НА ВИДУ Критики пишут отстранённо, будто рассматривая идущего по земле писателя с высоты птичьего полёта. Литературоведы – углубленно, медленно просеивая «культурный слой» сквозь мелкое сито в поисках неизвестных строк, встреч, фактов и фактиков. Друзья-современники щедрой рукой пускают по ветру разноцветные блёстки восторгов-похвал, мемуаристы первым делом спешат «завести в рамку» рядом со значительным человеком себя, любимых. А как быть мне, кто подскажет? Я не критик, не литературовед, не мемуарист. Назваться другом было бы лестно, но… Другом героя этих заметок был поэт Геннадий Лутков. С Лутковым, несмотря на значительную разницу в летах, мы дружили многие годы. Однако применить здесь нехитрое житейское правило «друг моего друга…» было бы слишком простым решением. Хотя… Я ещё помню тепло его крепкой мужицкой руки, не показную распахнутость объятия при наших редких встречах. Помню, как он по-отечески журил меня за излишнюю скромность в творческих делах. Уверял, что давно уже пора мне вышагнуть из тени придонских верб на широкий российский простор. Помню, как – откинув голову, держа на отлёт раскрытую книжку – читал он мне такие незнакомые мои стихи, и его сильный голос, как июньский ветер-степняк, опалял мне горло, горячими волнами ходил в груди. А это разве не он сказал: «Слова вроде бы простенькие, ситцевые, и в то же время чувствуется тяжёлый бархат весьма серьёзного смысла, реальной правды, а не узорчатой декларации, доброй шутки, а не язвительной иронии… И всё это не за какими-то там туманами перехмуренной многозначительности, а «на виду» - смотри, вслушивайся, дыши». Это – из предисловия ко второй моей книжке. Книжка эта, сложившаяся на изломе времён, должна была разделить судьбу страны: выброшенная из плана дышащего на ладан издательства, она вышла в конце 1993 года на издательских задворках, у частника, дичком-самосевом. Больше всего мне было обидно не за стихи, а за предисловие: ведь оно, принадлежащее перу выдающегося русского советского поэта, Героя социалистического труда, лауреата Ленинской премии, было набрано всё на той же проминающейся желтоватой билетно-афишной бумаге… Исаев тоже был весь «на виду» - и в прямом, и в переносном смысле. «Заведование поэзией » в издательстве «Советский писатель», немалый срок работы в руководстве писательского Союза, депутатские будни – тут уж ни от людей, ни от проблем не спрячешься. Вдобавок к тому ещё и характер: открытый, распахнутый, добросердечный. Фронтовик, солдат- победитель, он послужил после войны в «настоящей» Европе (Чехословакия, Австрия), увидел, что называется, белый свет. Потом – Литинститут, ставший началом новой, столичной жизни… Но деревенская закваска – Егор Исаев родился 2 мая 1926 года в чернозёмном воронежском селе Коршево, что стоит на берегу Битюга – никуда не делась. И хотя с годами и осанка соответствующая появилась, и регалии, в душе Егор Александрович оставался всё тем же крепко стоящим на земле коршевским парнем – «нашенским», своим. Это сквозило в открытом, с «разглядывающим» необидным прищуром взгляде, ощущалось в нецеремонном рукопожатии, проступало в неторопко идущем, по-крестьянски основательном слове. В поэзии Егора Исаева земля – основа и мерило всего, начало и суть всех поэтических образов. Вспомним первую классическую, идущую к постижению вечных истин через трагические смыслы минувшей войны работу Исаева – поэму «Суд памяти». Куда идёт бывший солдат гитлеровского вермахта Герман Хорст, потерявший работу, а с нею и надежду на лучшую жизнь? В поле – «там жизнь намного проще».
