1 октября исполнилось 2 года со дня смерти Юрия Турандина

 

КЛЮЧИ ОТ РАЯ

Юрий Николаевич Турандин родился в деревне Усовско-Сидоровской, которая входила в куст деревень Большой Шалги Каргопольского района Архангельской области, в семье школьного учителя, преподавателя русского языка и литературы Турандина Николая Ивановича. Родился в простом рубленом доме, на печи. Роды принимала свекровь Анна Макаровна. Спустя некоторое время Николай Иванович лишился должности директора Большешальской школы, за то, что Анна Макаровна покрестила внука, и семье пришлось переехать в деревню Лёкшма, а затем и в Каргополь. От отца Юрий унаследовал любовь к природе, интерес к охоте и рыбалке. Научился не просто любить историю своего края и русское слово, но испытывать радость творческого поиска через личностное самовыражение.

Юрий Турандин закончил Архангельский педагогический институт по специальности история и обществоведение. учительствовал в сельских школах области. В Карпогорах и Верколе встречался с Фёдором Абрамовым. Эти кратковременные знакомства он описал в воспоминаниях уже в последние дни своей жизни.

В 1975 году переезжает в Каргополь, преподаёт в средней школе №3. Заканчивает двухгодичные лекторские курсы областной организации оющества «Знание». Читает лекции. В Каргополе создаёт семью. Увлекается живописью, пишет маслом и акварелью, занимается краеведением, изучает историю Каргополя , интересуется археологией, посещает места раскопок древних неолитических поселений. Сопровождает туристические группы на экскурсии. Более восьмидесяти статей на различные темы опубликованы в районной газете «Каргополье».

Переломными в судьбе Юрия Николаевича стали перестроечные годы. Он переезжает в город Вельск, к брату Сергею. Занимается живописью.  Начинает писать рассказы. Никому не показывает. Пишет в стол.  как он говорил, для внуков.

В 2004 году состоялся его переезд в город Псков к матери. Оказавшись в древнем городе, естественным для себя образом, окунулся в богатую историей атмосферу Псковщины. Занимался исследовательской работой, много писал, входил в инициативную группу по возрождению традиций Псковского кадетского корпуса. В 2014 году в здании администрации Псковской области организовал фотовыставку «История Псковского кадетского корпуса» и при этом сам проводил экскурсии. Публиковался в газетах «Псковские новости» и «Псковская правда». За статью «Посольские обычаи средневекового Пскова» в 2015 году в номинации « Лучший исторический материал в печатных СМИ» награждён за 2 место дипломом президиума Международного ганзейского союза. Награда была получена уже без него… Страсть к истории, живописи и слову осталась у него до последнего часа жизни. Уже будучи серьёзно больным, переехав в Каргополь, он торопился завершить неоконченные дела, но не успел… Папы не стало 1 октября 2015 года, он пережил свою маму, Лилию Сергеевну, всего лишь на три месяца.

А рассказам, как памяти о папе, видимо сам Бог велел выйти в свет, так как перед смертью он успел показать их Александру Александровичу Логинову и его супруге Маргарите Ивановне Потаповой.

Из вступительной статьи  Натальи КОТОВОЙ(Турандиной)

 

В Архангельском издательстве «Кира» вышел в свет сборник рассказов Юрия Турандина «Ключи от рая». Каргопольцам Юрий Николаевич известен как учитель истории, краевед, художник. Но сегодня он нам раскрывается в другой ипостаси – в художественном литературном слове. И я предлагаю «Российскому писателю»  послесловие написанного мной к этой книге, которая без сомнения, не останется незамеченной. И не только у нас на Каргополье.

 

Александр ЛОГИНОВ (Архангельск)

Нестеровская тишина Юрия Турандина

В эту осеннюю пору, когда я пищу послесловие к книге Юрия Турандина, на меня наплывают, накатывают, словно выписанные кистью художника, явленные через Слово, картины «прекрасного и яростного мира». Этот мир полон оттенков чувств, страстей, туманных видений, сердечных болей, тихой умиротворённости и вместе с тем неукротимой жажды жизни. Голубые и звонкие ключи питают его. И одним из таких родничков- истоков стала эта пронзительная в своей простоте и точности, светлая и незамутнённая турандинская проза. Всего лишь три десятка рассказов, написанных в последние годы жизни, стали для меня замечательным откровением.

