительный эффект.

Имеет ли всё это прямое отношение к собственно литературе? Да, имеет. Потому что литература служит человеку всеми доступными способами. А уж если в результате появляются достойные литературные произведения – тут вообще вопросов не возникает.

В этом году в учебном процессе приходилось соединять «начальную школу» с «высшей математикой» литературы. И группа блестяще решила проблему: обсуждение азов курсанты проводили в интерактивной форме в интернете, помогая друг другу, критикуя и ободряя, а во время очных занятий с педагогом обсуждались наиболее сложные темы. Так что этот курс можно считать за три по интенсивности, информационной плотности и результатам.

Ещё одна проблема, которую удалось решить в этом году, – проблема отдалённых аудиторий. С инициативой организовать онлайн-курсы выступила библиотекарь крохотного посёлка Новая Пристань под городом Сатка Ольга Сахаутдинова. Её очень волнует сохранение исторической памяти, «культурной матрицы» родного края, и вся огромная работа маленькой библиотеки на берегу реки Ай направлена на сохранение и развитие творческих сил края. Сюда с удовольствием приезжают талантливые люди из Межевого, Сатки и даже весьма отдалённого Челябинска.

Посёлок, откуда два с половиной века назад уходили в Центральную Россию барки с уральским металлом, сегодня стал уже почти полностью дачным. Но очаг культуры обогревает это пространство, не даёт рассеяться памяти этой удивительной земли.  Самой библиотеке уже 72 года а в год 240-летия Новой Пристани здесь получили дипломы Литературных курсов 8 поэтов и прозаиков в возрасте от 17 до 70 лет.

Событие это, конечно, уникально, особенно в свете современных приёмов «оптимизации» культуры и образования. Оно показывает, насколько условны, а порой и трагически неверны для культуры оценки территориальной удалённости от центров. При желании и современных технических возможностях преград для учёбы и творчества просто не существует.

Оказалось, что семинары и лекции, проводимые по скайпу, не менее продуктивны, чем личное общение, и доказательством тому стало участие в нашей работе поэтессы из Салехарда Олеси Варкентин. Защита её творческого диплома проходила дистанционно – и это тоже оказалось технически решаемой задачей.

На следующий учебный год можно расширять опробованные возможности. Есть предложения и запросы на создание отдельной онлайн-группы курсов для авторов из разных регионов. Большое подспорье в онлайн-обучении оказали учебники «Литературно-творческий практикум» и «Организация литературной работы». К новому учебному году планируется их переиздание, дополненное главами «Работа над текстом (саморедактирование)» и «Психология творчества».

Знаковым событием для курсантов 8-го выпуска стало уже традиционное участие их в Совещании молодых писателей (для авторов старше 30 лет был организован отдельный семинар в рамках Совещания, с возможностью посещения всех молодёжных обсуждений).

Произведения курсантов войдут в 4-й выпуск альманаха «Литкурс», а на защите дипломных творческих работ в 3-м номере альманаха была представлена предыдущая группа. На защите прошла презентация ещё одной новинки – специального значка Литкурсов, авторами которого стали прозаик Алексей Куренёв и дизайнер Даниил Андрощук.

И, наконец, ещё одна уникальная черта 8-го выпуска Литературных курсов ЧГИК – хорошая проза. Каждый раз это бывает непредсказуемо – то соберётся крепкая поэтическая группа, то сойдутся «на огонёк» Литкурсов пишущие для детей… В этом году главенствовала проза. Очень разная – от исторических сюжетов и легенд до лирических зарисовок и мемуарных очерков. Лучшие работы курсантов мы вам сегодня представляем.

Нина ЯГОДИНЦЕВА,
профессор ЧГИК,
руководитель Литературных курсов

Тамара АБОЛИШИНА

Подарок Пугачёву

31 мая 1774 года, после полудня, на заводской площади народ собрался – яблоку негде упасть. Толпа возбуждённо гудела. Сатка ждала приезда «императора Петра Фёдоровича Третьего». Наконец, ударил колокол! И сразу всё смешалось: стреляли из пушек, ружей, визжала толпа…

На Луговой улице появился всадник на белом коне. Большая свита окружала его. Зазвонили все колокола! Работные люди, крестьяне, обыватели встретили «царя-надёжу» неистово громкими криками. В новом кафтане, расшитом красными галунами, Пугачёв молча кланялся заводскому народу.

Расположился в просторном особняке барона Строганова. Правда, последнее время дом принадлежал уже новому хозяину. Саткинский завод у барона купил за 204 тысячи рублей Ларион Иванович Лугинин. Всеми хозяйственными вопросами у него ведала приживалка, Василиса Власьевна Шарабанова. Дюжего проворства, крутого нрава, великого ума была женщина. И знатная травница. По годам старухой считалась, но лицом – молодые завидовали! Двум владельцам завода угождала – и удостоилась чести  самому «государю» услужить. Вот как это было.

Ещё осенью 1773 года, когда на заводе появились крамольные «царские манифесты», Лугинин всё добро своё ночью тайно вывез. Спрятал в пещерах на Лунной реке, и сам исчез. Весной 1774 года на заводе уже открыто поговаривали о Пугачёве. Тогда убралась из господского дома и Шарабаниха – от греха подальше. Как ни отговаривали хозяйские приказчики. поселилась у дальней родственницы на заводской  окраине. Что благоразумно и дальновидно сделала, подтвердилось  вскорости.

В день, когда Пугачёв прибыл в Сатку, на заводской площади у православной церкви Живоначальной Троицы «государевым судом» казнили лиходеев – купцов и зловредных лугининских приказчиков. Повесили всех.

И вечером того же дня состоялся пир. Во дворе особняка радостям не было предела. Громко пели атаманы, драли глотки пушкари, кружились девицы в цветастых сарафанах, трясли зипунами мужики. «Государь», хмельной и довольный, сидел у открытого окна господского дома. И среди этого шумного веселья увидел юную красавицу: сверкающие глаза, задорная улыбка, из-под кашемирового платка выбились локоны вьющихся волос…

Горячая казацкая кровь ударила Пугачёву в голову. Атаманы под руки вывели его во двор.

– Спляши, государь-батюшка! Не прогневайся, спляши! – буйно взревела толпа и расступилась.

И тут на круг лебёдушкой выплыла Дуняша Невзорова. Все ждали, когда начнёт плясать «император». Но хмельной «государь» неожиданно бодрым шагом подошёл к Дуняше и поцеловал её в губы. Толпа ошарашенно замерла. Потом кто-то тихонько крякнул и невпопад пронзительно заорал:

– Горько-о-о-о!

– Горько! Горько! – подхватили другие чёрные людишки.

Вновь забурлило, пришло в неописуемое волнение застывшее людское море. В ту памятную ночь заводское простонародье прозвало Дуняшу Невзорову «саткинской государыней».

Три дня гудела свадебным разноголосьем Карагайская гора. Оттуда  и приполз слушок: казаки расспрашивают людишек о Шарабанихе. Когда Василиса Власьевна узнала об этом, перепугалась до смерти! Её внук помогал Лугинину прятать добро. Потом исчез вместе с хозяином. От внука Шарабаниха знала, что сокровища были несметные: жемчуг, драгоценные каменья, слитки золота и серебра. Она рассказала об этом только куме, у которой жила, таясь от людей. А через малое время слух о лугининских кладах стал гулять по заводскому поселению. Дошёл, видать, и до Пугачёва.

Притащили молодые казаки Шарабаниху к «государю-батюшке». Старуха завыла, упала в ноги «Третьему императору». Её подняли, усадили рядом  с  креслом Пугачёва. «Царь-государь» был уже наслышан о Шарабанихе. Смотрел на неё с интересом, прятал улыбку в бороду. Расспрашивал вежливо. И Василиса Власьевна воспрянула духом, приосанилась.

О чём шла беседа, старуха никому не поведала, была учёная. Только знающие люди рассказывали, что Шарабаниха  ещё раз побывала у Пугачёва, но уже своей волей. Принесла ему подарок на расшитом полотенце  – глиняный горшок с крышкой. «Вот, государь, будь здрав на многая лета!» – и Шарабаниха, передав подарок, бухнулась на колени, лбом в пол.

Лицо у «государя» потеплело. Старуху подняли. Пугачёв благословил её крестным знамением, насыпал горсть золотых монет и велел подарить шаль пуховую козью. Шарабаниха прослезилась, усердно высморкалась, потом обняла за плечи и крепко поцеловала Емельяна Ивановича в его чёрную подстриженную бороду. Молодые казаки рты разинули.

Покинул Сатку Пугачёв 5 июня. Уехали с ним в обозе  и «государевы жёнки». Первая среди них – «саткинская государыня», Дуняша Невзорова. «Цариц» у Пугачёва было не счесть. Но Дуняшу Емельян Иванович полюбил особой «царской» любовью. Молода она была, всего 15 лет.

Провожая Пугачёва, махали старухи, молодайки пучками кислицы, как цветами: зубы у всех белые, щёки румяные и пахнут вкусно. Это в заводском поселении всем мужикам было известно. Часто потом они вспоминали те проводы, перемывали косточки «императору Петру Фёдоровичу Третьему». Знал он, видать, за что Шарабанихе  полную горсть золотых монет отвалил,  не за сплетни же о лугининских кладах. Бывало, сядут вечером на завалинки, рассуждают:

– Думается мне, Пугачёв получил от Шарабанихи то, что дороже золота для укрепления силы мужчинской, – кислицу. Её в степях не найдёшь.

– Известное дело, она растёт на высокогорных лугах. Жёнкам-то нашим такой подарок весной – завсегда самый лучший. Девицы становятся игривые, молодайки шустрые, – мужики посмеивались, хитро подмигивали. 

– Старухи – и те, когда пьют чай с кислицей, пареной в меду, перед самоваром прихорашиваются.

– Ребятишки как на дрожжах растут. Вот что кислица с людями делает!

Старики морщили лбы, скребли корявыми пальцами бороды.

– А сказывали, будто ещё Строганов горшки с нашей кислицей завсегда в столицу отправлял, к императорскому, значит, столу.

– Про это и спознал, видать, Пугачёв. Стал «царём», и захотелось  ему такой сладости отведать. Как раз угадал по времени!

– Опять же, не зря в обозе целую телегу кислицей нагрузили. И «царицам» развлечение – дорогой кислицу чистили. Ели, смеялись – весело ехали!

Долго вспоминали в заводском поселении и Дуняшу Невзорову. Она не потерялась, не погибла в боях и пожарищах крестьянской войны. Пугачёв отпустил её на правом берегу Волги, ниже Царицына. Отдал, прощаясь, свой пояс, набитый червонцами.

И Дуняша Невзорова вернулась домой. Вышла замуж за тридцатилетнего крепостного рабочего Фёдора Аристова из Новой Пристани, откуда шли караванами барки с чугуном саткинским и железом по реке Ай и дальше по Каме, Волге, до Нижнего Новгорода.

Природа в Новой Пристани чарующая. Редко встретишь где такую изумительную красоту. Но тяжкими были плоды труда работных людей. Замужнюю жизнь Евдокия Ивановна  Невзорова-Аристова прожила степенно, родила 14 детей. Умерла в 1840 году. Было ей за 80 лет, а на лице – ни морщинки. Новопристанские старички, глядя на неё, вспоминали Шарабаниху. Рассказывали о подарке «императору Петру Фёдоровичу Третьему» внукам и правнукам. Ещё до недавнего времени родственников Дуняши Невзоровой называли «пугачами» в здешних местах. Людская молва – речная волна.

Новая Пристань и сегодня – это гавань для путешествующих по Лунной реке и для тех, кто до сих пор ищет лугининские клады.

Владимир ГИНТЕР

От понятия к пониманию
Афоризмы 

***
У него есть и чувство долга, и дисциплина, и определённые обязательства, в отличие от многих. Вроде по отдельности составляющие незначительны. Но какую поразительную разницу они определяют между ним и многими!

***
Вся суть нашего правления такова: изначально новые управленцы гневливо шутят над предшественниками, а дальше чудят тоже самое.  И чем более желчны шутки, тем чудачества предвидятся круче прежнего администратора.

***
Нет стабильности, как в деньгах, так и в счастье. А вот живёт в душе любовь к нашему миру – и её стабильность порождает всё его хорошее и побеждает всё негативное.

***
Всё, что в жизни происходит, произойдёт и без нас. Если мы хотим жить, то нужно как-то встраиваться в процесс. Вопрос только – как, чтобы потом не пожалеть?

***
Сила дерева не в трёх-пяти основных корнях, а в миллионах корешков, питающих эти корни.

***
У нас война с коррупцией в конце концов приводит к тройственному союзу борцов с деньгами.

***
Честно заработанное и тратится с честью, осмысленно и трудно.

***
Пустые кошельки, как и карманы, нас стимулируют на многое, а с отсутствием разума –  на всё.

***
Пунктуальность, как и трудоголизм, – не гарантия успеха. Если человек невежда, эти способности только навредят ему.

***
Всегда при планировании нужно оставлять значительный процент на изменения в угоду меняющемуся миру.

***
Каждый настолько  близок к истине, насколько истина близка к нему.

***
Чтобы заработать настоящий рубль, нужно вкусить безденежье. И не привыкнуть к нему.

***
Не подчиняйтесь своим порокам, а учитесь подчинять их себе и постепенно перерабатывайте, как ненужный мусор перерабатывают в полезные вещи. Например, гордыню можно обратить в гордость за что-то хорошее.

***
Совершенство в любом творчестве исходит из самосовершенствования личности.

***
Чтобы быть верным, нужно просто им быть.

***
Отчаяние к нам приходит, как правило, когда мы испробовали все формы разгульного поведения.

***
Что бы ты ни делал, ты мастеришь не столько своё дело, сколько себя.

***
Стратег отличается от тактика тем, что блага свои он вначале отдаёт, а тактик рассовывает по личным карманам, чтобы пожить одним днём.

