Андрей РУМЯНЦЕВ

НЕУМОЛКАЮЩИЙ КОЛОКОЛ ЖИЗНИ

К 80-летию со дня кончины А.М.Горького

При чтении горьковской книги рассказов «По Руси» остро чувствуешь ее оригинальность. Но в чем она? В том, что перед твоими глазами проходит множество своеобразных людей – безунывных и потерянных, дерзких и смиренных, сильных и безвольных? Пожалуй, нет. Неповторимы герои и в «Мертвых душах» Гоголя, и в тургеневских «Записках охотника», и в «острожной книге» Достоевского, и в рассказах Толстого, Чехова. Чем же отличается сборник Горького от произведений его великих предшественников? Не романтической ли прелестью повествования? Несмотря на то, что герои писателя – это люди из низов, рассказы о них захватывают особенной, благоухающей, часто возвышенной речью.

Откройте первую же новеллу – «Рождение человека». Какие строки ждут вас:

«Осенью на Кавказе – точно в богатом соборе, который построили великие мудрецы – они же всегда и великие грешники, – построили, чтобы скрыть от зорких глаз совести свое прошлое, необъятный храм из золота, бирюзы, изумрудов, развесили по горам лучшие ковры, шитые шелками у тюркмен, в Самарканде, в Шемахе, ограбили весь мир и всё – снесли сюда, на глаза солнца, как бы желая сказать ему:

– Твое – от Твоих – Тебе.

...Я вижу, как длиннобородые седые великаны, с огромными глазами веселых детей, спускаясь с гор, украшают землю, всюду щедро сея разноцветные сокровища, покрывают горные вершины толстыми пластами серебра, а уступы их – живою тканью многообразных деревьев, и – безумно-красивым становится под их руками этот кусок благодатной земли. Превосходная должность – быть на земле человеком, сколько видишь чудесного, как мучительно сладко волнуется сердце в тихом восхищении пред красотою!»

Позже Горький подробно рассказал о природе своего романтизма. «В романтизме, – утверждал он, – необходимо различать... два, резко различных направления: пассивный романтизм – он пытается или примирить человека с действительностью, прикрашивая ее, или же отвлечь от действительности к бесплодному углублению в свой внутренний мир, к мыслям о «роковых загадках жизни», о любви, о смерти... Активный романтизм стремится усилить волю человека к жизни, возбудить в нем мятеж против действительности, против всякого гнета ее...

И если уж надобно говорить о «священном», – так священно только недовольство человека самим собою и его стремление быть лучше, чем он есть; священна его ненависть ко всякому житейскому хламу, созданному им же самим; священно его желание уничтожить на земле зависть, жадность, преступления, болезни, войны и всякую вражду среди людей, священен его труд».

Романтизм автора сборника «По Руси» – от избытка духовных и физических сил, от молодой любви к огромному, зовущему, неведомому миру. Буйная природа, лазурное море, промытое праздничное небо – все говорит о красоте земли.

Но восхищение ее красотой часто оказывается перечеркнутым неустроенностью, бездомностью и неприкаянностью людей, с которыми встречается рассказчик.

Это несоответствие жизни природы и жизни человека, их неслияние, разлад постоянно отравляют душу, и, может быть, они-то и составляют главное мучительное чувство всей книги, ее неразрешимый горький вопрос. Природа ежедневно, независимо от времени года, справляет праздник; человек постоянно угнетен несовершенством своего существования и своей души:

«В бурные осенние дни на берегу моря как-то особенно весело и бодро: песни ветра и волн, быстрый бег облаков, и в синих провалах неба купается солнце, как увядающий чудесный цветок, – в этом видимом хаосе чувствуешь скрытую гармонию нетленных сил земли – маленькое человечье сердце объято мятежным пламенем и, сгорая, кричит миру: – Я тебя люблю! Страшно хочется жить, – так жить, чтоб смеялись старые камни и белые кони моря еще выше вставали бы на дыбы; хочется петь хвалебную песню земле, чтоб она, опьянев от похвал, еще более щедро развернула богатства свои, показала бы красоту свою, возбужденная любовью одного из своих созданий – человека, который любит землю, как женщину, и охвачен желанием оплодотворить ее новою красотою.

Но слова тяжелы, точно камни, убивая фантазию, они ложатся над трупом ее серым холмом, – смотришь на себя пред этой могилой и смеешься над собою».