Как будто бы я открыл сосуд, до сих пор скрытый от глаз, сделал два-три глотка - и уже не мог остановиться, впитывая всеми порами, всей душой, всем сердцем мерцающую, перешёптывающуюся с моим потаённым чувством любви, влагу жи́вительного ключа.

Вот один из отрывков:

«...родник был едва заметен в заснеженных зарослях сухого багульника, покрытого инеем. Его основательно так и не сковало льдом, хотя морозы стояли довольно крепкие. Но по извилистому руслу везде блестел осенний лёд, и под ним еле пульсировала по светлому илу узенькая речушка. Подо льдом ходили волдыри воздуха. Ручей жил как аорта живого организма.

Странно, но от этого зрелища было ощущение счастья - от того, что ты присутствуешь при таинстве рождения родной и большой реки Чурги, её трепетного появления на свет из далёкого болота.

Вот она, великая истина рождения: от простого к сложному и вечному - истина природы. Родник, напоивший нас чистой водой, дал нам ещё и лишний повод для философских размышлений...»

Перечитывая эти турандинские строки и вглядываясь в сегодняшний день, с сожалением и горечью должен заметить.

Не только писать, но и говорить на чистом, светлом и простом для понимания русском языке в современной субкультуре считается архаикой. Для многих. Но, к счастью, не для всех. Да, русская классическая проза, вдумчивая и совестливая, имеющая нравственные ориентиры и вместе с тем наполненная страстью, а иногда и бунтом в горячей крови, под давлением так называемой современной, не имеющей берегов литературы, погружается всё глубже и глубже в родную почву, которая её и родила. И тем не менее ставший уже трафаретным образ зерна, ждущий возрождения и пробуждения, верен и точен по отношению к ней. Она, наша русская литература - это клад. И в урочный час земля вновь подымет его на поверхность своей могучей силой. Потому как это и есть наша опора со времён «Слова о полке Игореве».

При жизни Юрий Турандин как творческая личность воспринимался мной прежде всего как художник, публицист-исследователь родного края, учитель истории, которая, как ни прискорбно, в последние десятилетия активно переписывается и вообще находится в подвешенном состоянии. Иногда в летучих разговорах со мной признавался: «Вот выезжаю на пленэр: какое богатство красок вне зависимости от времени года, как всё изменчиво. И я на холсте не могу запечатлеть мгновение — движение воздуха, видоизменяющийся цвет, а в целом натуру и настроение. И значит, правду открывшейся мне натуры. Может быть, стоит этот мир изображать какими-то другими средствами?»

 Предполагал ли я, что спустя годы мой старый товарищ, на какое-то время исчезнувший из поля зрения и покинувший с душой истерзанной и грешной альма-матер — и житейскую, и духовную, заставит меня повторить незабываемое тургеневское: «Во дни сомнений, во дни тягостных раздумий о судьбах моей Родины, - ты один мне поддержка и опора, о великий, могучий, правдивый и свободный русский язык! Не будь тебя - как не впасть в отчаяние...» Мне вспомнилось не такое уж далёкое время...

Как это было.

Незадолго до своего ухода из жизни Юрий вернулся в Кар́гополь. Однажды, в середине сентября 2015 года, во время рыбалки на городской пристани, я заметил одинокую резиновую лодчонку. Вот, ещё один рыбачок судьбу пытает, отметил я. Спустя какое-то время вновь обратил внимание на одинокого рыбака.  Лодка двигалась к берегу какими-то неестественными галсами. Но рулевого  её практически не было видно Голова, то поднималась чуть выше низенького надувного борта, то исчезала. Метрах  в десяти – пятнадцати от береговой линии она замерла. Да и мне пора, подумал я.  Собрал удочки, рыбацкие причандалы. Подхватил велосипед и двинулся по дощатому настилу к берегу. Моросил дождь. Да кто ж это там такой заядлый любитель ловли пытался причалить к ненадёжному плавсооружению, кое как сбитому из обрезей досок и пары невеликих бревёнышек? Подошёл поближе.