***
Человека, влюблённого в этот мир, победить невозможно.

***
Ну, родился ты таким, и не отчаивайся. Видать, это угодно природе, а это уже божественно. И не кто-нибудь, а Господь теперь за тебя в ответе.
***
Всякая мерзость творится обычно во имя «светлого будущего». Светлое будущее делается очень просто и ежедневно с совестью и головой.

***
Самый лучший способ экономии денег – это заняться делом.

***
Торопитесь сказать правду, враньё вылезет раньше, чем вы думаете.

***
Светлое будущее, обещанное потомкам в застойные времена, тяжко легло тёмным прошлым на ещё не окрепшие плечи этих потомков.

***
Люди делают хорошо только то, что делают свободно, в согласии с природой и самим собой, и с любовью к другим людям.

***
Основная проблема окончивших ВУЗ состоит в том, что они думают, что они образованны. На самом деле они получили документ, что могут дальше развиваться.

***
Мужчина может бесконечно долго смотреть на четыре вещи: красивые ноги, глаза, грудь, и на всю эту красотень в целом.

***
Общественное мнение становится сильным лишь тогда, когда оно формируется общественниками с сильным и здравым  частным мнением.

***
Любая модель государства соответствует уровню развития народа. Правительство – это главная часть этого народа.

***
Мы сегодня – это то, как мы усвоили прошедшую жизнь и как смотрим на будущее.

Анна ЗАВАДСКАЯ

Деушка-семиделушка
Очерк из цикла «Поездки в детство»

Стучат, постукивают колёса вагона. Я лежу на верхней полке и смотрю, как проносятся за окном картинки. Сверху мне всё видно лучше. Вон корова с телёнком на полянке пасутся. А вон мальчишка на велосипеде крутит педали. Видно, что торопится, наверно, наш поезд догнать хочет. Всё, отстал, зато домики показались. На бабушкин похожи. Не успела рассмотреть. А теперь – деревья. Большие. Высокие. Как их много! Дремучий лес! Как близко, совсем рядом. Мелькают так быстро-быстро! Глаза устали…

Я отворачиваюсь от окна и, глядя в потолок вагона, мечтаю о скорой встрече с бабинькой и своими подружками-сёстрами. Я представляю себе, как все непременно будут радоваться моему приезду и удивляться тому, какая я стала взрослая. Конечно, я ведь не детсадовка, как позапрошлым летом, я первый класс закончила, и не как-нибудь, а на одни пятёрки! Не зря дед разрешил мне ехать на верхней полке; даром что это пригородный поезд, и все другие пассажиры сидят на нижних. И мама, прощаясь со мной на перроне большого свердловского вокзала, поцеловала меня и велела присматривать в дороге за дедушкой. Я и присматриваю, иногда свешивая голову с полки вниз и прислушиваясь к его разговору с пассажирами нашего купе, такими же окающими и шшокающими, как все вокруг.

 Какие живые и яркие детские воспоминания! Как будто это было вчера – я опять на всё лето ехала к бабиньке Мане, доброй, хлебосольной и весёлой. А она ждала меня, свою единственную внучку, в уютном доме с шестью окошками в резных наличниках.

Забот в деревенском хозяйстве всегда хватало: содержать дом в чистоте, поддерживать порядок во дворе, обихаживать скотину. Дедушка ещё работал на заводе, поэтому от него пахло железками и машинным маслом.

День у них с бабушкой начинался рано. Спросонья я слышала петушиную разноголосицу, хлопанье дверей, скрип ворот. Потом раздавалось мычанье коров, цокот лошадиных копыт и щёлканье пастушьего кнута. Они постепенно затихали, удаляясь. Наступала тишина. Снова наваливалась дремота. Но скоро по избе разливались вкусные ароматы, и бабушкин ласковый голос будил меня. Я ещё несколько минут лежала на мягкой перине, наблюдая, как кошка играет с упавшим клубком, а солнце сквозь задёрнутые шторки рисует на полу кружевной узор.

 Мне очень нравилось убранство бабушкиного дома. Узорчатые подзоры украшали торжественную кровать с высокой пирамидой подушек, укрывшейся белоснежной кружевной накидушкой. В дверных проёмах висели длинные полотняные шторы, а на окнах – коротенькие задергушки. Вышитая скатерть покрывала круглый стол в большой комнате, а такие же нарядные салфетки – комод и нижнюю часть резного буфета. Всё было сделано бабушкиными руками.

 Я до сих пор берегу одну скатерть из выбеленного льна, расшитую яркими узорами гладью, одинаково нарядную с лицевой и изнаночной стороны. Кроме неё, в семье трепетно хранится ещё одна реликвия, сочинённая бабушкой к моему рождению – уголок для младенца из тончайшего батиста, украшенный по всем четырём сторонам и в центре филигранной вышивкой ришелье. В него наряжали новорождённых уже трёх поколений нашего рода.

 Моя бабушка умела всё. В углу спальной части дома примостилась расписная, с ножным приводом швейная машинка – «Зингер», в сенках стоял станок с челноком, на котором бабушка при необходимости ткала грубоватые, но такие нарядные половики, а за печкой притаилась прялка. Я любила наблюдать, как из-под бабинькиных толстых пальцев выползает тоненькая нить и сама наматывается на пляшущее веретено.

 Бабинька, когда у неё случалось нездоровье и больные ноги не давали ей хлопотать по дому, пристраивалась с каким-нибудь задельем на жёсткой кушетке-лежанке у печи. А я, если не убегала на улицу с подружками, мостилась рядом, с любопытством глядя, как ловки в работе бабушкины руки в синих полосках вен.

Мне хотелось быть такой же умелой, и бабушка всегда разрешала пробовать силы в занятиях, мне не знакомых. Она учила меня месить тесто, орудовать скалкой, рубить капусту сечкой в деревянном корытце, подсказывала, что мыть полы лучше вдоль половиц, а не поперёк, показывала, как правильно выкручивать мокрую тряпку. Под бабушкиным присмотром я, маленькая, шила куклам наряды, вышивала салфетки и вафельные полотенца. В семь лет знала, что такое стебельчатый шов, простой и болгарский крест, умела «обметать» срез и «закозлить» край.

В то лето бабинька, узнав, что зимой я самостоятельно научилась делать спицами простые петли, подарила мне первый детский альбом по вязанию и научила вязать носки и варежки.

В доме повсюду валялись мои незаконченные рукоделья. Обладая нетерпеливым характером и неуёмным любопытством, я обыкновенно бросала начатое на полдороге, потому как всегда находилось что-то ещё более интересное. Поэтому бабушка придумала для меня прозвище – «деушка-семиделушка».

Любопытно, что моя мама, бабушкина дочка, за всю жизнь не держала спиц в руках и не умела вышивать. Я же с удовольствием впитывала все умения, какими бабинька щедро делилась со мной. Она даже умудрилась научить меня, пятилетнюю, бить чечётку тогда, когда сама этого делать уже не могла из-за болезни ног, и отбивала ритмы ладонями по столешнице.

 Конечно, у меня не всегда всё получалось. Мне так и не покорилась прялка с веретеном. А сколько раз я возвращалась от колодца в мокрых сандаликах и с пустыми вёдрами! Это ведь очень не просто – идти с коромыслом на плечах так, чтобы вода, налитая до краёв, не колыхалась и не выплескивалась на траву. Живя в городской квартире, я просто открывала кран при надобности, но у бабушки мне хотелось быть такой ловкой, как требовала деревенская жизнь. И если моя бабинька и подружки лёгкими павами плыли к дому с полными вёдрами, то и я этому научилась.

Вот чего не умела делать, так это бегать по земле босиком. Нежные пятки городской девочки приятно щекотала зелёная травка. Но как только нога ступала на каменистую тропку, песчинки впивались в подошву грубыми гвоздиками, и я бежала обуваться.

 Позади дома начинался большой огород, где каждое лето выделялась пара грядок и для меня. Дедушка подарил мне детский набор огородных инструментов. И я с воодушевлением поливала своё маленькое хозяйство, выдёргивала сорную травку и ждала, когда потолстеют морковные хвостики или надуются круглыми семенами стручки сладкого гороха. Это занятие казалось гораздо увлекательней, чем строительство песочных куличиков в родном городе.

Очень весёло было и приглядывать за цыплятами, когда их начинали выносить на полянку перед домом. Жёлтые пушистые комочки бестолково сталкивались, роняя друг друга, и тоненько пищали. А я зорко следила, чтобы никто не потерялся, проявляя, наверно, бо?льшую озабоченность, чем их мама-курица. Цыплята росли на глазах. Уже через две недели у них вырастали пёрышки на хвостах и крыльях, а молодые петушки начинали устраивать первые бои.

Меня радовало, что у бабушки водились только куры, и не было гусей, которых я боялась. Гусей разводила  двоюродная тётка Валентина, чей дом стоял через дорогу напротив. Когда я направлялась в гости к её дочкам, то внимательно осматривала улицу – далеко ли гусиный выводок. Оценив расстояние до воинственных птиц, я стремглав неслась к дому сродников, а гуси, вытянув шеи, с шипением гнались следом, пока калитка не захлопывалась перед их клювами.

 С удовольствием я участвовала с бабинькой в хозяйственных хлопотах. Одним из таких полезных развлечений был поход с выстиранным бельём на городской пруд. Лет с восьми мы с бабинькой ходили вдвоём, и она учила меня полоскать бельё и отбивать его деревянным вальком. Бабушка управлялась с большими вещами, а мне поручала салфетки и полотенца. Я старалась изо всех сил, размахивая маленьким вальком, специально выструганным для меня дедушкой.

С двенадцати лет я уже самостоятельно справлялась с этой работой. Сговорившись с кем-нибудь из своих сестёр, мы выезжали каждая со своего двора, толкая перед собой одноколёсные тачки с большими корзинами, наполненными выстиранным бельём, пахнущим хозяйственным мылом. Наперегонки бежали мы с неповоротливым грузом в проулок, пересекали три улицы и выруливали прямёхонько к пруду. На деревянных мостках, выбеленных мылом, водой и солнцем, обязательно уже кто-то был.

Тачки мы оставляли на берегу. Тут же и разувались. На чистые доски выходили босиком, и, помогая друг другу, выносили сюда же тяжёлые корзины. А потом под брызги, смех и девчачьи разговоры закипала работа до ломоты в плечах. Простыни и пододеяльники полагалось выполоскать в пруду, выбросить на доски, отбить вальком, потом снова выполоскать и повторить так многократно, пока чистое бельё не станет скрипеть под пальцами и источать непередаваемый запах свежести. Только тогда его разрешалось отжать и уложить в корзину. Обратно мы шли не спеша, продолжая нескончаемую девчоночью беседу.

Я гордилась своими умениями, но порой детским хвастовством ставила бабиньку в неловкое положение. Так однажды (мне было одиннадцать) мама отдала нам с бабушкой свой трикотажный жакет на растерзание. В те времена вещи часто перешивали. С жакетом мама решила расстаться то ли потому, что он подсел от стирки, то ли она сама поправилась, то ли наряд просто надоел. А я подросла и нуждалась в обновке.

Не решившись разрезать хорошую вещь, бабинька обратилась к портнихе, обшивавшей пол-улицы. Зинаида пришла важная, покрутила жакет и отодвинула, решительно заявив, что шкурка выделки не стоит – крой сложный, ничего путного не получится.

Бабинька, по обыкновению, пригласила гостью к столу и принялась угощать её чаем с хворостом в виде розочек. Я же тихонько скомкала забракованную одёжку, выскочила за ворота и припустила бегом к любимой старшей сестрёнке Людмиле.

Тринадцатилетняя Люда, как и я, не видела препятствий в исполнении любой нашей фантазии. Она надела на меня жакет, вооружилась ножницами и иглой с ниткой и с воодушевлением принялась за работу. Я стойко терпела неудобства долгого стояния в виде манекена и ойкала, когда иголка прокалывала не только ткань. При этом я ещё периодически бегала к зеркалу и указывала, где и что не так.

Собрав на мне обновку, Люда громко застрочила на швейной машинке. А я нетерпеливо подпрыгивала рядом и подгоняла:

 – Скорей! Ну, скорей! Нужно успеть, пока Зинаида не ушла!

 – Успеем! Она по три часа чаи гоняет. – Успокаивала меня сестра.

Когда я влетела в избу в новом ярко-зелёном жакете, портниха, не спеша, пила пятую чашку чая и рассказывала о том, какие наряды кому пошила.

 – Вот, смотрите! – восторженно завопила я, – видите, как красиво! А Вы говорили, что ничего не получится! Это мы с Людой сделали!

Зинаида поперхнулась чаем. Бабинька засуетилась возле стола, пряча улыбку. А я, покрутившись перед оторопевшей швеёй, также стремительно вылетела за порог, торопясь поделиться с сестрой полученными впечатлениями. Бабушка так и не сделала мне выговор за неучтивое поведение перед гостьей. Наверно ей просто понравилась наша с Людой работа. По семейным фотографиям да  старинному сундуку я знала, что она и сама когда-то была франтихой.

 Большой кованый сундук стоял в передней избе, слева от входной двери. Лет до десяти я спокойно могла вытянуться на нём во весь рост. В сундуке хранились сокровища. Сверху лежали отрезы, подаренные моей мамой по какому-либо случаю. Но самое интересное пряталось на дне: плюшевая кацавейка, отороченная узкой полоской каракуля, каракулевая же шляпка с чёрной вуалькой в мушках, бархатная муфта, расшитая бисером, какие-то кружева, перчатки, пуговицы в круглой металлической коробке и ещё много чего любопытного. Бабинька осторожно доставала каждый предмет, встряхивала, разглаживала. От содержимого сундука пахло нафталином. Я каждый раз рассматривала старые узоры, трогала пальчиками бусы и петельки и всё старалась примерить. Потом вещи складывались в том же порядке и скрывались под крышкой с медными уголками до следующего раза.

По вечерам семья собиралась за общим столом. Долгое чаепитие с разговорами переходило в игру в лото или в карты, в «дурачка». Этому меня тоже научила бабушка. И она так ловко управлялась с картами, что я частенько оставалась не просто дурачком, а «дурачком в погонах», так как моя бабинька со смехом пристраивала мне на плечи две простые шестёрки. Но это не казалось  обидным.