«Там каждый год в содружестве с весной Казалось бы, вот оно, спасительное умиротворение. Но: «И вот он, позабытый клок земли, Да, это пустынно-беспризорное пятно», где «звенеть колосьям не дано под солнцем», тоже земля, тоже поле. Только засеяно это поле не зерном, которое однажды прорастёт и выкинет колос, а – свинцом. Свинцом, который, оставшись в песке этого старого стрельбища, сумел, однако, и взойти, и заколоситься – войной и смертью. Волею «зрячего» поэтического слова этому «кладбищу свинца» суждено превратится в символ беды. Но он, этот страшный, тяжкий символ, не в силах заслонить свет, перечеркнуть будущее. Потому что павшие, убитые теми свинцовыми всходами, не молчат. «Они кричат и будят нас, живых, И – несмотря на всю неохватность поэтической картины и величие поэтического обобщения - видится мне эта маленькая женщина крестьянкой, спешащей ранним июньским утром чернозёмной нашей поймой на дальние покосы. И черты лица у неё, и стать – не воспетых мрамором и кистью античных богинь или светских прелестниц, а знакомых мне с детства деревенских наших женщин-тружениц, в немарких обыденных одёжках, где единственное «излишество» - спасающий от жгучего солнца белый платок, повязанный низко, по самые брови… Да, именно эта масштабная, с сильным голосом поэма, которую некоторые критики и поныне пытаются истолковать как вещь сугубо антифашистскую, умаляя её эпический размах и философскую глубину, сделала имя Егора Исаева широко известным. И я с молодости знал её, даже когда саму поэму и в глаза не видел: по отрывкам, которые тогда звучали по радио. Однако для меня исаевское слово стало необходимым и высоким, с кольцовским вровень, с «Дали памяти». Причём не знаменитой «Кремень-слезой» поэма эта меня задела, не с детства знакомыми и так точно выписанными гаками русскими, а своим сенокосно-чувственным зачином: вроде бы обычно-обыденным (траву косят, подумаешь!), а по глубине осмысления крестьянского бытия, по пронзительности и затаённой тонкости лирического переживания – вершинным. «И грянет праздник! Конечно же, это не кольцовская ритмика, но замах, но широкое дыхание – оттуда. И радость единения с землей оттуда. Да, всё это – изначальное, корневое, переходящее из рода в род – куда ж без него возросшему на земле русскому поэту? А вот сравнение косцов в белых рубахах с лебедями, неожиданное, но отнюдь не натужно-поверхностное ( медленные взмахи-полукружья здесь как бы повторяют медлительно-сильное, широкое движение лебединого крыла на взлёте), - это уже только исаевское. И это приглушённо-восторженное «зарю – на грудь» - только его. «А потому-поэтому прощай, А первое чувство, высоким небесным огнём опалившее сердце вчерашнего подростка, что «застрадал, выстрадываясь в парня» - разве может оно не тронуть, оставить равнодушным? «Ты перед ней, как зверь какой, Но чувство это, каким бы трудным не было его «выстрадывание», всё равно светлое, приподнимающее, окрыляющее. И вот уже юный герой наш, ещё пока «не лебедь – лебедёныш», доказывая свое право называться парнем, мужиком, становится в ряд взрослых косцов – сороковым: «Весь напоказ. И идёт, идет в общем ряду, как ни трудно ему («И – кровь в виски») – не отставая. «…А ты – прошёл. – Да как ещё! – И, захлёстнутый победой своей – да при всем честном народе, у насмешницы своей дорогой на глазах - что же он вытворил, наш расправивший крылья лебедёныш? А он – мальчишка, ну что с него, «хмельного от радости», взять? – «..Буланого за гриву И что же - всё пропало? Напрасно ломал крыла наш лебедёныш, пытаясь взлететь? «Конечно, напрасно! – поспешит с ответом некто, «особо умудрённый» жизнью, - и ошибётся: «И показалось – солнце убывает. Здорово, правда? Это вам не голливудский обязательный «хэппи-энд», почти всегда фальшивый, притянутый за уши. Ведь тут правда чувства и правда слова, соединив руки, становятся не просто художественной реальностью, но человеческой судьбой – моей и вашей, уже случившейся или только-только брезжащей, но такой неотстранённо-щемящей, дорогой, зовущей… Думал ли я, читая в конце семидесятых эти строки, что мне когда-нибудь доведется встретиться с автором, большим русским поэтом, говорить с ним, сидеть за дружеским столом? Разумеется, нет, и в мыслях такое не держал. Тем не менее, всё это случилось – правда, не тем же часом, не тем же годом. Да ведь скоро только сказка сказывается…