* * *

Странный на первый взгляд, замысел этой книги оригинален по существу.

Сорокапятилетний писатель рассказывает о своих давних скитаниях по Руси, о том, как он, молодой, жадный на впечатления жизни, жаждущий понять смысл бытия, – как он постигает неприветливый, жестокий и притягательный мир. Он говорит о своих открытиях и разочарованиях тех дней, но – словами уже пожившего, опытного человека, из иного времени. В этом нет никакого неудобства для читателя и автора. Впечатления прошли отбор временем; в памяти остались лишь самобытные герои; оценки людей и событий определились точней; осмысление увиденного и пережитого стало более зрелым.

Рассказчик в книге «По Руси» вовсе не искатель легкой жизни. Он любит работать, многое умеет; а в странствия его толкнуло стремление лучше узнать родину. В любой истории, увиденной широко открытыми на мир, удивленными и все схватывающими глазами, проявляется чистое и горячее сердце, отзывчивая душа, пытливый ум. В рассказе «Ледоход» он, пятнадцатилетний подрядчик, обязанность которого выдавать артели плотников доски и гвозди, искренне признается:

«Я очень внимательно присматриваюсь к людям, мне думается, что каждый человек должен возвести и возводит меня к познанию этой непонятной, запутанной, обидной жизни, и у меня есть свой беспокойный, неумолкающий вопрос:

«Что такое человечья душа?»

Мне кажется, что иные души построены, как медные шары: укрепленные неподвижно в груди, они отражают все, что касается их, одной своей точкой, – отражают неправильно, уродливо и скучно. Есть души плоские, как зеркала, – это все равно как будто нет их. А в большинстве своем человечьи души кажутся мне бесформенными, как облака, и мутно-пестрыми, точно лживый камень опал, – они всегда податливо изменяются, сообразно цвету того, что коснется их».

Вот этот-то юноша, которому все человечьи души кажутся бесформенными и мутно-пестрыми, как лживый камень опал, вместе с читателем и открывает мир русских людей – поначалу недоверчиво, ошибаясь, проверяя свои впечатления от них, и все более и более привязываясь к ним, постигая их жизнь и, наконец, жалея и любя их за такую же, как его собственная, неприкаянную и благословенную судьбу на неприкаянной и чудесной земле отечества. В «Ледоходе», который я назвал, закоперщиком опасного перехода артели по весеннему волжскому льду был староста (т.е. по-теперешнему, видимо, бригадир) Осип, маленький, елейный, говорливый. Артель его недолюбливала, не уважала и терпела, может быть, единственно за его небывальщины. И рассказчик недолюбливал его, а вот поди ж ты – завороженно любовался его смелым, решительным, ловким переходом через опасную реку во главе плотников. И когда этот неказистый мужичонка уверенно сказал: «А душа человечья – крылата, – во сне она летает...», – это сразу осветило для подростка «Максимыча» все вокруг волшебным светом, в котором и Осип, и жизнь вокруг показались иными. Выходило, что в любом человеке могут оказаться русская бесшабашность, жажда какой-то высоты, подвига.

А в рассказе «Губин» – другого типа человек, местечковый правдоискатель, который ищет правду не подлинную, коренную, а мелкую, бытовую, высматривая ее иногда в замочную скважину. Ему, например, хочется обнародовать тайну, которую он случайно открыл: жена богача Биркина ночами ходит к любовнику. Причем у этого правдоискателя есть своя теория: «– Я, брат, людям доброжелатель... ежели я вижу где промежду них злобу или лживость какую – я всегда обязан это вскрыть – наголо! Людей надобно учить: живите правдой, дряни...»

В рассказе «Кладбище» является еще один необычный герой – старый поручик в отставке Савва Хорват. Этот возмущен тем, что надгробные надписи сухо передают только имена и годы жизни умерших; ничего нельзя узнать о достойных делах людей, завершивших земной путь.

«– Вслушайтесь: клад-би-ще! А?

Он толкнул меня плечом и объяснил, понизив голос:

– Клады бы искать надо здесь! Клады разума, сокровища поучений. А что я нахожу-с? Обида и позор. Всем – обида! «Вси в житии крест яко ярем вземшии» обижены нами, и за это будете обижены вы, буду обижен я. Поймите: «крест яко ярем» – а? Значит, признано, что жизнь – трудна и тяжела? Почтите же достойно отживших – они ради вас несли при жизни бремя и ярем, – ради вас! А эти, там, не понимают!..