 Сделавшись взрослой, я не перестала быть «деушкой-семиделушкой», в том смысле, что умею делать два-три дела сразу. В квартире всегда несколько начатых рукоделий. Правда, теперь я всё доделываю до конца. Работая врачом, я никогда не теряла интереса к ручному труду. С мужем мы вырастили образованных и «рукастых» детей. Внуки активно влезают во все мои хозяйственные хлопоты, соревнуясь друг с другом в быстроте и умении. А я не устаю благодарить за это мою бабиньку.

Алексей КУРЕНЁВ

Щепка
Рассказ

Капель наполнила утро звенящей музыкой. Остатки сугробов стремительно таяли, ручьи уносили вдоль бордюров щепки и зимний мусор. Вездесущий ветер кружил подсохшие лоскутки каких-то бумажек и прошлогодней листвы. Сквозь утренний туман ярко светило солнце.

Мальчика разбудил звон капель о подоконник. Он ещё полежал с закрытыми глазами, пытаясь хоть на минуту задержаться во сне. Повернув лицо к окну, ощутил щекотку солнца и открыл глаза. За окном высоко в небе летел самолёт, и за ним тянулась белая нитка реактивного следа.

С кухни послышался свист чайника, забренчала посуда. Мама громко позвала:

– Проснулся? Иди умывайся и завтракай!

Аромат кофе плыл в комнату. Мальчик резко сел в кровати и вспомнил: сегодня воскресенье, в школу идти не нужно, и можно гулять весь день.

Быстро умывшись и наскоро выпив кофе, мальчик оделся и, на ходу дожёвывая бутерброд, стрелой вылетел во двор. У гаража уже собралась вся их дворовая шайка. «Ну вот, опять позже всех пришёл», – подумал мальчик.

– А давайте запускать кораблики из щепок наперегонки! – предложил кто-то. Идею приняли с шумным восторгом. Через несколько минут в грязно- буром потоке уже неслась разномастная – от спичечных коробков до кусочков коры – флотилия.

Лавируя и огибая препятствия, стремительно несясь на ровных участках, щепки то ускорялись, то замедляли ход. Соревнование захватило всю ватагу. Подгоняя свои кораблики, вытаскивая их из заторов, ребятня всё дальше удалялась от родного двора. Только мальчик ещё стоял на старте регаты, у того самого гаража, и упрямо старался приладить парус из бумаги к воткнутой в кусочек коры канцелярской скрепке, как нельзя кстати нашедшейся в кармане. Будущий парус всё время рвался и никак не хотел садиться на мачту, каждый раз приходилось искать новый фантик или трамвайный билетик. Только с четвертой попытки парус был гордо поднят над кораблём.

– Ты чего там отстал? – торопили друзья. Вся флотилия была уже у старого тополя.

– По течению и дурак сможет, – бурчал мальчик, – в этом ничего сложного как раз-таки нет! А вы против течения попробуйте!

– Это как?

– А вот как! – начинающий капитан гордо продемонстрировал на вытянутой руке свой кораблик с парусом.

– Ничего не получится! Это тебе не море!

– Увидим, – коротко ответил юный капитан, спуская корабль на воду. Парус был слишком велик, сильные порывы весеннего ветра то и дело опрокидывали судёнышко, и после каждой попытки заставить кораблик плыть приходилось менять размокший парус. Мальчик решил сделать его поменьше – и уже довольно быстро приладил к мачте. но парус был явно мал, и сила потока сносила судно по течению.

– Ерунда это. Пошли лучше ещё раз наперегонки от дерева до канавы запустим, чей корабль первый – тот и победил!

И флотилия продолжила свой путь.

Недалеко от финиша регаты ручей устремлялся в ливневую канализацию, теряя силу и скорость потока. Ливнёвка не успевала проглотить всю воду, и ослабленный ручей продолжал замедленный бег до канавы. Щепки мальчишек одна за другой исчезали в зеве стока, уходящем под землю.

И тут на место водоворота ворвался отставший парусник. Водоворот пытался было и его затянуть в свою всепоглощающую утробу. У него это почти получилось, казалось, ещё мгновенье – и парусник разделит судьбу всей флотилии, но кораблик, поймав парусом порывистый весенний ветер, выплыл на спокойную воду.

После победного, практически парадного прохождения парусника, ватага разделилась во мнениях:

– Так нечестно! – кричали одни.

– С парусом всякий может.

– Если каждый может – так сделали бы.

– Смотрите, как пошёл, так и до Америки доплывёт.

– До какой ещё Америки, сразу за парком, на повороте и застрянет.

– А если парус вырезать из клеёнки?

– Клеёнка тяжеловата будет, паруса нужно из специального материала делать!

– Если мы хотим, чтоб до Америки, – надо в судомодельный!

Крохотный парусник, уходил по ручью вдоль ограды все дальше и дальше, пока совсем не пропал из виду.

Анатолий МИХАЙЛЕНКО

Родные мои
Рассказ

Поздним майским вечером 1921 года на кубанском хуторе Чехрак возле хаты казака Семёна Колесниченко под развесистой яблоней сидели двое – сам хозяин Семён и его сват Григорий Васильков, урядник из станицы Исправной. Говорили о наболевшем.

– Не даёт, сват, эта власть казаку спокойно хозяйствовать, – Семён плеснул в кружки из бутыли самогона и подвинул Григорию тарелки с нарезанным салом и хлебом. – Пахать да сеять надо, а сколько казаков прячется по лесам да балкам! Седьмой год воюем, то с германцами, то друг с другом. И когда это кончится, сват?    

– Что верно, то верно, – Григорий поддержал свата, – то из Баталпашинской чекисты набегут, то из Отрадной, заберут казака – и с концами. Ладно, давай, сват, по последней!

Казаки молча выпили и закусили. Семён и Григорий поженили своих детей, как уговорились ещё на действительной службе. Дочь Семёна Шура и сын Григория Андрей уже успели подарить родителям пятерых внучек.

Из хаты вышла Мария – жена Семёна:

– Сёма, – обратилась она к мужу, – не надо ли чего?

– Нет, – ответил Семён, – ты ложись. Мы тут недолго,  и тоже пойдём почивать.

– Как там Андрей? – спросил Григорий.

– Да спит уже. И я тоже пошла. 

За Марией скрипнула дверь.    

– Я, сват, вот почему привёз к тебе Андрея на несколько дней, – вновь заговорил Григорий, – из Отрадной вернулся наш исправненский Захар Литвин.  У него там зять в станичном совете. Так вот Захар говорит, что две сотни чекистов верхом да на тачанках прибыли. Будут по станицам рейды делать. Думаю, к нам-то непременно явятся. Старого казака и женщин, скорее всего, не тронут, а вот Андрея могут прихватить, хотя он ни за белых, ни за красных не воевал. Лучше поберечься.

– Да пусть поживёт, сколько надо, – Семён вздохнул, – но давай, сват и мы пойдём в хату.

– И то правда, – Григорий поднялся, – спасибо за угощение, – и перекрестился.

Ранним утром Григорий прощался со сватами и сыном Андреем:

     – Даст Бог, свидимся, родные мои. 

Голос его неожиданно дрогнул, а глаза повлажнели:

– Андрей, помогай тут свату. Когда всё уляжется, приеду за тобой.   

Быстро взобравшись на сиденье подводы, он сердито прикрикнул на мерина Зайчика:

– А ну, пошёл! – и дёрнул вожжи.  

 

Григорий  выехал из хутора,  думая уже о доме, где его ждали дела, жена Васса, невестка Шура и внучки.

Вспомнив внучек, Григорий вздохнул. Андрей был единственным ребёнком в семье. И вот, всё внучки да внучки. Ни одного казака-наследника Бог не дал, а хозяйству нужны мужские руки.     

Внучек Григорий, конечно, любил. В минуты отдыха, особенно, когда удавалось угоститься стаканчиком самогонки, Григорий подзывал самых младших своей любимой присказкой для всех случаев жизни:

– Идите ко мне, родные мои!

Прижимал к себе их головки, гладил и спрашивал:

– Ну, чем сегодня помогли бабушке и маме? – и слушал их рассказы о нехитрых домашних делах.

Зайчик уверенно вышагивал по знакомой дороге, припуская ненадолго трусцой, когда Григорий, тряхнув вожжами, прикрикивал:

– А ну, веселей, Зайчик, дома нас ждут!

Подъехав к станице, Григорий ещё издали заметил у дороги трёх человек с винтовками за плечами. Их кони стояли привязанными к зазеленевшим деревьям. Почему-то стало тревожно на сердце. Подъехав ближе, Григорий узнал в одном из этих людей станичника Подласова. Сейчас Подласов в комитете бедноты заседает, а до Великой войны был захудалым казаком, любящим выпить и повеселиться.

С Подласовым у Григория были непростые отношения. Как-то, ещё до войны, Подласов, загулявший с Пасхи на неделю, решил на самую Красную Горку съездить в лес за дровами. Выехал он затемно, чтобы никому не попасться на глаза.  Но  в станице редко кому это удаётся сделать. Дошло до атамана. Работать в воскресенье, пропуская церковную службу, для казака большой грех. Тогда на казачьем кругу решили за эту провинность наказать Подласова десятью ударами плети. Поставили скамью, положили на неё провинившегося, а плеть атаман вручил Григорию:

– Давай, исполняй приговор.

Отказываться  в таких случаях не принято. Исполнил. Вроде и бил не со всей силы, но и симулировать нельзя, а  то и тебе всыплют той же плетью. И хотя Подласов всё это знал, но с тех пор поглядывал на Григория недобро.

Сейчас с ним были двое чужих. Оба в кожанках и галифе, в хромовых сапогах, на поясе у каждого висела тяжёлая кобура.

«Чекисты – вовремя я Андрея увёз», – промелькнуло в голове Григория.

– Стой, Васильков! – Подласов подошёл с левой стороны¸ чекисты зашли справа.     

«Соображают», – опять подумал про себя Григорий.

– Что везёшь, казак? – поинтересовался  один из чужаков с прокуренными тонкими усиками.

– Да ничего. Сына вот отвёз в Баталпашинскую к врачу, ногу он повредил.

Второй чужак, с бородкою клинышком и нагловатыми глазами, запустил руку под охапку сена и нашарил там узел, что сваты дали в дорогу.

– А ну, посмотрим, что там? Давай, развязывай, – бородач кивнул головой на узел.

Григорий подчинился. Каравай хлеба, круг козьего сыра и  пирог с курагой выглядели аппетитно.

– О! Да ты богат! – бородач ловко подхватил каравай и сыр, – это нам за службу. Можешь ехать, да из станицы – никуда, всё оцеплено.

Григорий резко дёрнул вожжи – Зайчик затрусил домой. Вроде бы и не велика потеря – хлеб да сыр, – а на душе было противно. Завернув на свою улицу, он увидел Степана Кузовлёва, возившегося во  дворе. Его сын Дмитрий скрывался от советской власти где-то в округе. Остановив Зайчика, Григорий окликнул Степана:

– Здорово, Степан! Бог в помощь!

– Здорово, Григорий! Откуда будешь? – откликнулся Степан.

– Да вот Андрея отвёз в Баталпашинскую – прихрамывать стал что-то. Оставил подлечиться. А что за народ в станице? Не чекисты ли?

Степан ответил, понизив голос:

– Они самые. «Зелёных» ищут. По дворам шарят. Да кто знает, где эти «зелёные»?– и усмехнулся. 

– Ну ладно, прощевай, Степан, – Григорий тронул Зайчика.

Дома Васса, затворив ворота за мужем,  сразу подходить к нему с расспросами не стала. Григорий, обдумывая последние новости, неторопливо распряг Зайчика, завёл его в конюшню и бросил охапку сена. Потом повесил сбрую на гвоздь, забрал из подводы узел с пирогом и, наконец, пошёл в дом.

– Ну, здравствуйте, родные мои! – обнял он подбежавших внучек, – А ну, принимайте гостинец. Из Чехрака, от дедушки Семёна и бабушки Марии.

Внучки взяли пирог и вопросительно посмотрели на мать. Шура распорядилась:

– Обедать будем – потом и пирог отведаете.

Вассе и Шуре не терпелось рассказать Григорию станичные новости. Взглянув на них, он заметил:

– Всё знаю. На въезде стоят. И Степан кое-что поведал. Вовремя я Андрея увёз. Давайте обедать, проголодался я.

 

А в это время в станичном совете шло совещание. Командир отряда ЧОН, бывший матрос Балтийского флота, Матвей Сорокин, говорил, поглядывая на местных коммунистов – членов станичного совета и комитета бедноты:

– Ну, что будем делать, станичники? Обыски ничего не дали. Но около пятидесяти казаков вашей станицы отсутствуют и, скорее всего, в банде они. Что ж, будете ждать, когда они нагрянут и вам головы открутят?

– Надо показать контре, кто здесь хозяин! – быстро отреагировал один из комитетчиков. 

– Вот! – удовлетворённо хмыкнул Сорокин, – сейчас надо  составить список станичников мужского пола, чьи родственники скрываются от советской власти. Возраст не имеет значения. Их мы арестуем и дадим три дня на то, чтобы беглые сдались. Родственников сдавшихся отпускаем. Остальных пускаем в расход. И никакой жалости! А теперь –  за список.

Он повернулся к комиссару отряда Фридману:

– Яша, давай организуй тут писанину, а я пойду, скажу, чтобы ребята готовились.

Маленький, чёрный как жук комиссар Яша Фридман, бывший провизор, блеснув стёклышками пенсне и недобро прищурившись, повернулся к  комитетчикам:

–  Сделаем так: у меня список, по которому мы проводили обыски в станице. Сначала я опрашиваю председателей совета и комитета бедноты, остальные могут пока курить. А потом разговор будет и с вами.