ЖАРКОЕ ЛЕТО ВОСЕМЬДЕСЯТ СЕДЬМОГО Лето 1987 года выдалось и вправду жарким – и в прямом, и в переносном смысле. Страна ещё не начала рушиться, но что-то тревожное уже витало в воздухе. Генсек, заговоривший без бумажки, был так велеречив и щедр на посулы, что невольно думалось: ох, что-то больно гладко… И в личной жизни моей случились нешуточные перемены: в конце июня избрали меня народным судьей. И хоть не был я в юридических делах новичком, новая ноша оказалась такой тяжкой, что пришлось зарыться в дела судейские с головой. А тут вскоре новость от Геннадия Луткова: к вам Исаев едёт, порыбачить, отдохнуть, - принимайте! «К вам» - это не форма обращения ко мне такая, вежливая. «Вы» здесь - это мы, три товарища, три Александра: Попов, Бровашов и автор этих строк. Первый работал редактором районной газеты, второй, натуралист и фотохудожник, в той же газете трудился фотокором. Собрались, прикинули, что и как. У меня на две недели вперёд на каждый день дела назначены, с такой привязи не сорвёшься, а у ребят все-таки жизнь повольнее. В общем, Бровашову выпало быть «почетным караулом и оркестром»: встретить гостя в Воронеже и привезти в Петропавловку веселого и здорового. Попов брался обеспечить обустройство рыбацкого лагеря на Дону, ну а мне – «что останется», когда освобожусь от службы. День (а вернее, вечер) приезда московского гостя прошел, мягко говоря, не совсем гладко. Вот как вспоминал об этом спустя годы Саня Бровашов: «И вот мы приехали на место. Наступила уже ночь. Хоть глаз выколи, ничего не видно. Осветили эту местность фарами автомашины и ахнули… Палатки не собраны, кучей лежат у старой ветлы, кольев нет, уха не варится. Потому что рыбы не наловлено, некому было заниматься. Я подошел к Попову и сердито спросил: «Зачем мы сюда сегодня прибыли, ведь здесь ничего не сделано и не обустроено. Ты всю дорогу расхваливал, что все в порядке, а на деле, когда приехали…ничего совершенно не сделано…» Тут на выручку положения пришел Александр Нестругин, который посоветовал нам взять ножовку и топоры и самим взяться за обустройство отдыха. Вся эта работа производилась при свете фар автомашины. Работали дружно, даже наш гость Егор Исаев в ней участвовал активно и азартно» («Мир вокруг меня», издательство ООО РИФ «Руна». - Воронеж, 2014). Да, почти так всё и было, с небольшим уточнением: одна палатка, - армейская, вкривь и вкось натянутая – всё же стояла. Ставили её мы вдвоём с женой моей Верой, когда времени уже совсем не оставалось, - впопыхах, «бегом-кругом-на месте». Один бы я не сладил: больно уж большая палатка была, на целое отделение. Жена в беде меня не бросила, зато уж потом и многие годы спустя не раз «поддевала» с улыбкой: «А помнишь…». Попробуй тут забудь… А вообще, конечно, картина ещё та: знаменитый поэт, лауреат, депутат и орденоносец, как индеец, с томагавком в руках, оборудует себе стойбище… И – ни единого слова в укор, разве что в начале – басовито-протяжное: «Да, ребята…». А ведь мог бы развернуться и уехать, с таким-то приёмом. Промашку свою мы быстро загладили: скоро уже и лагерь стоял, и костёр горел, и чай в рюмках плескался. Потёк разговор – родняще-распахнутый, радостный. Дон, вплотную подошедший к высокому лесному берегу, курился легким туманцем, обещая ясное утро, сазаньи всплески на недальней Стрибной яме, холодящий босые ноги мокрый песок и – волю вольную… Четверо суток, со вторника по субботу, промелькнули как один день. Быть рядом с московским гостем всё время я не мог, работа не давала, но июльское утро, а тем более вечер, кажется, целой декабрьской недели длинней. Всего, что тогда успело случиться, не припомнишь, да и не нужно. Но стоят в памяти какие-то картинки, согревают сердце. …Режу, стоя у стола, увесистую, оттянутую по верху белым «молодым» воском медовую рамку, складываю сочащиеся свежим, еще не загустевшим мёдом соты в миску. Егор Александрович сидит за столом, смотрит снизу вверх, внимательно, с прищуром. Слушает. Я рассказываю, что рамку эту со своей пасеки привез, объясняю предысторию: дескать, у отца пчелы всегда были, теперь вот старший брат держит, ну, и я вот – в шутку. Егор Александрович вскидывает удивлённо брови: - Это почему же – в шутку? - Так пасека у меня игрушечная, три-четыре улья. Не для прибытка она, а так – для своей семьи. Да вот друзей-знакомых угостить при случае. - Такая шутка мне нравится! – говорит Исаев с улыбкой, - да, вон ты какой, оказывается, парень … В «Молодой гвардии» публикуешься, народ мёдом закормил… Я, понятное дело, сладко млею, как те соты в миске.