  - Юра! Это ты?

 - Саша! Помоги…

Юра лежал навзничь. Хлипкое сиденье провалилось.  Я помог ему встать на ноги. И, поддерживая его обессиленное тело, вывел на берег. Обругал в сердцах. Мол, вот так бы и уплыл в Белое море. И сгинул. Он лепетал какие-то извинения. Затем родные доставили его домой. И, как позже сказала мне дочь Юры Наталья, попытки тайно выйти на открытую воду, на рыбалку он всё-таки предпринимал. Они пресекались.

 И вот однажды, опираясь на тросточку, в сопровождении внука, пришёл на городскую пристань, где я рыбачил, и передал мне небольшую папочку с рукописью, скромно заметив: «Посмотри, Саша. Может, в этом что-то есть?» Рукопись я прочёл не сразу. Это промедление оказалось роковым. Больше возможности поговорить с Юрой у меня не было. Оставалось только с удивленной радостью, в прозрачных, легко ложащихся на душу словах и строках, окроплённых живой и мёртвой водою, открывать для себя другого Юрия Турандина. Не об этом ли лелеял он тайные мысли, когда говорил о новых для него средствах изображения «видоизменяющегося мира»? Да и я вряд ли предполагал, что при прочтении его прозы всколыхнется во мне память, которая заставит обратиться к полотнам великого русского художника Михаила Нестерова. И причиной тому послужило его «Описание праздника в честь Ионы Братанова» - рассказ-быль с говорящим и даже символическим названием «Ключи от рая».

Это небольшое повествование из жизни разрушающейся деревни постперестроечных времён, населённой людьми, ещё не потерявшими опору на земле щедрой и терпеливой, но блуждающими в тумане мелких, казалось бы, грехов и приглу́шённых страстей, прячущихся под винной оболокой-обманкой. Главный герой рассказа Иона - человек не святой, но речь его порой по народному образно-философична и не лишена иронии, скорее светлой, нежели тёмной и саркастической. Потому что в душе его ещё не потух огонёк, зажжённый когда-то Творцом, Создателем. В итоге Иона и окружающие его участники «народной мистерии» выходят на дорогу к Храму и строят его. Замысел рассказа вроде бы очень прост. Главный герой очнулся, оглядел жизнь свою несуразную, усовестился. Отстроил церковку вместе с такими же не вполне путёвыми мужиками - и вот явилась им прямая дорога в рай поднебесный. Где ни забот, ни хлопот. Но о таком ли безоблачном житии возмечтал деревенский мужик? Наверное, надо открыть ещё одну дверцу, за которой плещется другой «чувственный и мыслящий океан». И вот тут-то, уже в финале, пронзает читателя, словно выписанная лёгкой кистью художника, картина: «Дед Иона долго стоял в заулке, глядя издалека на сверкающую главку храма под золотистой лиственницей, и улыбался божьему свету.

Осень уже окропила ближний лес своим золочением и напоила светлые небеса прозрачной нестеровской тишиной. Во всем подавал особые приметы батюшка Покров».

В этот момент и у читателя, и у самого автора словно проясняется зрение, и оказывается, что наша родовая земля не так уж и опустошена, что в самой живой природе ещё не изжиты свет и красота, дарующие человеку духовные силы.

Нестеровская тишина — и есть ключ, открывающий нам дверцу в глубинные смыслы русской классической прозы,. И речь здесь не идёт об уровне литературного дарования, о сопоставимости автора с именами больших писателей, знаковых для Русского мира. Так случилось, что Юрия хватило только на вдох и на выдох. Но глубинные истоки у них - одни и те же. Вот он, Божий мир — здесь, рядом. Стоит только сойти с крылечка в деревеньке ли забытой, в городе ли каменном. И там и там всё ещё живы и утренние цветы, и росные травы, и растут дерева, чьи кроны - есть лёгкие, очищающие пропитанный смогом воздух городов, дарующие каждому живущему в лоне природы пьянящий и весёлый напиток - кислород. Но для того чтобы вдохнуть воздух Родины, надо в редкий миг, когда звенит тишина, услышать шелест крылышек бабочки, шуршание жучка в траве. Запрокинуть голову к ночному небу. И если вам повезёт, то откроется «бездна звёзд полна».