Надув красные щеки, пошевелив усами, искоса поглядывая на меня молодым глазом, поручик продолжал:

– Вы думаете: полоумный старик, не более того? Нет, молодой человек, нет-с! Пред вами человек, который оценил жизнь. Посмотрите, разве это памятники? Что они напоминают вам и мне? Ничего. Это не памятники, а – паспорта, свидетельства, выданные человеческой глупостью самой себе. Под сим крестом – Марья, под сим – Дарья, Алексей, Евсей, все – рабы божии и – никаких особых примет! Это – безобразие, здесь людей, отживших трудную жизнь, лишили прижизненного образа, а его необходимо сохранить в поучение мне и вам. Образ жизни всякого человека – поучителен; могила часто интереснее романа, да-с! Вы – понимаете меня?..»

Горького нередко упрекали в том, что его герои – «ходячие выразители авторских мыслей»; они-де резонерствуют по всякому поводу, и все их монологи – не собственные их мысли, а рассуждения автора. Но такой упрек можно адресовать чуть ли не каждому писателю. К примеру, толстовский Нехлюдов, осматривая свое имение и толкуя с крестьянами, остро сознает несправедливость частного и безраздельного владения землей помещиками – и разве это не мысли самого писателя, твердившего о том же и в публицистических произведениях, и в своем дневнике? Дело, конечно, не в том, что какие-то близкие автору персонажи его произведений передают сокровенные мысли писателя. Важна органичность, естественность образа героя, его живые, личностные черты, делающие человека неповторимым. А герои сборника «По Руси» как раз неповторимо самобытны.

Обладая особенным взглядом на жизнь, они пытаются дойти до сути явления. Вот и старик Хорват доводит свои размышления до вывода «всеобщего» и, по его мнению, бесспорного:

«– У нас, на Руси, никто не знает, зачем он. Родился, жил, помер – как все! Но – зачем?.. Представьте, что каждый город, село, каждое скопление людей ведет запись делам своим, так сказать «Книгу живота», – не сухой перечень результатов работы, а живой рассказ о прижизненных деяниях каждого человека, а? Но – без чиновников! Пишет городская дума, волостное правление, специальная «Управа жизни», – я не знаю кто, только – без чиновников! И – пишется все! Все, что необходимо знать о человеке, который жил с нами и отошел от нас!.. Например: некто сложил печь, особенно спорую на тепло, – запишите-с!.. Выстроил школу, замостил грязную улицу, первый научился хорошо ковать лошадей, всю жизнь боролся словом и делом с неправдой – за-пи-ши-те! Женщина родила пятнадцать человек здоровых детей, – а! – это очень нужно записать: это великое дело – дать земле здоровых детей!

И, тыкая пальцем в серый намогильный камень со стертой надписью, он почти закричал:

– Под сим камнем погребено тело человека, всю жизнь свою любившего одну женщину – одну! – это нужно записать! Мне не нужно имен, – мне нужны дела! Я хочу, должен знать жизнь и работу людей. Когда отошел человек – напишите на кресте его могилы – «крест яко ярем», это надо помнить! – напишите для меня, для жизни подробно и ясно все его дела! Зачем он жил? Крупно напишите, понятно, – так?

– Да.

Поручик продолжал горячо, захлебываясь словами, махая рукою вдаль, на город:

– Они там – лгуны, они нарочно скрывают работу, чтоб обесценить человека, показать нам ничтожество мертвых и тем внушить живым сознание их ничтожества! Ничтожными легче править, – это придумано дьявольски умно! Да, конечно, легче! Но – вот я: попробуйте, заставьте-ка меня сделать то, чего я не хочу!

Брезгливо сморщив лицо, он точно выстрелил:

– Ап-параты!»

Не правда ли, не каждый будет носиться с такой мыслью и не каждый додумает ее до глубины. И мысль-то верная на все времена: «аппараты» и ныне правят нами, от них во многом идет всеобщее наше беспамятство.

* * *

У автора книги жесткий взгляд на русского человека. В рассказах нет ни слащавых восторгов, ни безосновательных оправданий; зато видно стремление понять любую, даже темную или жестокую душу. Верно понять и вместе с читателем подумать над человеческой судьбой. В рассказе «На пароходе» безымянного парня мучит совесть: родной дядя и брат убили его отца, а он присутствовал при этом злодействе и не помешал, потому что тоже был заинтересован в смерти родителя. Горький рисует терзания запутавшегося героя психологически тонко, беспристрастно:

«...парень надорванно говорил, болтая головою:

– Уснуть бы мне лет на десять! Все пытаю себя, не знаю – виноват али нет? Ночью вон этого человека ударил поленом... Иду, спит неприятный человек, дай, думаю, ударю – могу? Ударил! Виноват, значит? А? И обо всем думаю – могу али нет? Пропал я!..