…Без рыбы мы не сидели, садок никогда пустым не был, но рыба рыбе рознь. Местные рыбаки «по-соседски» привезли Исаеву на гостинец несколько крупных стерлядок – живых, резвых. Стал было Егор Александрович отказываться, да куда там: от чистого сердца, говорят, обидите, и всё такое. Ладно. Уехали местные гости, а Исаев и говорит: «Ребята, жалко мне такую красоту губить. Да и для чего? Уха у нас есть. Давайте их отпустим!» Неожиданное это предложение возражений не вызвало. И какой же мальчишеской радостью светилось лицо седовласого поэта, когда он осторожно, чтобы не пораниться острыми стерляжьими шипами, отпускал этих древних рыб в родную стихию… Провожая Егора Александровича в его родное Коршево, загадывали, что не раз ещё соберёмся дружеским кругом на донском берегу. Да и почему не собраться-то, что помешает? Кто же знал, что уже через год страна начнет рушиться, и каждому из нас придется вместе с ней до конца испить приготовленную говорливым генсеком горькую чашу.
«МИФОЛОГИЧЕСКИЙ, В СУЩНОСТИ, ПЕРСОНАЖ…» В пропащие девяностые Егора Исаева и его друзей фронтового поколения (Михаил Алексеев, Юрий Бондарев) вывернувшаяся из тёмной подворотни «собачья свадьба» ненавистников всего советского облаивала с визгом, с остервенением. Ещё бы: символы соцреализма, красный литературный генералитет – хватай их за штанину, рви, трепли, пока не побелеют! Да только не на тех напали. И скоро окрестной любопытствующей публике ясно стало: солдаты Победы от сявок не бегают. Поняли это и сами сявки, попритихли, отступились вроде. Исаев держался с достоинством. Уверен, что помогли ему выстоять в те трудные годы крестьянские гены, хранившие род исаевский при всех «прижимах», не дававшие клонить голову не только перед нехватками-недородами, но и перед ворогом любым. За посты-должности Исаев держаться не стал, обратить на себя внимание новой власти не пытался. Жил себе тихо в Переделкине, делал посильную работу по дому, стихи писал. Не поэмы, как прежде, скорее миниатюры, но - с эпическим дыханием, глубокие и мудрые. Темы – всё те же, вечные, а слово – только его, исаевское. Вот – о любви:
«Тебе, тебе! С грозой и соловьями, Получилось так, что поэт Егор Исаев, уйдя в тень, не исчез, не зарылся в тину. Его слово по-прежнему жило, звучало, - даже, по праздничному случаю, и на кремлевском приёме. Да и почему ему там не прозвучать, такому-то слову: «Моё седое поколение – Удивительное дело: в оттеснённом на задворки, распавшемся на враждующие между собой группы и группки державно-патриотическом литературном лагере он не стал врагом ни для кого из своих рассорившихся соратников. Его привечал Союз писателей России ( Большая литературная премия, член Высшего творческого совета), не считал чужим Станислав Куняев ( член редакционного совета журнала «Наш современник»), много печатал в «Литературной газете» и отмечал Юрий Поляков (премия им. А. Дельвига). То же было и на родине, в Воронеже: Егора Александровича считали своим и старейший журнал Центрального Черноземья «Подъём» ( член редколлегии), и самая тиражная областная газета «Коммуна» ( автор, частый гость, герой многих публикаций), и многие-многие земляки, умеющие ценить незаёмное поэтическое слово. Воронежские губернаторы, такие разные, от бывшего первого секретаря обкома КПСС Ивана Шабанова до представителя новой волны управленцев-рыночников Алексея Гордеева, считали за честь быть его собеседниками. А звание Почетного гражданина Воронежской области, премия его имени, учрежденная правительством области для молодых поэтов, переполненные залы библиотек, где ему доводилось выступать? Разве всё это не говорит о том, кем был, что значил для земляков-воронежцев Егор Исаев? Впрочем, почему только для воронежцев – для страны, для России. И, тем не менее, желающие бросить тень на поэзию Е. Исаева, «вывести за скобки» его гражданскую позицию были и есть. В Интернете попался мне на глаза «разговор» (авторское определение жанра) Олега Кашина «Человек, которого не было», опубликованный в журнале «Русская жизнь» в 2007 году. Нечто вроде интервью с авторскими вставками и безапелляционным, что называется, «через губу», резюме. Кашин – фигура медийная, пламенным словом давно уже присягнувшая на верность либеральной оппозиции. Политический журналист. Зачем ему разговор, как он сам выражается, «с отставным крестьянским поэтом» Исаевым? А вот сподобился, домой к поэту пришел, побеседовал под диктофон. Цитаты-монологи обширные, вряд ли автор их редактировал, и за то спасибо. Но вот характерная оговорка: «Эта статья может показаться фельетоном, но это неправильное представление». К чему бы такое предуведомление? Всё просто: автор не к русскому поэту Исаеву пришёл (поэтом он его, оказывается, не считает), а к «символу советской поэзии», который «как только советская власть закончилась, отошёл от дел и (это вызвало восторг в литературном сообществе 90-х) занялся разведением на продажу кур. То ли на родине, под Воронежем. То ли прямо на подмосковной даче». Да, ситуация… И как тут не посочувствовать автору статьи-«разговора»: памятник-символ с пьедестала сошёл (старшие единомышленники Кашина постарались), но сам пьедестал-то – судьба поэта, неотделимая от судьбы страны - целёхонёк! Стоит на виду у креативной общественности, глаза мозолит. А что, если мы его сейчас…нет, не кувалдой…молоточком, аккуратненько так, по кирпичику… Скажем, что собеседник наш – так бывает! – «живой, восьмидесятидвухлетний, очень хороший человек», и даже заслуга у него перед русской литературой есть (одна): «выпустил обе московские книги Рубцова – «Звезду полей» и «Сосен шум»… Высказаться ему дадим – о том же Рубцове, например, о деревне, от которой мало что осталось. И отметим тут же ненавязчиво, что «призванный в конце войны, Егор Исаев на фронт не попал, после Победы служил в Чехословакии, потом в Австрии». И поэт он «очень странный»: влюблённые не декламируют его стихи друг другу, романтические особы не переписывают их в тетрадочки». И выдадим соответствующее резюме, разумеется, толерантно-политкорректное: «Егор Исаев – безусловно, уникальное явление в литературе. Нечитаемый поэт с миллонными тиражами. Не воевавший фронтовик. Проживший 60 лет в Москве крестьянин. Выдумка, фантом. Политтехнологический продукт в чистом виде. Мифологический, в сущности, персонаж». Эх, Кашин, Кашин, мелкий пакостник с ореолом неподкупного политического бойца. В дом пришел, в глаза человеку смотрел, улыбался, наверно, руку жал. А ведь дед Егор (так мы его меж собой в земляческом кругу называли), даром что громогласен, до конца жизни в общении с людьми открыт, доверчив был по-мальчишески. Представишь, как читал он этот «разговор» - и такие тяжкие слова к горлу подкатывают. Нечитаемый поэт с миллионными тиражами … Сочинить такое – это ведь какую голову иметь нужно? Советский Союз был читающей страной, причем интерес вызывало творчество самых разных поэтов, а не только эпатажных, скандальных, вроде Е. Евтушенко. Тиражи потому и были такими, что – расходились, раскупались. Даже если предположить, что раскупались на треть, на четверть, то это сотни тысяч читателей… А эти перлы - «на фронт не попал», «не воевавший фронтовик» - как понимать? Неужто фронтовое прошлое Исаева - тоже «политтехнологический продукт» советских времен? Открываю популярную интернет-энциклопедию «Википедия», читаю: «Накануне своего 19-летия Егор Исаев в составе войск 1-го Украинского фронта участвовал в Берлинской наступательной операции, в боях под городом Котбус, а затем в освобождении Праги». Нет веры электронному справочнику? Ладно. Достаю с полки увесистый биографический словарь «Русские писатели 20-го века» ( М., научное издательство «Большая Российская энциклопедия», 2000). Есть ли здесь «несуществующий» поэт Исаев? Есть. Статья о нём большая и вполне уважительная, и в ней такая подробность: «…участвовал в боях за освобождение Чехословакии». Если же и «бумажному» слову веры нет, так, может, в металле отлитое сгодится? Например, медаль «За освобождение Праги», которой был награждён Исаев Георгий ( настоящее имя поэта) Александрович… О пресловутой статье-«разговоре» можно было бы и не говорить столь подробно, если бы за ней не просматривалось стремление мнящих себя духовными элитами «нововерцев-россиянцев» оболгать, очернить всё, что было