Трое склонились над бумагами, уточняя, кого из семьи беглых нужно брать. Через какое-то время Фридман пригласил остальных комитетчиков – первоначальный список, после уточнений, подрос. Дошли до фамилии Данильченко. Сам хозяин числился в бегах, а дома у него взрослых мужчин не было.

– Так, кто у него там из членов семьи? – Фридман оглядел присутствующих казаков.       

– Сын у него там, но ему шестнадцать лет, – ответил комбедовец Скрипка, – маловат для заложника.

– А это ты зря, – возразил Фридман, – как раз подойдёт. Как его зовут?

– Фёдором, – подсказал кто-то.

– Записываю – Фёдор Данильченко, – Фридман довольно улыбнулся, – может, ещё кого-то вспомните – вам же спокойнее будет.

– Можно ещё записать Василькова, – подал голос и Подласов, – сын его Андрей  пропал из станицы, а сам он, Григорий, всё куда-то ездит, может, связь поддерживает.

– Это хорошо! – сказал Фридман, дописывая список, – Ну вот, шестьдесят три души набралось. А теперь давайте распределим адреса по группам. Начнём одновременно с четырёх сторон, чтобы не разбегались.

Темнело по-весеннему быстро, и скоро станица затихла. Группы чекистов с местными коммунистами и активистами разошлись по адресам. Вскоре на окраинах залаяли собаки, и нарастающий шум начал приближаться к центру станицы.

 

Григорий, закрыв баз со скотиной, только-только лёг, а Васса ещё возилась по хозяйству.

– Гриша, что-то шумят сильно, не случилось ли чего?! – тревожно воскликнула она, вслушиваясь в шум на улице.

Григорий встрепенулся – сон мгновенно куда-то улетучился. Стараясь успокоить жену, он произнёс:

–  Ты давай ложись, а я выйду, послушаю. Может, комиссары гуляют – им рано не вставать. Ложись, ложись, – и, одевшись, вышел.  

 «Нет, это не гульба», – прислушавшись, решил Григорий. Заглушая нарастающую тревогу, он пошёл к базу. Подчиняясь природному распорядку, скотина уже спала, в птичьих сараюшках тоже тихо. Лошади ещё всхрапывали, прихватывая сено в кормушках. Вроде бы всё как всегда, но беспокойство не проходило. Постояв ещё немного, Григорий уже собирался вернуться в хату, когда раздался стук в ворота, и чей-то знакомый голос крикнул:

– Васильков, открой, дело есть!

За воротами он увидел  пятеро верховых с винтовками за плечами. Среди них Григорий узнал Подласова, чей голос он и слышал.

– Григорий Васильков? – спросил один из всадников.

– Я, – ответил Григорий.

– Да он это, он, – подтвердил Подласов.

– Пойдём в станичный совет – вопросы есть к тебе.

– Да я не одет, – заволновался Григорий.

– Ничего, скоро вернёшься. Давай, шагай вперёд, – подтолкнул его нагайкой незнакомец.

Шагнув в улицу, Григорий взглянул на хату. В  окошках метался огонёк свечи, и он понял, что жена встала, но вернуться уже было нельзя.

Окна станичного правления ярко светились, несколько из них были открыты. Григория провели в боковую комнату, где трое чекистов, дымя самокрутками, сидели за столом перед бумагами.

– Васильков, – сказал сопровождавший Григория чекист.

Яша Фридман, заглянув в бумаги, спросил:

– Ну, что скажешь, Васильков? Сын твой, говорят, в банде.

Григорий удивился:

– В какой банде? Что вы говорите! Он в Баталпашинской ногу лечит.

Фридман, сверля Григория глазами, повысил голос:

– Ты нам голову не морочь! Все так говорят: то на  заработки уехал, то, как у тебя – подлечиться. А кто представителей советской власти убивает?

Нет, так не пойдёт, Васильков. Будешь заложником, пока сын не вернётся в станицу. 

– Да как же так! – Григорий оторопел. – Андрей мой мухи не обидит! Он же за белых не воевал. Спросите любого в станице. Да и посылать за ним некого, он у меня единственный казак, остальные – жена да невестка, да внучки малолетние, – и с жаром добавил: – Сын никогда не выступал против советской власти, ему семью кормить надо. Разберитесь и отпустите меня, Богом прошу.

Фридман хлопнул ладонью по столу:

– В общем, так, Васильков: нам твой бог не  указ! Все вы не при чём! Разговор у нас короток – сегодня понедельник, если  до четверга, сын твой не объявится, разговаривать будем по-другому.

Фридман повернулся к двери:

– Дежурный, увести!

Большой сарай возле станичного правления был набит людьми – ступить некуда. Григорий, стоя в проёме двери, пытался разглядеть, где можно устроиться. 

– Григорий, пробирайся сюда, – раздался из темноты знакомый голос Степана Кузовлёва, – направо, направо.

Григорий, осторожно ступая, пошёл на голос.

– Давай, присаживайся, – Степан дёрнул его за кожушок. – А тебя сюда за Андрея, что ли?

Григорий сел:

– Да говорят, что Андрей мой в банде. Ну, какой из него бандит? Четыре года, как с войны пришёл – и у всех на виду. Думаю, разберутся.

Степан тяжело вздохнул:

– А я понимаю так, что разбираться никто не будет. У них сила – что захотят, то и сделают. Устраивайся, сосед, утро вечера мудренее.

 

С раннего утра у правления собралась большая толпа станичников и женщин с детьми. Станичное правление и сарай уже были оцеплены  чекистами. К арестованным никого не подпускали. Женщины пробовали разжалобить охрану:    

– Пустите повидаться, еду передать. Что наши казаки такого сделали, чтобы их под арестом держать? Им землю пахать надо – время в хозяйстве горячее!

Чекист с маузером на боку, видимо, старший, позёвывая, спокойно отвечал на крики:

– Тихо, бабы, не шумите. Начальство проснётся и всё вам объяснит. А галдёж прекратите! 

Выкрики понемногу стихли. Ждать пришлось долго. Наконец, дверь станичного правления распахнулась, и на крыльцо правления вышел Фридман.

– Станичники, – его тонкий голосок прорезал тишину, – где-то в районе вашей станицы орудует банда, в которой есть ваши мужья, сыновья и братья. Они   убивают представителей советской власти и сочувствующих ей. Гоняться за ними мы не будем. Арестованные вчера ваши родственники будут заложниками. Тех, кто добровольно сдастся нам, мы опросим. Не замаранных преступлениями отпустим домой.

Толпа заволновалась, а Фридман продолжал:

– Как вы донесёте до своих родственников мои слова – дело ваше. Но, если послезавтра к вечеру бандиты не сдадутся, заложники будут расстреляны. Тех, кто угрожает советской власти, мы будем карать беспощадно! 

С этими словами он повернулся и скрылся за дверью. Толпа гудела, как разворошенный улей. Старший в охране вытащил маузер и дважды выстрелил в воздух:

– Разойтись! Вам всё объяснили, больше разговоров не будет. Лучше бегом туда, где ваши скрываются…  А передачи примем, передадим их после проверки.

Шура, ходившая к правлению, бежала домой в слезах. У ворот её уже поджидала Васса.

– Мама, – крикнула подбегавшая Шура, – убить грозят, если Андрей послезавтра не явится к ним. А папаню в заложники взяли. Ну что нам делать?

Васса долго не раздумывала: 

– Ты готовь обед – борщ уже варится, а я сама туда схожу.

Быстро одевшись, она подошла к божнице и, достав из-за иконы завязанный узелком белый платочек, сунула его за пазуху.

Собрав еду для Григория, Васса подошла к станичному правлению, где всё ещё продолжали толпиться некоторые станичники и, оглядевшись, обратилась к старшему охраны, который прохаживался туда-сюда за цепью чекистов:

– Служивый, пропусти меня к Василькову. Муж это мой, вот, поесть ему принесла.

Чекист остановился, поглядел на Вассу и распорядился:

– Пустите бабку. Пусть подойдёт.

Васса устремилась к сараю, но чекист резко остановил её:

– Стой! Куда? Покажи, что несёшь.

Васса подошла и, положив узелок на траву, развязала его. На белом платке лежали каравай хлеба, кусок сала, десяток варёных яиц и завёрнутый в лист лопуха пучок молодого лука. Взглянув, чекист сказал:

– Оставь, это можно, передадим, а разговаривать с арестованными не разрешается. Можешь идти.

– Мил человек, – запричитала Васса, – дозволь свидеться с хозяином, может, подскажет, где сына искать. Я понимаю, что порядки строгие, вот, возьмите.

Она быстро достала из-за пазухи узелок и развязала его. На платочке засверкало золотое колечко с красным камешком, подаренное когда-то Вассе Григорием и надевавшееся только по воскресеньям в церковь. Чекист огляделся и быстро, не рассматривая, взял кольцо:

– Ладно, иди. Пять минут тебе – и назад! – и крикнул охране: – Василькова вызовите!

Васса, подхватив узелок с едой, бросилась навстречу Григорию:

– Гриша, возьми! – сунула она съестное в руки оторопевшему Григорию и быстро заговорила полушёпотом:

– Надо Андрея вернуть от сватов, а то поубивают вас. Я пошлю Шуру с Верою на хутор, а Гриша?

– Не надо, Васса, – Григорий вздохнул, – один ведь сын у нас. А если не поверят, что он ни в чём не замешан?

– Как не поверят, как не поверят! Да полстаницы подтвердит, что он, как вернулся с войны, так дома и был. Нельзя руки складывать раньше времени! Мне, Гриша, и ты, и сын одинаково нужны – я выбирать не могу. Соглашайся!

– Ой, Васса, ты мёртвого уговоришь, – слабо улыбнулся Григорий. – Ладно, пусть едут. Только сдаётся мне, что это зря. А ты не переживай, – приобнял он Вассу свободной рукой, – как там внучки, родные мои?

– Всё в порядке с ними, ждут тебя, а как же иначе. Ну, я пошла, – заторопилась Васса, – время дорого, а ты не грусти – выпутаемся как-нибудь, – и перекрестила Григория.

– Выпутаемся, Васса, выпутаемся, – проговорил Григорий, провожая жену повлажневшими глазами.

Шура уже ждала Вассу у ворот.

– Ну, что там, мама?

– Да выручать надо деда, а то плохо будет, – Васса не давала себе расслабиться. – Собирайся с Верой – и на хутор за Андреем.

В доме сбившиеся в стайку внучки с тревогой смотрели на бабушку и мать.  Васса с порога обратилась к Вере:  

– Внученька, иди, запрягай Зайчика поскорей, поедете с мамой на хутор за папой.

Вера пулей вылетела во двор. Через пять минут Зайчик уже резво бежал к выезду из станицы.

За крайними хатами дорогу перегораживала тачанка, возле которой переминались трое верховых. А на тачанке, возле пулемёта, сидели ещё двое. Вера натянула вожжи:

– Зайчик, стой!

– Куда едем? – один из верховых, подавшись ближе к подводе, нагнулся и поворошил охапку сена.

– Пропустите, люди добрые, – слёзно попросила Шура, – ваш начальник сказал, чтобы муж мой объявился, а он на лечение уехал. Дедушку, его отца, в заложники взяли. Мы сегодня же и вернёмся.

Шаривший в сене чекист выпрямился:

– Ничего нет. А выезжать из станицы строго запрещено. Так что поворачивай назад.  

Шура растерялась:

– А как же муж узнает, что ему явиться надо?

Чекисты заухмылялись:

– Ишь ты, какая заботливая! А кто о нас позаботится? Выезда нет, поворачивай!

Слёзы брызнули из глаз Шуры: 

– Да что же вы за люди-то такие! Ведь невинного губите! Креста что ли на вас нет? Пропустите ради Бога!  

– Ни креста у нас нет, ни бога, – чекист зло прищурился, – а если у тебя они водятся, вот пусть и помогают. А мы посмотрим, как это у них получится. Заворачивай вместе со всеми своими богами поскорее, а то будешь в том же сарае сидеть. Ну? Повторять не буду!     

Шура понимая, что уговаривать бесполезно, тихо сказала:

– Давай домой, дочка.

Васса, увидев в окно Зайчика, выскочила на крыльцо, в чём была:

– Чего вернулись? Забыли что?

Сквозь слёзы Шура объяснила:

– Никого не выпускают из станицы, мама, говорят – нельзя.

Васса завелась:

– А ты им сказала, что отец в заложниках? Как же Андрей узнает, что надо домой вернуться?

– Мама, я им так же сказала, а они не пускают, ещё и в сарай посадить грозились.

Помолчав, свекровь решила:

– Ты посиди с детьми, а я схожу в правление, к их начальнику.

Над майданом стоял гул голосов. В толпе Васса увидела Дарью Кузовлёву и подошла к ней:

– Даша, ты к Степану? Пускают повидаться?

– Еду взяли, а передали или нет, не знаю. Повидаться не пускают. Не знаю, что делать. Да и что здесь голыми руками сделаешь? – Дарья тяжело вздохнула.

Васса решилась:

– Пойду я, попробую пробиться, – и прошла вперёд.

За оцеплением прохаживались трое в кожанках с револьверами. Они поглядывали на толпу и о чём-то переговаривались. Васса выкрикнула:

– Пустите к вашему начальнику! У меня муж здесь!

Один из троицы подошёл ближе. Это был Матвей Сорокин:

– Ты чего шумишь? – уставился он на Вассу. – Кто у тебя здесь? Фамилия?

– Васильков Григорий, – Васса заторопилась всё сказать, – дед старый, за сына взяли, который на лечении, а ваши  из станицы не выпускают. Как же мы сыну сообщим, что надо в станицу вернуться? Уж вы дайте разрешение невестку выпустить из станицы. Она его и привезёт.

Сорокин усмехнулся:

– Из станицы выпустили несколько человек – достаточно. Всё равно все в одной банде скрываются. Они там всем объяснят – что почём. Вернётся твой сын – деда выпустим. Жди.

Васса взмолилась:

– Да сын ведь не в банде. Он не узнает, что в станицу ему надо прибыть, если не передать ему. Разрешите выехать невестке, а то не успеем.