Должно быть, окончательно истомившись, он перевалился с колен на корточки, потом лег на бок, схватил голову руками и сказал последние слова:

– Убили бы меня сразу...

Было тихо. Все стояли понурившись, молча, все стали как-то серее, мельче и похожи друг на друга. Было очень тяжело, как будто в грудь ударило большим и мягким – глыбой сырой, вязкой земли. Потом кто-то сказал смущенно, негромко и дружески:

– Мы, брат милой, тебе не судьи...

Кто-то тихонько добавил:

– Сами, может, не лучше...

– Пожалеть – можем, а судить – нет! Пожалеть тебя – это можно! А боле ничего...»

Горького часто обвиняли: воспевает босяков. По рассказам сборника, о котором идёт речь, как раз можно убедиться в обратном: в трезвом и осуждающем взгляде на любого праздно шатающегося, ленивого, не приученного к ремеслу человека. Автору смолоду не нравятся сонные, угрюмые, безвольные люди, безделье и скука, которыми они обволакивают все вокруг. Душа его жаждет действия; он готов перевернуть жалкий мир пустого существования. Пожалуй, ни от одного писателя не услышал ленивый и сдавшийся нищете «простой» человек» такого приговора:

«Мелькают и еще темные безмолвные фигуры завсегдатаев кладбища, людей, видимо, на всю жизнь связанных с ним крепкими цепями каких-то нержавеющих воспоминаний; ходят они, точно непогребенные мертвецы в поисках удобных могил, жизнь оттолкнула их, смерть – не берет».

Это – из рассказа «На кладбище». А в другой новелле, «Женщина», повествователь так говорит о бродягах, постоянно встречавшихся ему на дорогах Руси:

«У церковной ограды, за ветром, развалились по сухому рыжему бурьяну «шляющие за работой»; их десятка два, все это – «никудышный народ», мечтатели, ожидающие счастливого случая, доброй улыбки судьбы, или – лентяи, опьяненные широким простором богатой земли, пленники русской страсти к бродяжеству. Они ходят группами в два-три человека из станицы в станицу, именно «за работой», смотрят на нее, удивляются ее обилию, но работают только в крайней нужде, когда уже нет возможности утолить голод иными способами – попрошайничеством или воровством.

Завтра – Успеньев день, в богатой станице – праздник, и вот они собрались отовсюду, в надежде, что праздничный день напоит и накормит их досыта, без труда с их стороны».

Чувствуя деятельной юношеской душой эту низость людей, рассказчик выносит свои горькие оценки прямо, без обиняков – и все его обвинения воспринимаются не как какой-то внешний, навязанный суд, а как правдивое художественное осмысление русской жизни: «Большинство людей, среди которых я иду по земле, – не то восходя, не то опускаясь куда-то, – серо, как пыль, мучительно поражает своей ненужностью. Не за что ухватиться в человеке, чтобы открыть его, заглянуть в глубину души, где живут еще незнакомые мне мысли, неслыханные мною слова. Хочется видеть всю жизнь красивой и гордой, хочется делать ее такою, а она все показывает острые углы, темные ямы, жалких, раздавленных, изолгавшихся. Хочется бросить во тьму чужой души маленькую искру своего огня, – бросишь, она бесследно исчезает в немой пустоте...»

Мечта об иной жизни, о подлинном человеческом счастье – это, пожалуй, и есть сквозная тема книги «По Руси». Все повествование поворачивается сюда; все многочисленные герои со своими судьбами, жалобами на обманувшую жизнь, порывами изменить ее коварный, больной путь одержимы одной мечтой, и их разговоры, исповеди, заклинания сливаются в одну мольбу о другом, пока неведомом, но – они верят – возможном бытие.