культурной, нравственной, духовной основой «несуществующих» советских времен. В таком деле эти «идейные бойцы» не знают сантиментов: попался под руку « хороший человек» Исаев, пусть на себя пеняет, неча было в символы идти. «Нефельетоном» его через лоб, а читатель, тем более молодой, выводы сделает… Потому-то всем этим кашиным нельзя давать спуску. Нельзя отдавать им наше прошлое, нашу Победу, нашу страну. И – дорогих наших людей, память о них. А что касается мифов, то слово это, использованное автором недоброго «разговора» в уничижительном, негативном его значении, имеет и иной, главный смысл. Заслужить право на миф, став вровень с античными героями, могут только люди-легенды. Можно ли отнести к таким людям Егора Исаева? Степного «лебедёныша», «выстрадавшегося» в высоко летящего белого лебедя русской поэзии – через горести-невзгоды, через фронт, через постижение провидческого русского слова, честное служение ему, дружескую заботу о талантливых своих литературных собратьях… А ещё – да, вы правы - лауреата и Героя, орденоносца и депутата Верховного Совета СССР… Считаете, что нет в этом ничего легендарного? Ладно. Давайте послушаем свидетельство журналиста и писателя Святослава Иванова, написавшего вступительную статью к воронежскому трехтомнику избранного поэта: «А ещё поистине великое дело Егор Исаев совершил, ускорив газификацию Бобровского района. Это сегодня главный монополист страны Газпром со скрипом, уступая политическому давлению, но вынужден участвовать в социальных программах обеспечения голубым топливом и внутреннего потребителя. А были времена, когда газовые магистрали по центральной России прокладывали со специальным указанием: «Газопроводы-отводы не строить». И надо было проявить невероятную настойчивость, обоснование защитить на самом верху, в правительстве и Газпроме, чтобы только разрешили врезать штуцер в газопровод высокого давления. То есть больших усилий стоило обеспечение самой возможности получения газа в российской провинции. А уж повернуть газовую реку…Легче Гераклу было повернуть русло реки. На просьбы ходоков в Газпроме отвечали: «У нас есть целые области, в которых газа нет, а вы тут со своим заштатным городишком пришли…» К всесильному руководителю Министерства газовой и нефтяной промышленности СССР Виктору Черномырдину они пришли втроём: руководитель Воронежоблгаза Борис Алпатов, первый секретарь Бобровского райкома партии Иван Дорохов и примкнувший к ним поэт Егор Исаев. Сначала, как водится, был разговор специалистов. Просьба разрешить строительство газопровода-отвода на Бобров встретила у Черномырдина дежурные отговорки: в плане нет, лимитов нет, проект не готов. И, когда разговор зашёл в тупик, своё слово сказал Егор Исаев. Пафос его речи был следующий. Почему наш газ, через наши реки, по нашим чернозёмам, мимо наших сёл и деревень идёт за границу? Почему побеждённые пользуются им гораздо раньше победителей? Какие ещё нужны ходатайства, какие слова и просьбы нужны для того, чтобы газ наконец пришёл в русскую избу? Он, поэт и лауреат, Герой труда и крестьянский сын, от имени русских мужиков и баб готов на коленях просить министра как о великой милости – пустить газ в российское село… Как вспоминает Борис Алпатов, именно слова Егора Исаева стали решающими …» Вот вам и прямая аналогия, отсыл к античным героям. Скажете, что этот жизненный эпизод – ерунда, мелочь? Значит, не пришлось вам дрова в зиму заготавливать, уголь таскать, золу каждый день выгребать, обед готовить на керогазе… Так был ли мой земляк Егор Александрович Исаев человеком легендарным? Я склонен ответить утвердительно. Кто-то мне, конечно возразит. А окончательный ответ даст только жизнь. Но, по большому счету, дело ведь вовсе не в эпитетах, правда? Куда важнее, как жил человек, чем жил, какую память о себе оставил. Егор Исаев о своей жизни сказал так: «Как человек, я не свалился с полюса. В сенокосную июльскую пору 2013 года ушёл от нас поэт в небесные луга-покосы, ушёл навсегда.Но в строках этих и сегодня ничего не нужно менять, в них всё – и судьба, и голос, и время – настоящее, не прошедшее. И никто их, строки эти, не сможет оспорить. |