Знаю, что за годы жизни ссадин и шишек автором этой книги получено было немало. Но через эти житейские и бытовые буреломы стала проблёскивать светом расплывчатым и неярким истина бытия. И для того чтоб она просияла во всю силу, необходима была встреча с неординарной творческой личностью, несущей в себе духовное начало. Для Юрия Турандина этой личностью стал пронзительный русский художник Михаил Нестеров, чья живопись не ярка, но деликатна, скромна по рисунку, изящна и стройна по исполнению. В ней присутствует стремление души человеческой к великому - к доброте и правде. В его картинах за всей кажущейся патриархальностью, за дедовской Русью мы и до сего дня созерцаем неистребимую возвышенную сущность русского народа с его вечным стремлением к добру и миру.

Юрий Турандин - дитя второй половины двадцатого века и начала взрывного переломного двадцать первого. Какие коллизии творились в это время с нашей Родиной! Впору кричать, плакать, смеяться горько и саркастически. Юрий находит духовную опору именно в живописи Нестерова, певца среднерусского ландшафта. В 1903 году в поисках образа для своей новой картины под предположительным названием «Святая Русь» художник оказывается на Русском Севере, в глуши, у стен Соловецкого монастыря. Не удивительно, что это живописное полотно под названием «Молчание» нашло отклик в душе Юрия Турандина.

На Севере жизнь тяжёлая. Господь в руку хлеб не даёт. Потому даже и на большие праздники, помимо церковной службы, приходилось трудиться. Вот и молились монахи утром и вечером: до работы, на работе и после работы. Весь мир вокруг был для них храмом. Одно из таких состояний гармонии души человеческой с природой и отобразил Нестеров в своём «Молчании». Молчание - ключ к ней. Молчи - и услышишь. И Юрий услышал.

Вот потому, мне думается, всё, что можно сказать о Нестерове, о его глубокой «любви к родному пепелищу, любви к отеческим гробам», на высоту почитания возносившего и звание художника, в праве называться которым он сомневался до последних дней жизни - можно и должно сказать и о Юрии Турандине.

Тексты его рассказов лишены пустот, слащавой изысканности и метафорических галлюцинаций. Север, Олонецкий край, Карго- полье становятся для него тем, чем стал среднерусский ландшафт сего покоем и светлой грустью для Михаила Нестерова. Святыней являются понятия и предметы, священные для каждого народа - это земля предков, их вера и внутреннее достоинство, которое, пусть и в виде малой искры, но пробиваются к свету сквозь гнёт бытия и, казалось бы, неподъёмные пласты грехов. Полем битвы за душу человека является в данном случае наша северная деревня, которую он, несомненно, хорошо знал и чувствовал.  Зрелые годы Юрия пришлись, как это ни прискорбно, на не самые лучшие её времена. Она разрушалась не сама по себе - умирала в муках не без нашей помощи. Потому как разрушался лад в русской душе. Тот лад, о котором писал ещё Василий Белов, о котором кричал Фёдор Абрамов в обращённой к землякам, кровоточащей каждым словом статье «Чем живём-кормимся?» И все эти коллизии не просто обозначены в турандинских рассказах. Они вплетены в ткань повествования. Но без очернения действительности, елейных слюней и словесного фимиама по поводу святости русской души. Не случайно в пору своего учительства судьба подарила Юрию пусть и короткие, но незабываемые веркольские встречи с Фёдором Александровичем.

Вспоминая Юрия, наши последние встречи, я снова вижу его нескладную, слегка сгорбленную фигуру в резиновой лодке, качающейся на волнах нашей Онеги. Я вспоминаю нестеровских монахов на реке в белую ночь. Что это? Истаивание? Нет, это не метафизика. Это как исчезновение кроны многолетнего, но не вечнозелёного дерева. Листа за листом. До полного обнищания ветвей. Так опадают жизни с древа человеческого. Корни, ствол, ветви его живы, но трепещущие до поры на ветру времени, радующиеся солнцу и свету жизни людские становятся листьями — «сердечными, медными, жгучими». Их последний путь устремлён к родимой почве. На смену им придут другие, питающиеся от тех же корней, что и уходящие, отлетающие в неведомое. Так стоит ли жалеть о прожитом? А вот останемся ли мы в памяти будущих поколений, и какими останемся — следовало бы задуматься. Как это осуществить? Очень просто - через Слово. Мысль, явленная через него, становится зрима. Слово - это гармония, созидающая образ, полный оттенков чувств, страстей, туманных видений, сердечных болей.