Такую мечту особенно страстно, нетерпеливо и безустанно высказывает прежде всего сам рассказчик:

«Думалось о маленькой и грустной человеческой жизни, как о бессвязной игре пьяного на плохой гармонике, как о хорошей песне, обидно испорченной безголосым, глухим певцом. Стонет душа, нестерпимо хочется говорить кому-то речь, полную обиды за всех, жгучей любви ко всему на земле, – хочется говорить о красоте солнца, когда оно, обняв эту землю своими лучами, несет ее, любимую, в голубом пространстве, оплодотворяя и лаская. Хочется сказать людям какие-то слова, которые подняли бы головы им, и, сами собою, слагаются юношеские стихи...»

Вот и в рассказе «Женщина» ее героиня, красивая двадцатипятилетняя рязанка Татьяна, мечтала поселиться с каким-нибудь добрым мужиком, будущим мужем, под Новым Афоном, завести хозяйство, и чтобы после к ним прилепились другие крестьянские семьи, и отстроилась деревня, и муж Татьяны стал бы старостой, – а вышло совсем по-русски: любовник, чахоточный поповский сын, вовлек ее в занятие фальшивомонетчиков, сам получил десять, а подельница – шесть лет каторги. И точно последний скорбный аккорд оборвавшейся вдруг струны, только что певшей о близком счастье и безобманной надежде на него, – последний абзац этого печального рассказа:

«...Память уныло считает десятки бесплодно и бессмысленно погибающих русских людей, и сердце угрюмо сжимается великой, неизбывной, на всю жизнь данной тоскою».

Провинциальный грамотей и неудачник Губин привлекает своей искренностью и открытостью, чисто русской чертой: все, что на душе, выложу даже перед случайным, незнакомым человеком. Слушая таких «неутайных» людей, мы постигаем наш национальный характер. Именно Губин дал автору повод высказать правдивое и честное мнение о «густой массе обычных уездных людей», почти потерянных для жизни, и о выделявшихся из этой массы, способных, но тоже не состоявшихся, растерявших свой дар соотечественников. Что мешает тем и другим быть творцами? Горький избегает кудрявых похвал и необоснованной хулы; он раздумчиво и мудро беседует с читателями о наших изъянах:

«...Русь изобилует неудавшимися людьми, я уже немало встречал их, и они всегда, с таинственной силой магнита, притягивали к себе мое внимание. Они казались интереснее, лучше густой массы обычных уездных людей, которые живут для работы и ради еды, отталкивая от себя все, что может огорчить кусок хлеба, все, что мешает вырвать его из некрепких рук ближнего. Угрюмо замкнутые, с одеревеневшим сердцем и со взглядом, всегда обращенным в прошлое, или фальшиво добродушные, нарочито болтливые и – будто бы – веселые, но холодные изнутри, серые люди, они поражали своей жестокостью, жадностью, волчьим отношением ко всему в жизни.

Было в них что-то непобедимо зимнее – казалось, что и весною и летом они живут для зимы, с ее теснотой в домах, с ее длинными ночами и холодом, который понуждает много есть. В плотной, скучной и жуткой массе этих зимних людей неудавшийся человек очень резко бросался в глаза: он – вдумчивей, живее, у него более острое зрение, он – умел заглянуть за скучные пределы обычного и привычного, у него емкая душа, и всегда она хочет быть полной. В нем есть стремление к простору, он любит светлое и сам как будто светится...

Да, светится, но чаще всего – обманчивым светом гнилушки: присмотревшись к нему, понимаешь – с досадой и горькой печалью, – что это лентяй, хвастун, человек мелкий, слабый, ослепленный самолюбием, искаженный завистью, а расстояние между словом и делом у него еще глубже и шире, чем у зимнего человека, который, хотя и медленно, как улитка, но все же ползет куда-то по земле, тогда как неудачник вертится на одном месте, точно бесплодная старая дева перед зеркалом...»

Но все же чаще всего русский человек, шедший бок о бок с рассказчиком по родным дорогам, оказывался бывалым, битым и верченым, немало пережившим в жизни и немало сделавшим в ней. Бывший солдат, вернувшийся из Средней Азии, из пекла «внутренней» войны (рассказ «В ущелье»), вероятно, имел право кричать на двух греков на железнодорожной станции в Армавире:

– Вы – где живете? В России? Кто вас кормит? Россия, сказано, – матушка! А вы – что говорите?

Потом он стоял рядом с толстым седым жандармом в медалях и уныло жаловался ему:

– Все нас, земляк, ругают, а все лезут к нам, – греки эти, немцы, серба всякая! Живут, пьют-едят, а ругают! Ну – не досада?»