Сорокин зло отмахнулся:

– Все так говорят: то лечатся, то в гостях. Выезда  больше не будет! Разговор окончен! – и пошёл к крыльцу.

Васса растеряно смотрела ему вслед.

 

В тревожных ожиданиях прошли ещё два дня. К заложникам больше никого не пускали. Станичники передавали друг другу, что надо и ночью не уходить.

А в сарае не спали, ожидая рассвета. Григорий успокаивал Степана:

– Моему Андрею, видно, не смогли передать, что тут творится. А твой Тимофей, может, уже подъезжает. Кто-то всё-таки к нашим казакам пробрался, думаю. Держись, Стёпа!     

Степан вяло отозвался:

– Держусь, Гриша. А Тимофей пусть подальше куда бежит, он молодой, ему жить надо. Жаль, что жизнь так поворачивается, да что делать?

Григорий и сам уже понимал, что добром это вряд ли кончится.

 

Чуть забрезжил рассвет, дверь правления открылась. На крыльцо вышли Сорокин и Фридман. Глянув на толпу, Сорокин предупредил:

– Близко не подходить, ничего не передавать! Стреляем без предупреждения!

Несколько пожилых казаков всё же протиснулись к дверям сарая, чтобы в последний раз взглянуть на своих близких. Скоро людей стали выводить из сарая со связанными за спиной руками. Чекисты с винтовками образовали коридор, чтобы никто не подходил к арестованным. Родственники, завидев своих, окликали их. Заложники отзывались. 

Охрана, успокаивая толпу, отвлеклась. В это время выводили из сарая очередную группу. Среди них  был и Федька Данильченко. Один из казаков, видя, что ближайший к нему чекист смотрит в другую сторону, резко толкнул Федьку за дверь и прикрыл его собой. Этого никто не заметил. А парень быстро растворился в рассветных сумерках.

Наконец, вывели последних. Сбив людей в колонну, чекисты повели их к реке. Впереди  двигалась тачанка с пулемётом, по бокам колонны шли пешие чекисты с винтовками. А за ними  следовали верховые с шашками наголо. Замыкала колонну ещё одна тачанка. На некотором удалении следом шли родственники обречённых. Немного не доходя до берега, арестованных остановили. Пулемётчики взяли на прицел толпу станичников. Сорокин крикнул:

– Дальше не двигаться – будем стрелять! – и, подъехав к толпе, объявил:

– Никто из банды не явился добровольно. Поэтому, согласно чрезвычайным полномочиям, данным мне советской властью, караю заложников смертной казнью через расстрел. Вашим родственникам-бандитам их не жалко, а нам тем более, – и повернулся к Фридману: – Яша, командуй!

Первую десятку обречённых поставили спиной к берегу. Чекисты с винтовками стали напротив них. Фридман скомандовал:

– Заряжай!

Затворы защёлкали, досылая патроны в стволы винтовок.

– Целься! – продолжил Фридман, – По врагам советской власти – огонь!

Залп разорвал ночную тишину. Станичники причитали и крестились, шепча  молитвы. Во дворах залаяли разбуженные собаки.

Григорий со Степаном были во второй десятке.

– Прощай, Гриша, – Степан чуть прижался к  Василькову плечом.

– Прощай, Степан, там свидимся, – как можно спокойнее ответил Григорий и добавил тихо: – прощайте, родные мои!

Новый залп ударил по нервам людей. Васса, вскрикнув, схватилась за грудь и привалилась к Шуре.

– Мама, мама, – плачущая Шура не знала, что делать, поддерживая обмякшую Вассу.

Залп следовал за залпом, а вверху, на фоне светлеющего неба, кружились вспугнутые выстрелами чёрные силуэты птиц.

Татьяна ОЛЕНЕВА

И вот пришла я
Три сказки

Сказка первая

Одна девочка плакала долго-долго. Её слёзки промочили сто носовых платочков, собственное платьице, бабушкину праздничную скатерть и все занавески. Сидит вот такая, плачет: слезки фонтанчиком, сама мокрая, вокруг неё мокрые родственники на табуретках, ноги поджимают, потому что воды на полу уже по щиколотку, и уже не утешают девочку, а то она от этого ещё сильнее плачет.

И тут пришла я. Открыла пробку в полу, воду из комнаты вылила, девочку высморкала, феном родственников высушила и строго сказала:

– Ну всё, хватит плакать! Улыбнись!

И девочка улыбнулась.

Тут солнышко вышло, на улице дождик перестал, тучки разошлись.

Я говорю:

– Вот видишь, как хорошо, когда ты улыбаешься!

Я-то знала, что девочка не простая, а волшебная.

Девочка улыбнулась мне, и у меня сами собой локоны завились, а платье покрылось блёстками и удлинилось как для бала в королевском дворце.

– Ну, я пошла, – говорю. – Вообще-то мне некогда на балах танцевать, у меня дела.

И платье снова укоротилось, и блёстки исчезли. А вот локоны остались.

Потому что это красиво.

 

Сказка вторая

Одна девочка плакала стеклянными шариками. Шарики падали и разбивались. И в доме всегда под рукой были веничек и совок. Девочка поплачет – вокруг груды разбитого стекла. Ну что ж, встаёт, подметает, собирает бывшие слёзки в совочек – и в мусорное ведро. Надо же, чтобы чисто было.

И тут пришла я.

– Мадемуазель, – строго говорю девочке. – Почему плачете так некачественно? Могли бы плакать бриллиантами. И не бьются, и семье помощь.

Девочка сморгнула, и упал последний стеклянный шарик, который она ловко поймала в ладошку. И в её руке стал распускаться букет: ландыши и тюльпаны.

– Не бриллианты, конечно, – говорю, – но тоже неплохо.

И улыбнулась девочке.

И на небе засияла радуга.

Потому что я тоже волшебница.

 

Сказка третья.

Одна мама мне пожаловалась:

– У меня сынок слишком впечатлительный.

– А разве это плохо? – удивилась я.

– Вот вы приходите к нам, всё сами увидите.

Я и пришла. Подхожу к двери их квартиры и слышу изнутри ровный гул. Стучу.

– Это вы! – обрадовалась мамочка, увидев меня.

– У вас гости? – осторожно интересуюсь я.

– Не то чтобы гости, но… Да вы проходите, – и открывает дверь пошире.

Смотрю –  а коридор полон народу. Увидев меня, все засобирались.

Мимо меня прошмыгнула хорошенькая девочка в красной панамке, а за ней некто серый и лохматый, резво перебирая лапами.

Тяжело прошагал человек в чёрном шлеме и плаще, громко сопя – видимо, душно ему в шлеме.

Парнишка в круглых очочках сел на метлу и пролетел на моей головой. Чуть не задел меня ботинком.

– Ну нет, – говорю я, – так дело не пойдет. Наш мальчик, конечно, впечатлительный, и фантазия у него богатая. Но вы-то куда, братцы герои? Вы же люди занятые, у вас у всех дела, у каждого своя сказка. Элли, ты на кого Изумрудный город оставила? Буратино, что ж ты бросил папу Карло?

Тут оставшиеся закивали пристыженно и стали торопливо расходиться.

– Во-от, – удовлетворенно сказала я моей знакомой. – Фантазия фантазией, а таких гостей у вас больше не будет. Некогда им. Если только специально не позовёте.

– Ну спасибо, – поблагодарила меня мама впечатлительного мальчика.

– Обращайтесь, если что. Я, конечно, не Хоттабыч, а только заведующая сказочной библиотекой, но кое-что могу, – ответила я.

Наталья РАХМАТУЛЛАЕВА

Из дневника кондуктора

Улыбнись, кондуктор!

Раннее утро. Троллейбус лениво едет в сторону парка культуры и отдыха имени Гагарина. На сонном проспекте Ленина ещё горят фонари. На остановках пусто. Пассажиров нет. А чему удивляться? Воскресенье – выходной день (жаль, не у меня!).

Подъезжаем к остановке «Площадь Революции»… И вдруг перед моими глазами появляется роза! Большая тёмно-красная роза на длинном стебле!

Удивление и восторг! Сегодня мой первый пассажир – красивый молодой мужчина в элегантном вечернем костюме с «бабочкой» (может быть, возвращался с какого-то торжества?). Он протягивает мне розу и говорит: «Улыбнись, кондуктор!»

Думаю, что в жизни каждого челябинца были такие неожиданные моменты внимания и доброты! Просто нужно оглянуться вокруг и услышать тех, кто рядом с нами.

А лучшее понимание друг друга в большом городе с его стремительным ритмом жизни – это доброе слово и улыбка!

 

Новенький троллейбус

В наше депо №1 поступили новенькие троллейбусы. Ещё пару дней назад они красовались перед всем городом на площади Революции, а сегодня впервые отправились в рабочие рейсы по своим маршрутам.

Я – кондуктор, и мне работается легко и даже празднично на новеньком троллейбусе. Он весь такой бело-светло-зелёненький с огромными окнами, в которые брызжет весеннее солнышко. Дизайн салона современный, с мягкими высокими сидениями и удобно расположенными поручнями.

Водитель сказал, что и зимой будет тепло в новеньком троллейбусе, потому что система отопления находится внутри панелей по всему салону.

Новенький красавец троллейбус, как лебедь, мягко и торжественно скользит по улицам. Едем в сторону знаменитого орденоносного тракторного завода – ЧТЗ. На остановках входят пассажиры, они улыбаются, осматривают салон, присаживаются на мягкие сидения и говорят мне слова восхищения. Я тоже улыбаюсь, и меня наполняет гордость за нужную людям работу кондуктора, за новенький троллейбус, за любимый город.

Даже думать не хочется в такие минуты, что уже завтра по графику моя рабочая смена будет снова на старом дребезжащем троллейбусе, двери которого часто ломаются в пути, а окна заклеены рекламой по самую крышу, так, что в салоне сумрачно даже в полдень…

Наш новенький троллейбус подъехал к остановке «Улица Доватора», и в салон вошла группа молодых мужчин и женщин. Зазвучала немецкая речь. Гости города были просто увешаны фото- и видеокамерами. Они по-хозяйски заняли заднюю площадку, все свободные сидения у окон – и давай щёлкать фотоаппаратами.

Хрупкая девушка-переводчик что-то рассказывала гостям, но я мало понимала, хотя в школе учила именно немецкий язык.

Из восторженных восклицаний гостей было ясно, что наш город – самый лучший!

Когда мы подъехали к остановке «Киномакс-Урал», я решила немножко пошутить и, подойдя к гостям, указывая на голубой купол «Сферы любви», говорю: «А это место у нас называется «Остров поцелуев», здесь все челябинцы и гости города целуются, и не только под этим куполом, но и на этой остановке…»

Милая девушка быстро перевела мои слова. Что тут началось! Мужчины закивали головами «гут-гут» – и стали целовать своих спутниц-фрау. Невыразимый шум, смех и непрерывное щелканье фотоаппаратами. То-то было весело! А вновь входящие пассажиры с удивлёнными улыбками  посматривали на развеселившихся гостей города.

На остановке «Агентство воздушных сообщений» шумные и весёлые немцы неохотно выходили из новенького троллейбуса. Они долго ещё махали руками вслед...

Мне оставили красивую карточку с номером телефона, чтобы я могла забрать фотографии в какой-то фирме. Но я никуда так и не пошла, да и карточка где-то затерялась. А память о том веселом первом рейсе новенького  троллейбуса осталась!

 

Софочка

Сегодня воскресенье. Троллейбус устало движется по своему маршруту. Едем в сторону парка культуры и отдыха имени Гагарина.

Почти неделю город задыхается от нещадного зноя, а столбик термометра не опускается ниже тридцати пяти. Всё живое прячется от палящего солнца, и даже асфальт плавится под колесами троллейбуса.

По опустевшим улицам и проспектам грохочет лишь неутомимый трудяга общественный транспорт. Маршрутки да красавицы иномарки как-то незаметно поисчезали с улиц и дворов Челябинска.

 И неудивительно! Все горожане в эти выходные устремились к водоёмам и озёрам, в прохладу лесов и своих любимых садовых участков. Даже те немногие пассажиры, что едут в раскалённом салоне, очень торопятся выйти, проехав пару остановок. Я с завистью провожаю их взглядом и начинаю себя жалеть, потому что эта удушливая рабочая смена все никак не заканчивается.

«Следующая остановка “Центральный рынок”», – объявляет водитель. По остановке бегает небольшая собачка, а на скамеечке одиноко сидит пожилая женщина с тросточкой. Это уже знакомая мне Анна Михайловна, ветеран Великой Отечественной войны, со своей любимицей крошкой Софочкой.

Года два назад Анна Михайловна продала свой сад и теперь, спасаясь от жары, вынуждена частенько ездить в парк, чтобы погулять с Софочкой в прохладе аллей.

Софочка очень умная и воспитанная собака, правда, неопознанной породы (как шутит Анна Михайловна), да к тому же с очень длинной, непонятного окраса, густой шерстью, которую хозяйке всё труднее состригать.

Заметив троллейбус, Софочка громко залаяла, завиляла хвостом и даже пыталась высоко подпрыгнуть, но это ей плохо удавалось, потому что возраст у Софочки довольно солидный.  И когда двери открылись, она поторопилась запрыгнуть в салон на заднюю площадку.

Нетерпеливо постукивая хвостом о пол, Софочка наблюдала, как я помогаю хозяйке подняться по ступенькам в троллейбус. А когда Анна Михайловна присела и предъявила ветеранское удостоверение, Софочка встала на задние лапы, поклонилась и внимательно посмотрела на улыбающихся пассажиров.

Потом она тихонько сидела у ног хозяйки и даже, когда входящие пассажиры случайно задевали ее сумкой или пакетом, никак не реагировала.

«Остановка “Парк культуры и отдыха имени Гагарина”. Конечная», – объявил водитель. Софочка заволновалась и, подбежав к открывающейся двери, первой выпрыгнула на улицу.