Это восторг, граничащий с благоговением перед природой и космической картиной мира, проникновение в них и в человеческую сущность. Слово, без сомнения - источник светлого и чистого, оно, по сути своей, предназначено всей заключённой в нём мощью выстраивать и хранить лад в душе человеческой. Но оно и способно с неистовой силой разбить на осколки и гриновский блистающий мир, и платоновский — прекрасный и яростный. Не знаю, думал ли об этом Юрий Турандин, только эти чистые и светлые рассказы, собранные близкими и родными в скромную и небольшую книгу, уже по факту существования противостоят бесовской разрушительной экспансии.

Как мне хочется, чтобы в его светлый словесный ручей впал другой, такой же и светлый и чистый. А там ещё и ещё... И полноводная река понесла бы свои воды в «чувственный и мыслящий океан». Но вновь взрывают эту идиллическую картину другие образы из далёкого детства - где осенний ветер щетинит луга и поля, где бурлит и пенится вода на онежских порогах, где «чайка срывается белой звездой, бьётся и плачет над голой водой».

И вижу я в этой чайке мятущуюся и неуспокоенную душу Юрия.

И мне уже мало тех ощущений, что я испытал глядя на последнюю печально-таинственную картину Михаила Нестерова «Осень в деревне». Хотя душа моя, ностальгируя, откликается на нестеровское признание: «Вот русская речка, вот церковь. Всё своё, родное, милое. Ах, как всегда я любил нашу убогую, бестолковую и великую страну Родину нашу!..» - всё же на дворе у нас двадцать первый век. Да, Нестеров открыл Турандину мир созерцания и любви. Но жила в моём друге и другая сила. Она продолжает жить и в нас. Мы все - дети природы.

...Природа вечна. И когда неприкаянная наша душа спиралями и кругами, безмолвно плача, помчит, задевая то одним,то другим крылом звёздные скопления, вокруг земли — откроется ей полная мощи картина:

«Через реку, ломая лёд грудью, по брюхо в воде, с шумом гнал лось — самец с рогами в три пальца. Перед ним белыми плитами вставали на ребро льдины. Он мощно и напористо преодолевал водный барьер. Его передние ноги большими рычагами вскидывались вверх по очереди, крошили перед собой всё. Перед тем берегом он с момент постоял, его мощный круп напрягся, и с ходу, в три сильных броска вверх,он залетел на кручу берега. Не отряхиваясь на бегу, рогами ломая мелкоту леса, скрылся в прибрежном лесу. Только видно было покачивание верхушек гибких берёзок... И всё...Только лай собаки. Снова на время всё стихло. Я стоял в оцепенении. Вот это да! Вот это силища!» («Осечка»)

Этот могучий лось, олицетворяющий собой всю природу неумирающей жизни, ушёл от охотников. В своём бешеном гоне вышел на Юрия, и они посмотрели друг другу в глаза...

И ещё одна встреча навсегда останется в памяти:

«...Я вновь закрывал глаза, и на меня в упор глядела с мольбой готовая на всё, только не на смерть, та коровка, что спасала в своём чреве будущего телёнка. И дальний, над всем лесом и рекой крик Николая:

- Не стреля-а-а-ай...».

 Р.S Чистые и светлые рассказы Юрия Турандина, собранные близкими и родными в скромную и небольшую книгу, уже по факту существования, противостоят бесовской  экспансии разрушающей Россию.