Не этот ли солдат, не другие ли спутники повествователя, если не в сегодняшней жизни, то во вчерашней, обустраивали и защищали ту землю, которая почему-то притягивала толпы иноязычных людей? Уже одно сознание какой-то магической привлекательности своей родины для соседних народов возвышало русского человека и радовало его, подвигало его к прощению нечестивых гостей.

Но, пожалуй, еще более важного, коренного качества своего соотечественника не мог не отметить и не воспеть автор сборника «По Руси» – доброго расположения к другому человеку, счастливцу или горемыке, богатырю или немощному, ту чисто русскую черту, которая во взаимоотношениях людей не сразу и не броско выделяется, а затейливо прячется в разговоре и в деле, но жива – непобедима и вечна! Как озаряет она душу Татьяны из рассказа «Женщина»; эта русская молодица, кажется, и создана Богом для того, чтобы утешать, согревать и нянчить, как ребенка, того, кого она выберет спутником жизни:

«– Жалко глядеть, когда молодое зря пропадает, жалко силушки, кабы можно – взяла бы всех и поставила на хорошие места... – Плечи ее тряслись, она плакала и шептала, жалобно всхлипывая. – Вот ночью... как вспомнишь все, что видела, всех людей, – тошно, тошно... закричала бы на всю землю... а – что? Не знаю... нечего сказать...

Это мне было глубоко знакомо и понятно – мою душу тоже давил этот крик без слов... Мы долго молчим, потом она говорит тихонько:

– Вот – светает, а я – глаз не сомкнула, и – часто это со мной... Задумаюсь про все, задумаюсь... будто я одна на земле, и все надобно мне одной устроить по-новому-то.

– Недостойно себя живут люди, в безгласии и ничтожестве, в неисчислимых обидах нищеты и глупости,– говорю я, забываясь, и горячо исчисляю все виденное мною темное, постыдное, мучительное. – Гляди – ты с добром идешь к человеку, свободу свою, силу готова ему за дружбу отдать, а он этого не понимает, и – как его обвинить? Кто показывал ему доброе?

Она положила руку на плечо мне и смотрит прямо в глаза, немножко приоткрыв красивый рот.

– Ой,– слышу я, – это правда! Милый человек – верно: нет добру цены!»

В двенадцатых-семнадцатых годах двадцатого века, когда создавалась книга «По Руси», на Горького злорадно указывали: «Революционер, автор романа «Мать» отрекся от своих убеждений, присмирел, воспевает непротивление; смотрите, все его герои только страдают, жалеют себя и других и уже не покушаются «на основы», не призывают к борьбе». Но писатель не может видеть, вопреки правде, в каждом человеке мятежника; большинство людей склонно к устройству жизни не на крови, а на разумных началах; вы только не терзайте душу человека, не ожесточайте ее. Она, сжимаясь, как пружина, под плетью несправедливости, когда-нибудь распрямится и ударит насильника. Поймите русского человека, как понял его писатель; посочувствуйте, к примеру, молодому телеграфисту с маленькой, затерянной в степи железнодорожной станции:

«Он был зол, дерзок, склонен к пессимизму, но где-то в глубине его души теплились тоска о лучшей жизни и нежное сострадание к людям.

– Как жалко всех! – вздыхал он иногда, ночью, во время дежурства, когда мы, прочитав какую-нибудь книгу, говорили о ней. – Как жалко людей!..

Это чувство он бесплодно тратил на уход за пьяными и больными, на примирение семейных ссор и на убедительные письма товарищам своим, телеграфистам линии. Одному он советовал жениться, другому – играть на скрипке, третьего уговаривал идти в колонию толстовцев. Когда я немножко смеялся над ним за это, он резко возражал:

– А что делать? Что можно делать в этой рыбьей жизни?!»

Писательский талант – это все же прежде всего человеческий талант доброты и чистоты. Каждая строка горьковской книги согрета этим талантом; в нем – колдовское обаяние всего сборника.

Образ рассказчика здесь очень определенный, словно бы подробно выписанный, всегда присутствующий рядом с героями и действующий вместе с ними как еще один главный персонаж. Читатель привыкает следить за тем, что сказал сам повествователь и как он поступил в том или ином случае. Не прямая оценка героев и их поступков, а именно собственное поведение во время описываемых событий привлекает нас к нему, постоянному и вездесущему участнику историй.