Непрерывно вертясь на одном месте, крутя хвостом, Софочка ждала, когда из троллейбуса выйдет хозяйка. И как только в дверях показалась тросточка Анны Михайловны, Софочка тут же подскочила к хозяйке и стала громко лаять в сторону троллейбуса…

Я смотрела, как Анна Михайловна, опираясь на тросточку, неторопливо пошла в сторону парка, а рядом с ней весело бежала Софочка. Она то вырывалась вперед, поторапливая хозяйку, то снова возвращалась.

А мне подумалось, что умная Софочка свой громкий лай обращала ведь именно ко мне, как бы предлагая: «Ну что же ты, кондуктор, остаешься в своем раскалённом троллейбусе? Айда с нами в прохладу парка! Погуляем!».

 

Девичье царство

Весна рано вступила в свои права, и каждый день солнечный и тёплый. Наш троллейбус  весело едет по маршруту. А в открытые форточки врывается аромат сирени и цветущих деревьев.

«Остановка “Областная больница”», – объявляет водитель. Двери приветливо открываются, и в салон спешат войти пассажиры. Я начинаю проверять проездные документы, отрываю билетики и вижу, что на заднюю площадку поставили целых три детских колясочки! И как только уместились?

Одна высокая и громоздкая, а две других – лёгкие и открытые! Возле детских колясок стоят молодые мамочки и о чем-то весёлом разговаривают. Их звонкий смех раздаётся на весь салон.

В светлых длинных плащах, с модными цветными шарфиками, молодые женщины были просто олицетворением красавицы-весны.

 Подошедшего кондуктора никто, конечно же, не заметил. Не прерывая разговора, все машинально оплатили проезд и положили билетики в кармашки детских колясок.

А в колясочках сидели очаровательные девочки, доченьки-лапоньки. Они были очень нарядные, в вязаных костюмчиках и шляпках. Возле каждой яркие мягкие игрушки, но девочки заняты были тоже своими разговорами. Они мило лопотали на языке, понятном только им самим, и заливисто хохотали. Это надо было видеть!

Я с улыбкой смотрела на очаровательных малышек, которые просто копировали молодых и красивых мамочек, даже не зная об этом. И пассажиры, улыбаясь, смотрели на это «девичье царство», что удобно разместилось на задней площадке салона троллейбуса.

На остановке «Киномакс-Урал» молодые женщины вышли и покатили детские колясочки в сторону кинокомплекса. И кто-то из пассажиров сказал: «Наверное, девчата поехали за новыми впечатлениями».

Счастья вам, здоровья и большой любви, милые челябинки!

 

Магия слова

Ласковое весеннее солнышко «едет зайчиком» в салоне нашего троллейбуса, перепрыгивая с одного свободного сидения на другое. Пассажиров мало, потому что несколько дней майских праздников дают людям возможность поехать к родным в другие города или поработать в садах...

Подъезжаем к остановке «Киномакс-Урал». Входят парень и девушка. Но оба какие-то взъерошенные и «колючие», как ёжики. Видимо повздорили.

 Парень прошёл вперёд, ближе к месту кондуктора, присел на свободное сидение и оплатил проезд за двоих. Девушка, отвернувшись к окну, осталась стоять на задней площадке.

Я говорю парню: «Зови свою девушку. Ведь есть же свободное место! Или проблемы?». «Да», – неохотно отвечает он. «А ты напиши ей», – с улыбкой предлагаю я.

Парень понял шутку, попросил у меня авторучку и на троллейбусном билетике написал одно слово: «ЛЮБЛЮ»…

Я подошла к девушке (ведь мне нетрудно побыть почтальоном в своем троллейбусе!) и отдала билетик. Удивление на её лице сменилось озаряющей улыбкой.

Девушка подошла к парню, присела рядышком, и они поцеловались. Обнявшись, так и ехали до конечной.

Выйдя из троллейбуса, молодые люди оглянулись и помахали мне рукой. Было очень приятно. Ведь я поучаствовала в примирении двух любящих сердец.

Елизавета СВЕЧНИКОВА

Конь-солнце

Уже позднее утро. Солнце начало наконец припекать по-июньски. Воздух тяжёл и наполнен запахом сена и свежей травы. Он уже успел накалиться так, что дышать тяжело. Старые горы, покрытые ковром смешанного леса, защищают все вокруг. В лучах солнца они будто сияют, отливая изумрудом.

Он стоит и ровно дышит, пока я аккуратно чешу его воздушную гриву. Его сине-чёрный глаз немного недоверчиво следит за каждым моим движением. Нетерпеливо начинает грести копытом, переступая с ноги на ногу. Ему не терпится пуститься вскачь.

«Ну, тише. Тише. Потерпи. Колтун у тебя! Видимо ласка постаралась», – уговариваю его.

На конюшне я опять – одна. Но так даже спокойнее. Конюхи в это время в табуне или на покосе. А Сергей Николаевич уехал по своим делам. Хорошо, разрешил взять Плёса. Только приказал, с своей заботливой строгостью, быть осторожней.

Тихо и спокойно. В такие моменты пульс сам собой замедляется, а голова освобождается от тяжёлых мыслей. Я не чувствую одиночества, хотя вокруг нет людей.

За мной отовсюду следят десятки глаз. Множество ушей прислушиваются к каждому звуку. Где-то завелась машина. Ещё одна ласточка прилетела покормить птенцов. Пара важных куриц шумно разгребает сено. Целый мир, отдельный от всего остального. Мне нравится это одиночество. Отдых от людей. От суеты большого мира. От выхлопных газов, бесконечного стремления везде успеть. Здесь такого нет. Есть только спокойствие, лошади, каждая из которых – особенная, и я.

Накидываю потрепанный рыжий вальтрап на спину Плёса, лёгким движением кладу увесистое седло.

Люблю касаться его шеи, чувствовать его дыхание и тепло. Бархат его шерсти щекочет мою ладонь. Лохматая чёлка лезет ему в глаза, прикрывая маленькую звезду на лбу.

У него всегда был внимательный взгляд. Даже люди не смотрят с таким вниманием и участием. «Плёс, выдохни, немного осталось!» – прилагая все усилия, говорю я. Лошади не любят, когда им подтягивают подпругу. Но как они рады вознаграждению за их терпение!

Большой кусок серебряного сахара громко хрустит за лошадиной щекой. Я порой также люблю погрызть рафинад. Особенно на конюшне, где он слаще всего.

***

Тихо. Шорох и глухое перебирание копытами за стеной. В каптёрке холодно. Как и в любое время года. Нос режет запах дегтя, мышей и испарины. Но летом прохлада спасает.

Мои перчатки истёрлись и порвались в двух местах, а на крагах меняли замки. Каску просто так с собой не таскаю, хотя родители и ругаются. Они всегда волнуются, когда я еду на конюшню. Их беспокоит мое бесстрашие перед лошадьми. Они их немного опасаются. Но я знаю, куда направить эту силу и мощь, которой стоит бояться.

Пока я промешкалась с седлом, солнце поднялось ещё выше и стало припекать. Но что меня остановит?

Как привычно держать тугие поводья в руках и ощущать это мерное покачивание, пока мы ещё не дошли до дорожки на поле! Длинная шея с пушистой гривой перед моими глазами. Заострённые прядающие уши.

«Давай пару кругов легкой рысью?»

Он, будто соглашаясь, кивает головой.

Легко нажимаю шенкелями на его бока, и слабый ветер охлаждает нас двоих, легко развевая волосы.

Сердце ловит его ритм. Высокая трава шуршит от его мягкой пружинистой поступи.

Я люблю срезать круг по высокой траве в поле: больше ощущение свободы.

На повороте Плес ускоряет, ход и поводья нужно держать крепче. На небольшом отрезке прямой его ноги ступают на утоптанную дорожку, и я даю ему волю.

Все напряжение уходит окончательно, и наступает полная свобода. От мысли и действия. Ты отдаешься потоку скорости.

Пульс учащается, я льну к его шее, цепляясь руками за раздувшуюся парусом гриву.

Ветер. Свобода. Жар. Жар наших сердец. Ничего не существует более, кроме нас двоих. Я ловлю одну волну с лошадью, мой взгляд в одном направлении с ней, как и желание сердца. ЕщЁ больше скорости, ещё сильнее, ещё выше, так, что возможно взмыть в небо.

Его ноздри раздуваются. Шея в напряжении вытягивается, она покрыта испариной, и вены вздулись тонкими сплетениями.

Ближе к повороту я стараюсь сбавить его ход, тяну за удила. Он нехотя замедляется, задирая шею, сопротивляясь. Он не хочет останавливать движение, но, как и я, осознаёт, что передышка всегда необходима после скоростного забега.

В ногах чувствуется лёгкая дрожь, усталость в руках. Я ослабляю повод и даю Плёсу расслабиться. Его мышцы до сих пор в небольшом напряжении, и я это ощущаю. Он опускает голову, чтобы ухватить сочной травы.

«Рысак не должен ходить галопом», – голос Сергея Николаевича проскальзывает у меня в голове.

Мне немного стыдно, но в то же время сладостно. Я маленький бунтарь в огромной системе правил.  Плёс любит нарушать правила. Мы оба любим.

***

Как же бывает приятен первый глоток! Он холодной струёй успокаивает горло. По всему телу разливается расслабление.

Плёс уже успел извалять бока в сене у себя в деннике, пока я убирала амуницию. Покрытая испариной шкура приняла на себя всю мелкую пыль. В гриве запутались соломинки. Он спокойно наблюдал за мной через решетку стойла. Громко жевал сухую траву и тихо вздыхал, иногда кося своим синим глазом, ожидая вознаграждения за упорство. Три куска серебряного сахара и добрая половина сочного яблока. Вторую половину я уже успела с наслаждением съесть.

Мне так спокойно рядом с ним. Ни один человек не может дать такого спокойствия. Весь мир вокруг будто замедлился, делая маленькую скидку нам двоим.

Спокойно дышать и смотреть. Как солнце волшебно играет своими нитями в его гриве, создавая ореол света! В этом световом потоке летают маленькие частицы пыли и сена. Плёс шумно выдыхает, и эти пылинки начинают метаться в воздухе. Как люди, суетясь, боясь не успеть.

Я мягко глажу его шею. Он хлопает длинными ресницами, продолжая хрустеть сеном.

В какой-то момент солнце озаряет весь денник. Я закутываюсь в тепло солнечного потока и прижимаюсь к его тёплой груди. Чувствую прилив сил и счастья. Огонь его лошадиного сердца может обжечь, но только не меня. Нужно уметь правильно обращаться с этим пламенем, как с пламенем солнца. Он по-настоящему огненная лошадь.

***

С того момента прошло уже несколько лет. Я стою  на пороге взрослой жизни. Но светлые воспоминания о тех волшебных днях яркими полотнами нарисованы у меня в памяти. Плёса продали в какую-то престижную конюшню, в большой город. Такую лошадь нельзя было не заметить.

 Я вспоминаю его с радостью. И скучаю. Он был чем-то большим, нежели «ездовая лошадёнка». Он был для меня другом, который слушал и ничего не просил взамен.

Мне остаётся лишь надеяться, что там ему лучше, чем здесь. Что его так же любят и кормят сладкими яблоками.

Мне кажется, он помнит меня. Такие друзья не предают.

Вера СКОРНЯКОВА

Встреча
Рассказ

Нина Сергеевна включила свет в коридоре и подошла к зеркалу. Оттуда на неё смотрела немолодая сероглазая женщина в домашнем халате, плотно облегавшем располневшую фигуру. Нина Сергеевна улыбнулась своему отражению и сказала негромко:

 – Ну что? С новосельем?

Улыбка получилась усталая и какая-то неуверенная. Нина Сергеевна вздохнула и назидательно произнесла:

– Радоваться надо.

Радоваться вроде бы было надо, но какая-то смутная тревога не давала покоя. Вот купила она себе квартиру. Купила удачно, пожалуй, даже слишком удачно. И сама квартира, и район, и этаж, и цена – всё подходило. Особенно цена. Прежняя хозяйка квартиры была чем-то озабочена и очень торопилась с продажей. Она даже сбавила и без того невысокую цену узнав, что у Нины Сергеевны не хватает денег на покупку.

После сделки она тут же уехала, оставив новой хозяйке почти всю мебель и висевшее в коридоре зеркало. Сын помог с переездом и отправился в командировку. А Нина Сергеевна осталась хозяйничать в своей новой квартире.

Чтобы побыстрее избавиться от ощущения неустроенности и неясной тревоги, она вытащила из коробки свою любимую фотографию и поставила на видное место. На фотографии среди симпатичных детских мордашек улыбалась молоденькая учительница, гордая за свой четвёртый А. Это был её самый первый, самый трудный, самый любимый выпуск. Она тогда мечтала, что пройдут годы, и она будет гордиться своими выпускниками, а при встрече они будут вспоминать первые школьные годы. Первые и для учеников, и для их юной учительницы.

За делами день прошёл незаметно. Стало смеркаться. И тут в дверь позвонили. Нина Сергеевна, решив, что из командировки вернулся сын и пришёл ей помочь, поспешно открыла дверь. На пороге стоял незнакомый мужчина. Он решительно шагнул в коридор, захлопнул за собой дверь и по-хозяйски прошёл в комнату. Несколько мгновений Нина Сергеевна растеряно стояла в полутёмном коридоре, потом последовала за незнакомцем. Тот включил свет, не торопясь расправил вынутую из кармана бумагу и, едва взглянув на хозяйку, произнёс: 

– Это опять я. Вот копия вашего договора с финансовой организацией. Должок-то за пол-лимона перевалил! Больше я ждать не могу. Отдавать будем, или как?

– Какой договор?! Вы кто? – растерянность прошла, и в голосе Нины Сергеевны зазвучали учительские нотки. За годы работы в школе она твёрдо усвоила, что всякое безобразие нужно пресекать решительно и сразу. Но коротко подстриженный здоровяк в кожаной куртке чувствовал себя хозяином положения. 

– Ай-я-яй. И долга нет? И меня не узнали? – недобро усмехнулся он и взглядом оценщика обвёл комнату. – О! Тут кое-что новенькое появилось. А телевизор-то – плазма, и комодец антикварный.