 

Юрий ТУРАНДИН
(1947 – 2015)

Осечка (Охотничий рассказ)
Дед Парадокс (Северный рассказ)
Ключи от рая (Описание праздника в честь Ионы Братанова)
Чудо-юдище болотное (Быль)
Час волка
В ледяной купели
Лысуха
Александра
Пирожки с картошкой (модус вивенди) (Рассказ в двух ипостасях)
Федя-потрошитель
Судный день (Реквием)

Осечка
(Охотничий рассказ)

Мы выходили дремучими берендеевскими ельниками к Чурге – северной речке, которая петляла и как бы терялась в лесу, а потом вновь открывалась своими красивыми поймами. Стоял ноябрь – начало зимы. В ельниках снег почти не заметен, он застилается мягким ковриком по мхам и папоротникам, а на открытых местах лежит уже сплошным покрывалом. Охотники меж собой делились прогнозами: «Этот снег не растает, лег на мерзлую землю» –«Да, зима будет долгой…  На реках уже и лед в три пальца толщиной».

В лесу шумно хлопался глухарь, он стал редкой птицей, но нас пока не интересовал. Надо было срочно реализовывать осеннюю лицензию на лося, и меня взяли в бригаду опытных охотников в качестве загоняющего или кострового. Для меня более всего подходил интерес самой охоты, ее процесс – пройтись по лесам, повидать еще раз красоты своего края.

Нигде нет такого тихого и светлого, загадочного и угрюмого, сильного и мощного былинного русского леса. А название урочищ: Прамох, Гарь, Взгорье, Медвежье, Бор, Залесье, Замошье! В древнем районе было две Чурги – Малая и Большая, обе притоки реки Ваги. Мы выходили по компасу к верховьям Малой. Название ее навевало легенды о древних славянах. Чур – божество границ, владений, предок. Га – ходить, путь. Получалось интересное созвучие: охранять, ходить по границе – Чурга.  Недалеко от древнего Каргополя есть одноименная река Чурьега, село Чурилово. Все от Чура. По преданию,  он обитал в каждом доме славян под порогом и охранял  от зла.

– Вот тебе бог, а вот тебе и порог. – говорили русские, изгоняя недобрых людей.

Нельзя было садиться на порог –  Чур  обидится. Под порог в новом доме клали подкову – на счастье.

Наконец впереди появились просветы, мы выходили к речке. Перед нами открылась красивая панорама поймы. С высокого обрыва над рекой хорошо просматривалась вся луговая низина, она раскинулась на полторы версты до ближнего поворота. Виднелись густые ельники на той стороне, опавший осинник. Кое-где могучие сосны корнями держали крутые берега Чурги.

В синей прохладе неба – чистота и простор. Над осенними туманами поймы с той стороны, за порыжелыми и облетевшими ивняками, стояли в строгом карауле ровные боры. Неглубокая, но быстрая речка покрыта осенним белым льдом, точь в точь как на знаменитой картине Василия Поленова «Ранний снег» в Третьяковке. Все это великолепие заставляло постоять и задуматься о житии в нашем бренном мире, благо, что этот случай представился сам собой.

Но охотникам было не до красот. Распорядитель Николай, одетый  по полной форме, в белый масхалат,  уже расставлял нас по номерам. А они с собакой по замыслу должны пройти еще версты три и гнать лосей вдоль реки. Нас оставили наедине с природой, за что я внутренне остался ему  очень благодарен. Настроение предрасполагало к одиночеству. Передо мной открывалась небольшая полянка над обрывом, вся избеганная мелкими зверьками. Вот пробежала по своим делам белка, уже «встал на лыжи» белый заяц, зимнее одеяло прошил парочками стежков горностай, а вверху, в березнячке, резвились снегири.

Но нам на номерах по классическому закону жанра нельзя шуметь, говорить, тем более стрельнуть в какого-то другого зверя или птицу. Никуда нельзя переходить. Стой, терпи и больше слушай. Мужики на номерах часто курили, мол, зверье к этому запаху привыкло, в лесу полно вальщиков и  техники. Ан нет. У зверя есть прекрасные навигаторы: нос, глаза и уши, причем нос-то на первом месте, а главное спасение – в ногах. Попробуй догони. Кроме этого, у каждого живого существа есть свой «маскхалат». Вон  рябчик вспорхнул в низком ельнике.  Пока летел – видно, но сел, затаился и все - хоть глаза прогляди, не найдешь.