Это дает право сказать, что все рассказы в книге «По Руси» связаны одним запоминающимся героем – их автором; эмоциональный, чувственный настрой каждой новеллы определяется этим персонажем.

У Горького особое письмо – густое, терпкое, многоцветное; за каждой новеллой стоит жизнь – такая же пряная, густо замешенная, многоликая. Жизнь непридуманная, а перенесенная с натуры, еще трепещущая и не остывшая, не затвердевшая и не ставшая книжной. Писатель открыл ее особый образ – могучей, неостановимой, загрязненной неразумными людьми, но постоянно очищаемой природой и неустающими работниками. «Едут...» называется один из рассказов сборника «По Руси», и это слово может быть отнесено к сильным и крупным героям многих горьковских историй: они едут по широкой реке жизни на большом и крепком корабле.

Горький неизменно утверждал великую миссию человека на земле – облагораживать ее, оставляя после себя красоту. О чем бы ни рассказывал он – о любви к женщине, о будничном занятии человека: лечить людей, пахать поле, ловить рыбу, строить дом, – всегда важным для него было открыть поэзию чувства и поэзию труда. Простыми земными делами занимаются герои его рассказов, но какие особенные, возвышенные слова находит он, показывая их рабочую страсть, мастерство, земные таланты! Вот завершил человек земной путь; вероятно, он был незаметен в жизни; но рассказчик видел, какие богатые хлеба стоят в поле, за хатою покойника, и знает, что они – дело рук ушедшего из жизни. И с какой же правотой заключает автор: «Возникает странный образ: по степи, пустынной и голой, ходит кругами, все шире охватывая землю, огромный, тысячерукий человек, и, следом за ним, оживает мертвая степь, покрываясь трепетными сочными злаками, и все растут на ней села, города, а он все дальше по краям идет, идет, неустанно сея живое, свое, человечье. Уважительно и ласково думается обо всех людях земли: все призваны таинственной силой, в них живущей, победить смерть, вечно и необоримо претворяя мертвое в живое, все идут смертными путями к бессмертию, поглощает людей сень смертная и – не может поглотить».

* * *

Среди многих русских людей, описанных Горьким в книге «По Руси», есть крестьянин Яков из рассказа «Покойник» – над этим Яковом повествователь читал на каком-то глухом хуторе «молитвы и псалмы»; о земном же пути усопшего скупо поведала его вдова-старуха. Жизнь крестьянина ничем особенным не выделялась, но в рассказе бабуси, в самом конце, прозвучали запоминающиеся слова. Думаю, это мудрое народное правило:

«– Я тебе скажу,– пытаясь выпрямить спину, говорит старуха, – был у моего человека между многих недругов один друг, Андрием звали, и когда не стало нам силы жить там, в дедовщине, на Донце, – заторкали, загрызли люди моего, аж до слез и немоты, – то пришел до нас Андрий и говорит: «Не опускать бы тебе, Яков, рук, земля – велика и везде дана человеку. Если здесь люди злы – это они от глупости и тесноты, и ты их за то не суди, живи просто: они – свое, а ты – свое! Тихо живи, а не уступай никому ничего и тогда одолеешь всех».

На этот бабусин рассказ живо откликнулась ее подруга:

«– Так и мой Василь говаривал часто: они – свое, а мы – свое...»

Сам Горький, пожалуй, так и поступал всю жизнь: недоброжелатели – свое, а он – свое. Он не был певцом босячества, как это утверждали они. Пройдя в детстве и юности черную школу жизни, которую не проходил ни один великий русский писатель, Горький хорошо знал цену страстной, неистовой мечты – изменить бытие, унижающее человека. В книге «По Руси» о ней говорят десятки людей, и эта многоголосая мольба, этот живой призыв, это настойчивое заклинание летят к нам через десятилетия. Они – свое, а мы – свое... Теперь уж речь не только о противостоянии писателя и его недругов; тут разговор шире – о тех, в ком жива русская душа, и о тех, кто хочет растоптать ее. «Не уступай никому ничего, – убеждает нас горьковский герой, – и тогда одолеешь всех». На том и будем стоять.

Нажав на эти кнопки, вы сможете увеличить или уменьшить размер шрифта
Изменить размер шрифта вы можете также, нажав на "Ctrl+" или на "Ctrl-"
Система Orphus
Внимание! Если вы заметили в тексте ошибку, выделите ее и нажмите "Ctrl"+"Enter"

Комментариев:

Вернуться на главную