Он подошёл к комоду.

– Дорогой, наверное?

И тут его взгляд упал на фотографию. Рука с печаткой потянулась к фотографии, мужчина поднёс её к лицу и медленно повернулся к Нине Сергеевне. Самоуверенность его исчезла. Лицо выражало удивление и лёгкий испуг. Он смущённо улыбнулся, и Нина Сергеевна тихо ахнула. Перед ней был Алёша Мальцев – ученик её первого выпуска.

Молоденькая учительница Ниночка очень тепло относилась ко всем своим ученикам, а к рано лишившемуся матери Алёше – особенно. И Алёша больше других ребят тянулся к ней. Он даже хотел остаться на второй год в четвёртом классе, чтобы не расставаться с любимой учительницей. И только узнав, что на следующий год она будет учить не четвероклассников, а первоклашек, согласился перейти в пятый. А летом его семья переехала из коммуналки в отдельную квартиру, и Алёша пошёл в новую школу в другом районе.

– Алёша…  Я ж тебя сначала не узнала! Я тут переехала недавно, ещё не обжилась, уж извини за беспорядок. А у тебя как дела?   

– Я вас тоже сначала не узнал, Нина Сергеевна. Сколько лет… Не ожидал я вас здесь встретить. А где прежняя хозяйка?

– Продала мне квартиру и уехала.

– Куда уезжает, не говорила?

– Не говорила. Да я и не спрашивала. Торопилась она очень. Можно сказать, всё своё хозяйство мне оставила. И квартиру продала недорого.

– Ну что ж. Уехала так уехала. Будем искать.

– Алёша, а чем ты сейчас занимаешься?

– Да так… Разным.

 Он усмехнулся и неопределённо пожал плечами.

– Кстати, вот телефончик. Если насчёт долга будут проблемы – звоните.

Он сунул ей в руки визитку и быстро вышел из комнаты.

Хлопнула входная дверь, смолкли  шаги на лестнице. Нина Сергеевна надела очки и поднесла визитку к глазам. Там значилось: «Коллекторское агентство. Алексей» и номер телефона. Нина Сергеевна, тяжело вздохнув, переписала номер телефона в ежедневник, а визитку, разорвав, выбросила в мусор.

Елена ХАЛДИНА

А вы робят моих не видали?
Из цикла рассказов «Деревенские посиделки»

Посвящается Устинье Ивановне Яниной

В огороде с утра пораньше бабушка Устинья окучивала картошку. Устала сильно. Спину пересекло, кое-как выпрямилась, держась за тяпку. Солнце припекало. Глазами она посчитала окученные ряды картошки, посетовав вслух: «Батюшки мои, всего-то навсего восемь рядков окучила, а провош́калась столь время! Года своё берут… Пожалуй сяду в тенёк под черёмуху, передохну трош́ки, мыс́лимо ли – девятый десяток разменяла, ладно хоть ещё так шевéлюсь… Отдыхать собралась, а обед-то кто варить будет? И то правда, пойти, хоть похлёбку маломальскую на скор́у руку сготовить. Не ровен час, робята мои исть захотят, да домой прибегут, а я, квашня старая, чем их кормить-то буду? Придётся мальцам сухонос́ничать с такой-то матерью… В работе да в заботе про всё забыла, да как тут не забыть-то? Травы-то сколь, берёзка-то всё как есть затянула, никакого сладу с ней нет... Ближе-то к вечеру жар спадёт, так, Бог даст, ещё покопаюсь, сколь смогу не загáдывамши, а то ведь перед людьми стыдобище́ – всё как есть заросло... Раньше-то такого срама в огороде у меня не бывало.  До чё дожила... и пошто́ я в огороде-то одна всё роб́лю, у меня ж робят столь?! Прибегут робятёшки-то домой, накормлю их как след́оват, а после пущай пособят́ мне картошку окучить. Ну, не цел́ьными же днями им по ул́ке рысогон́ить?! Сыз́мальства к труду-то приучать надо, а то испотвáрим робятёшек сами, а они потом невесть что творят, да роб́ить не хотят, разве ж эн́то дело? То-то и оно…».  

…В избе Устинья почистила луковицу, морковку, штук пяток картофелин. Порезала скоро-наскоро картофель в кастрюлю с водой, потом поставила варить на электроплиту. Пока вода закипала, пережарила лук с тёртой морковкой на нутряном свином сале в чугунной сковородке. Разбила куриное яйцо в миску, взбила вилкой, добавила немножко муки, всё перемешала, тщательно разминая комочки. Жидкое тесто понемножку ложкой опускала в кипящую похлёбку, разговаривая сама с собой:     

«Робята-то мои таку похлёбку с колобками шибко любят! Особливо младшенький, Ванюшка... Батюшки, а укроп-то, укроп забыла покрошить, совсем памяти не стало, эн́то чё ж тако́... Да ещё хоть малёхо молочком забелить, всё ж таки повкуснее похлёбка-то буде. Жалко коровушки-то своёй бол́е нет, да и какая уж мне теперь корова? Два шага прошла и задохла, заплюхалась я совсем. Сердце-то того и гляди выпрыгнет, ничё не робит, а за коровушкой-то уход нужён».

Устинья попробовала похлёбку, а после сказала вслух:   

–  Ничё, похлёбка-то славная и соли в аккурат́. Робята-то мои её живо-два съедят.

Кукушка в ходиках прокуковала два раза.

«Ой, время-то сколь! Ну, надо же, два часа прокуковала – обедать давно пора, а робята-то мои где-кась? Вот сорванцы – забегались и про еду-то совсем забыли. Ну, да чё поделашь, знамо дело – дело молодое! Сама давно ли девкой была?! Ой, а года бегут, бегут, чем дальше, тем круче. Верно мне ран́е матушка-то гова́ривала что, в детстве-то время медленно идёт, ровно в гору нехотя  поднимается, а стоит только замуж  выйти да малых деток нарожать, так года-то  с горы вниз и покатятся, словно на санках… Пойти скликать, ли чё ли, на улке робятёшек, поди-то, услышат, придут. Сперва их накормлю, а после уж сама отобедаю».   

Устинья вышла на крыльцо и закричала:       

–  Васька, Петька, Павлушка, Ванюшка-а! Вы где-кось запропастились? Вот окаянные робятёшки... Обедать бегите! Похлёбка стынет…     

На её крики никто не отзывался.

«Ладно, пойду, поищу сама. Голодные робятёшки-то бегают, жалко до чё. Ванечка-то мой совсем исхудал – одна кожа да кости. Взглянешь – почти насквозь светится. Да и в кого шибко-то полным быть? Я отродясь худющ́ая была. Свекровь, помню, всё по молодости-то меня донимала, чуть что, говаривала: девка-а, и как тебя только ноги носят? Того и гляди переломишься! А я ещё серчал́а на неё за эн́ти слова, стыдилась шибко худобы-то своей. Сколь воды утекло с тех пор...».

Бабка Устинья вышла на улицу. Посмотрела по сторонам: «Ну, куда их нелёгкая опять унесла? Батюшки мои, словно корова языком слизала...».

У дома напротив сосед Сашка Каманцев чинил трактор. Старушка подошла к нему поближе и поздоровалась.  

– Здоров́о, Ляксан́др! 

– Здравствуй, бабушка Устинья!

– Опять под трактором лежишь, сердешный!

– Лежу, а куда деваться-то? Старьё, ломается, будь он неладен. Ни дела, ни работы.

– Ой, а увазюќался-то ты как, батюшки мои! Эн́то ж Тоньке твоей после одёжу-то не донять…

– Тонька – баба добрая, поворчит, само собой, да успокоится. Шабалы́, они и есть шабалы́! Чего-чего, а эн́того добра у нас хватат́. Без грязи – денег не зароб́ишь! Сама знашь.

– Так-то оно так... А ты робят́-то моих не видал?

– Нет, не видал...

– Вот где бегают, а? Старшие-то, поди, на озеро купаться убежали, и малой, как пить дать, за ними увязался... Жара-то, какая  стоит! Духота-а, не ровен час гроза будет… А Ванюшка-то мой плавать ладом́ не умеет, как бы до греха дело не дошло, вот ведь чё! Материнское-то сердце – загодя беду чует... Пойду на озере гляну. Пока похлёбку-то варила, сколь раз в окошко глядела – всё возле избы вертелись. Пошла звать, а их и след простыл, и когда только убежать успели? Ох, бедовые робят́а...

– Да не переживай, бабка Устинья! Куда твои ребятишки денутся? В деревне нашей тишь да благодать, кругом все свои. Набегаются и всю твою похлёбку слупят за мил́у душу.

–  И то, правда, Ляксан́др! Утешил старуху...

Пошла бабка Устинья проулком к озеру. В огороде соседи Зубовы всей семьёй дружно окучивали картошку. Устинья подошла поближе к плетню и крикнула: 

–  Бог в помощь, милы люди! День добрый!  

–  Ой, здравствуй, бабка Устинья! – первым поздоровался отец семейства Иван Петрович, а следом за ним и остальные члены семьи.

–  Робят я своих ищу, может видали?

– Нет, что ты, что ты... Головушку поднять некогда, работы столь, сама видишь…

–  Вы всей-то артелью управитесь. А я думаю, дай-ка поздоров́каюсь с добрыми людьми, да заодно спрошу про своих робятёшек. Ну, нет, так нет – на нет и суда нет... Пойду к озеру спущусь, там ещё поклич́у. Купаются, поди, сорванцы на Крутояре, а похлёбка-то моя стынет.

– Так на то и лето, что б купаться!

– И то верно.

– Вон, Идка-то Бестенева с озера идёт, ты, бабка Устинья, её спроси, ноги-то свои не май. 

–  И то, правда... Тады́ постою подожду, хоть дух малёхо переведу, а то задохла совсем. Жара, духота, как бы грозы не было! Эв́он тучки засобирались... Земля пересохла – дождя просит…

Идка с озера несла на коромысле воду в вёдрах. Подойдя поближе к бабке Устинье, поздоровалась.

–  Здрасте!

– Здорово, девонька! Устала, поди шибко? Эв́он, вёдра-то полнёхоньки несёшь, передохни хоть малёхо возле меня.       

–  Отдыхать зимой буду! А покуд́а работы столь, какой отдых? Некогда мне с тобой лясы-то точить… А ты куда эн́то собралась? Купаться, что ли, надумала на старости-то лет?!

–  С чего глядя? Смеёшься ли чё ль над старой?! Я уж своё откупалась. Робят я своих ищу. Убежали, а у меня похлёбка стынет. Ты их на озере-то часом не видала?  

– Вот те раз... Эн́то чё ж тако́, бабка Устинья?! Нет у тебя никаких ребятишек... Ходишь каждый день туда-сюда, деревню дивишь да людей от работы отвлекаешь. Ты хоть ноги-то свои пожалей!.. Домой, домой ступай, отдохни.

– Как эн́то нету? Есть! Четыре сыночка у меня – Васька, Петька, Павлушка, да самый малый – Ванюшка!

Идка помолчала чуток.

–  На войне они все у тебя погибли...

Устинья посмотрела на неё сквозь слёзы:

–  Да ты чё, девонька, тако́ говоришь-то? Перегрелась ли чё ль сёдня на солнцепёке?.. Живы они, живы! Набегаются вволю да домой придут…

Вытирая слёзы уголком платка,  бабка Устинья побрела дальше – искать своих ребятишек.

Виктор ЧИГИНЦЕВ

Зелёные жнецы
Рассказ

Всю ночь не спал шахтёрский поселок, вслушиваясь в сирены горноспасательных машин. В сторону террикона поспешали бабы, встревоженные недоброй вестью. За подолы иных, стараясь не отстать за мамками, держалась ребятня. Когда в дверцы землянки застучала подруга, сорвалась с койки и убежала на шахту мама. Через какое-то время стук, но уже в окно, повторился, и тогда, оставив лежанку, засеменил к подъёмному стволу дед.

Так было всегда – исправно работало сарафанное радио, по тревоге собирая у клетьевого ствола толпу людей, в основном женщин. Толкаясь локтями, протискиваясь ближе к подъёму, встречали каждую клеть: не моего ли мужика подняли?

Той ночью горноспасатели выдавали на-гора шахтёров, отравленных угарным газом. В больницу увезли полсотни человек. Выжили все, кроме двоих. Виной трагедии стали мальчишки – с вечера наладились печь картошку на старом лесоспускном шурфу. В железной перемычке угли нашли лазейку, и жар ушёл на подземный горизонт. Ругая мальчишек и осушая передником слёзы, бабушка Нюся ворчала: «Зелено жнут!» Зелёными жнецами она называла всех шалопаев, а под сурдинку и своих внуков.

Когда я подрос, спросил у бабушки:

– А что такое зелёные жнецы?

Баба Нюся ответила:

– По мне, так все люди зелёные жнецы: и взрослые, и дети. Шалят, балуют, ошибаются. В нашей деревне, кто брал литовку и косил овёс молочной спелости, тот и был зелёным жнецом! Жать зелёнку – себе в убыток.

Вот такая простая философия.

 

Катастроф в шахте и на-гора хватало с избытком. Буквально накануне тревожной ночи хозяйка с соседней улочки, проснувшись с рассветом и тихо хлопоча на кухне, принялась разжигать растопку в печи. Чиркнула спичкой – в ту же секунду прозвучал взрыв, разметав по дому спящих людей. В больнице обитатели ветхого жилища и соседская девочка, оставшаяся в злополучную ночь у подружки, умерли от ожогов тела и дыхательных путей. Людей погубил метан, просочившийся из шахтной выработки.

На этот раз бабушка не ругалась, а только тихо плакала. Непонятно – кого было ругать? Шахта не жнёт зеленя, только чёрный уголь на-гора выдаёт. Лишь земля дышит в округе невидимым газом-убийцей. Старый шахтёр дед Степашка, привычный к злокозням чёрного молоха, и тот изворчался:

– Изжабить бы их, опять похороны! – Очевидно, имея в виду начальство, обиженно ворчал: – Всю землю изрыли, дыр насверлили, а газ не спрашивает, он людей убивает!

 

Мы с братцем и наше мальчишеское воинство росли у подножия террикона, на так называемом горном отводе. Пробит ствол, рядом растёт пирамида породного отвала. Где шахта, там и поселок: Нахаловка, Хитрый, Лесной... Строились из того, что удастся украсть с лесного склада, в лучшем случае выписать строевой лес законным путём в бухгалтерии шахты. Когда на нашу улочку долго не подвозили уголь, мальчишки с санками или тележками шли на террикон собирать на крутобоких склонах справные сосновые чурочки и блестящие куски угля. Такое старательство таит в себе опасность: того и гляди попадёшь под лавину породы, высыпаемой вагонеткой с вершины горы. Однажды террикон взорвался, сбросив к подножию многие тонны не успевшей перегореть породы. Засыпало картофельные огороды, но в этот раз никто не пострадал.

Переломы и ушибы здесь случались часто. Особенно у стариков, не успевавших убежать от лавины. В терриконе-вулкане годами сгорали осколки угля. Чадила и воняла гора, но по ночам перемигивалась всеми цветами палитры. Зрелище завораживало и немного пугало.

В нашем огороде кудрявилась роскошная берёза. В тени её кроны дышал прохладой шахты старый вентиляционный уклон, обращённый своим квадратным зевом к грядкам, яблоням, ягодным кустам и к самой землянке. По уклону можно было спуститься в подземный город и там поискать родителей. Но гулять мальчишкам по подземному горизонту шахты никто бы не позволил. Да и как найти родителей в городе-шахте с разветвлённой сетью горных выработок, проложенных под посёлком и в его окрестностях? Когда мама, мастер-взрывник, и её товарищи палили лавы, сотрясая недра взрывами, в землянке на полках звенела посуда. Мальчишки, кто посмелей, спускались по мокрым ступенькам ходка максимум метров на двадцать. Дальше пугали чернота подземелья и холодная капель с кровли уклона.

Отец рассказывал, что с мамой он в шахте и познакомился, прямо в добычном забое. В ту смену молодая запальщица зарядила шпуры, эвакуировала из лавы людей и дала звуковой сигнал к отпалке угольного пласта. Глухой взрыв привычно ударил по ушным перепонкам. Заполняя пространство штрека, тягуче потекли по выработке клубы белого, едкого дыма. В этот самый момент забой обесточился, или, как говорят шахтёры, пропала напруга. Не успев проветрить лаву, дыхание  вентиляции замерло. И зловеще повис в устье забоя туман прогремевшего взрыва.

Выкатившись из выработки в задымленный штрек, запальщица потеряла сознание. На девушку случайно наткнулся молодой забойщик и вынес её на руках к свежей струе.

Придя в себя и увидев над собой чумазое лицо шахтёра, мастер-взрывник спросила:

– Ты кто?

В ответ услышала:

– Как ты себя чувствуешь?

Девушка с лицом пригожим, слегка припудренным угольной пылью, ответила, что чувствует себя лучше, только, дурёха, не успела включиться в самоспасатель. И строго добавила:

– Если не болтун, держи язык за зубами. Мужиков накажут, премии лишат. Вентилятор-то встал!       

 Забойщик поднял сумку с взрывчаткой, предложил проводить до ствола.         

– Обойдусь, ступай в лаву.

 

Так и жили мои родные: из подземелья да в землянку.

Тихими вечерами её обитатели, особливо бабушка, любили выбраться на свежий воздух.

Хороши вечера поздним августом. Огород убран, на грядках жухнет ботва, на берёзе золотятся первые прядки увядающей листвы. К болотным падям, прошитым тугой струной транссибирской магистрали, тянутся в небе плотные стаи уток, изредка подают голоса гуси, скрипуче чертят воздух лебеди. Дед Степашка ушёл на охоту, завтра бабушке чередить птицу. А пока вечер, тихо и покойно. Лишь тяжело дышит на станции усталый паровоз: уф-уф-уф.

Летят утки, до землянки доносятся глухие хлопки выстрелов. Утиная молодь встала на крыло, в вечерние зори даже бабушка слышит посвист быстрых крыльев. Диким уткам, гусям-лебедям проще, им на любом болоте новоселье.

Уходя на долгие три года, благо не во флот, где любить просторы морей надо целую пятилетку, зять горевал, что не успел свить свое гнездо. Спасибо старикам, приютили молодую семью. Прощаясь на станции, тесть утешал:

– Не тужи, сынок. Служи, мы подождём. О хлопцах не печалься.

Внуки всегда на глазах. Целыми днями резвятся на улице. После обеда надобно поспать – и опять улица, детские забавы. Сидят в дедовой лодке, лепят танки из глины. Фотографии танка приходят из армии с письмами, а танковый экипаж зятя зовут в части инкубаторным, потому как отцы танкистов сложили головушки на войне.

На дню-то не по разу приходится отмывать огольцов, все подоконники уставлены танками. Знают ребята, что где-то на свете есть у них отец-танкист.

В тихие вечера, когда солнце немо садится в розовый закат, хоровод бабушкиных подружек собирается на лоснящейся от юбок и штанов тесовой завалинке. В обществе старушек баба Нюся охотно обсуждает дневные огрехи внуков. По всему получается, что мы с братцем самые что ни есть зелёные жнецы!

– Зелено жнут! – незлобиво жалуется подружкам бабушка.

– Жнут, – усевшись рядком, вторят соседки. – Давеча забрались на Сидоров стог, катаются в удовольствие. А ежели вилы в мягко место? Вот отец-то возвернётся!

– Зелено жнут, – вздыхает бабушка. – Нынче прибегает старшой и орёт. Кабы денежку в кубышке нашёл, а то у него пузо в мурашах. Они кусают, а он орёт. В клубном саду в войну играли, так солдатик мой за муравейником схоронился.

– А мой-то чё учудил! – вторит подружке баба Лена. – Проглазел козу Дашку, а рогатая возьми да в смолье увязни. Супостаты, тюки смолья на землю разгрузили, оне на солнце и растопли. Насилу ослобонили пленных. Козу и парнишку из смолья вытянули, да ведь новые тапки утопли, неделю не носил!

– Надысь и я страху натерпелась, – прикладываясь к табакерке, мягко, словно пряжу прядёт, продолжает разговор баба Нюся. – Упросила деда голову петуху срубить. Старый махнул топором и руками развёл. А безголовый по улке, да в клубный сад. Витьша настиг, тащит за ногу. Рубаха в лохмотьях, сам в крови и тенётах. Матушки святы, чья тута кровь! Отмыла в корыте, тажно тока успокоилась.

Татарка Фая, крикливая, с фронтовой отметиной, багровым шрамом вразлет над бровью, не сдержала врождённого любопытства:

– А петуха-то, Аннушка, в честь какого праздника казнила?

Бабушка Нюся чихнула, утёрла нос фартуком, облегающим круглый живот:

– С моими жнецами всякий день праздник: чисто жнут, когда из печи подают!

 

Мама занята работой, бабушка хлопочет по хозяйству. Мы тоже заняты, свободного времени у нас нет. Однажды без спроса ушли в светлую даль, за картофельные наделы. Степь выстлана шёлком травы, напитана запахом цветов, дышит тёплым ветром. В болотце с мягкой, прозрачной водой наловили занятных головастиков. Воду из банки, кишащей лягушатами, вылили в дядин аквариум. Если в нём плавают красные меченосцы и полосатые барбусы, дядя Толя будет безмерно рад и маленьким лягушкам. Бабушка смеялась, потом ворчала, но главный её приговор был тот же: «Зелёные жнецы!»

 

К новому году ждём отца. Накануне, вернувшись из деревни, дед Степашка занёс в жилище холодную с мороза ёлочку. Предстояло разукрасить пахнувшее хвоей чудо, чем и занялось в канун праздника наше егозистое племя. Ёлку наряжаем с участием тети Любы, школьницы-семиклассницы, дочери бабушки. Ещё одна дочка Нина со мной одного возраста, и мы растём как брат с сестрой. Компанию дополняют братишка Володя и соседская девочка Марийка. Взрослый дядя Толя, ожидающий весеннего призыва на срочную службу, держится особняком. Пригревшись на койке в сладкой дрёме, неумолчно говорящий Шалтай-болтай сегодня на удивление молчалив и грустен.

За стенами землянки потрескивает мороз, в печи жарко горит уголь, доставленный лошадкой в санном возке-грабарке. Дружной ватагой мы перетаскали его в ларь. В ожидании праздника все копошимся у ёлки, навешивая на колкие лапки довоенные игрушки. Их бережно хранит бабушка, пряча в сундуке, обклеенном портретами царей и генсеков. Нам нравится ряженая лесная гостья, но тут поднялся с лежанки дремлющий дядюшка Толя. Сладко потянувшись, он осматривает елку и со скрытым лукавством говорит:

– Красивая ёлка, а вот чего на ней не достаёт, так это жуланчиков-плакунчиков.

– Какие такие жуланчики? – дружно спрашиваем мы.

Дядя Толя, воспользовавшись отсутствием взрослых, входит в раж. Он преображается, пучит глаза и таинственно шепчет, словно выдает великую тайну:

– Разные! Красные, синие, зелёные, жёлтые – жуланчики-плакунчики!

Метнувшись к низкому оконцу, протёр в морозном узоре дырку и нацелился взглядом в огород.

– Отсюда не видать, – произнес досадливо. – А вот кто босиком обежит барак, тот обязательно увидит жуланчиков-плакунчиков. Синих, зелёных, жёлтых, красных. Сами в руки прилетят!

Земляной барак, скроенный из пяти долей, вросших по самые оконца в землю, с крылечками и ступеньками вниз, ограничен двумя переулками. Своего рода квадратно-земляная крепость за заборчиками разных калибров. Снегопад успокоился под утро, улица в снежных перемётах. Метелица кружит хороводом пушистый снег.

Кто не побежит за красивой мечтой, за волшебной сказкой, за цветными жуланчиками, в пятилетнем возрасте босиком по снегу? И я побежал: без валенок, в коротких штанишках, в лёгкой рубашонке. Вокруг барака, по глубокому снегу, вонзаясь в ледяное дыхание позёмки. Бежал, обжигая ноги, широко открывая глаза, чтобы не пропустить чудо. Бежал, с ужасом понимая, что зимушка-зима не только добрая, но и злая. Где вы, жуланчики-плакунчики, волшебные птицы?

Завершая круг стремительного бега, понял, что Шалтай-болтай обманул, просто пошутил, и слёзы сами брызнули из глаз. Вбежав в землянку, стремглав вскочил на тёплую постель и дал волю слезам. Следом захныкали братец и девочки. Дядя смотрел на плачущих детей, скрёб в затылке и, пряча улыбку, бормотал:

– Жуланчиков нет, а плакунчиков слишком много?

Бабушка, понюхав табачок и почесав язычок с соседкой, немкой Марусей, почуяла неладное и вернулась под свою крышу: надо успокоить ребятню и задать перца дяде Толе:

– Какой из тебя солдат, ты сам ещё зелёный жнец! – почем зря хлобучила она дядьку. Досталось и няне Любаше: – А ты куда смотрела, восстигалка? Через стенку бузню вашу слышу!

Пришёл новый день. Шалтай-болтай поставил в огороде ловушку и, развесив в клетке кусочки сала, сказал:

– Прилетят жуланчики, будут сало жулить!

Прилетали птицы-синицы, вскакивали на жёрдочки, клевали сало, и за ними, сказочно красивыми, затворялась дверца. Мы выпускали их на волю, хлопали в ладоши и смеялись. Дядя сказал:

– Хорошо, что летают жуланчики и не плачут плакунчики!

 

Мы ждали отца, ждали долго и терпеливо. И этот день пришёл! Напротив оконца за высоким сугробом вырос человек, припорошенный снегом. Он постоял у калитки, окинул взглядом заметённую под крышу землянку. Подняв с крылечка веник, смёл с одежды и сапог снежную шугу. И только тогда, распахнув низкую дверь, шагнул через порог землянки в облаке морозного пара, в серой солдатской шинели, в шапке-ушанке со звёздочкой. Плечи оттягивал вещевой мешок. Отыскав глазами прильнувших к юбке жены сыновей, протянул им железные ладони, по-военному сказал:

– Здравия желаю, зелёные жнецы!

– Жнут, Миша, зелено жнут твои хлопцы, – охотно откликнулась сияющая ярче ёлки теща. Прильнув к груди зятя, прошептала:

– Вернулся, солдатик!

Вздох бабушки прозвучал как похвала командира на солдатском плацу.

Не Дед Мороз пришёл в гости к нам, а родной человек, которого очень долго ждали. И пришёл совсем-насовсем! Два брата, два зелёных жнеца дождались отца!

Сняв шапку и скинув шинель, отец прошёл в горницу, пристально всматриваясь в многослойную, к его приезду свежую побелку стен, в старые репродукции, пожелтевшие фотографии, в сияющие глянцем снимки, присланные им из армии. Осторожно и нежно тискал нас с братцем, поднимал под притолоку с вбитым в неё крюком, на котором до ухода на службу висела сплетённая тестем зыбка.

Всех обнял, расцеловал, вывалил из вещевого мешка подарки, не догадываясь, что главным новогодним подарком стал сам. Подойдя к оконцу, растопил ладонями морозные кружева на стекле. Отыскав в огороде украшенную инеем берёзу, впился взглядом в створ шахтного уклона.

Он светился рядом с нашей белокорой, чернобровой красавицей, очерченный серебряным окладом куржака. Пропадая на озёрах, не поймал дедушка золотую рыбку, не попросил поменять нашу землянку на избу со светёлкой и тесовыми воротами. Створ уклона всегда на виду, но, посмотрев в оконце глазами отца, мы увидели искрящиеся на солнце ворота, ведущие в загадочный  мир подземного царства.

Горячо обняв маму, отец сказал:

– Дышит, кормилица! Теплом дышит! Углём дышит! Проводим  старый, встретим Новый год, и пора на шахту.