Любую животинку в лесу выдает движение, его звуки. Но самым опасным в природе, увы, стал сам человек. Безжалостно вырубая лес, он, не задумываясь, ломает сук, на котором сидит. Но эта тема для иных, более серьезных размышлений и дискуссий. Сейчас надо стоять и не выдавать себя движением. Эту азбуку леса мы изучали с детства на большой практике, охотясь на зайцев. Когда  собака гонит его на тебя, встань на открытом месте, на тропинке, никуда не надо прятаться, стой и не шевелись. Он к тебе прибежит прямо под ноги. Но стоит тебе поднять ружье, чуть шевельнуться или даже моргнуть, как он даст большого стрекача. В таких случаях приходится стрелять навскидку. Припоминались многие случаи этой охотничьей премудрости, которая закрепилась  уроками отца и время от времени  оправдывала себя.

Вот и теперь я стоял здесь, на краю красивой полянки, большой «корягой» и  слегка переминался с ноги на ногу. На снегу в сапогах долго не простоишь. На расстоянии вытянутой руки свисали кисти яркой замерзшей рябины. На вкус она была горьковато-сладкой и терпкой, и я с удовольствием, в ожидании, что же будет дальше, ее отведал.

Там далеко, за поворотом реки, вдруг гавкнула собака, потом стихло, но во всем чувствовалась какая-то настороженность… Началось… Гонят.   Внизу под обрывом, заросшем елками, кто-то гукнул. По-предательски застрекотали сороки – они первые, кто выдает движение в лесу.

И вдруг далекий, с эхом во всю пойму, крик:

 – Не стреля-ай, не доста-ать!

 И шум на реке.

Мне сверху открылась вся драма гона.

Через реку, ломая лед грудью, по брюхо в воде с шумом гнался лось-самец с рогами «в три пальца». Перед ним белыми плитами вставали на ребро льдины. Он мощно и напористо преодолевал водный барьер. Его передние ноги большими рычагами вскидывались вверх по очереди, крошили перед собой все. На той стороне он с момент постоял, его мощный круп напрягся, и с ходу, в три сильных броска вверх, он залетел на кручу берега. Не отряхиваясь на бегу, рогами ломая мелкоту леса, скрылся в прибрежном лесу. Только видно было покачивание верхушек гибких березок, слышался лай собаки, и   снова на время все стихло. Я стоял в оцепенении. Вот это да! Вот это силища!

А дальше все развивалось по еще более неожиданному для меня сценарию. Внизу послышался шум, что-то треснуло, раздвинулись молодые березки на краю обрыва, и из них прямо передо мной выдвинулась горбатая морда самки. Над ней шел горячий пар. Наши глаза встретились взглядом в упор. Она инстинктивно замерла,  тяжело дыша большими ноздрями. На губах ее свисала мыльная пена, да и голова с загривком были мокрыми от бега. Настороженные большие уши были  подняты. Передо мной стояла загнанная, безнадежно уставшая животина. В умных коровьих глазах я отчетливо увидел не страх, а обреченность. Ее глаза говорили: «Все, попалась…»  Даже почудилось, что она… плакала. Еще только миг – и все. С расстояния в десять шагов можно промахнуться только специально. Но этот просящий взгляд… Мне казалось, что на меня смотрит вся живая природа сразу. И я опустил ружье.

Она вдруг наклонила голову, потом высоко подняла ее, рванулась, гордо пошла по открытому полю, потом побежала. Из-под ее «туфелек» вылетали комья снега и застывшей грязи, она прихрамывала на заднюю ногу, но шла быстро. Момент, и раздвинув молодые березки, мелькнув на прощание красивыми бело-серыми «колготками», исчезла в лесу. Я немного прошел по следам и вернулся на свое место. У нее одно заднее копыто было надорвано и чуть кровило. Иногда при быстром беге лоси наступают на еловый корень и, скользя по нему вдоль, разрывают «туфельку».  Это, должно быть, очень болезненная штука. Мне раньше приходилось такое видеть, когда мы шли по следам лосей, тропили их. Кстати, само слово «приходилось», наверное, в точности подходит к охотничьему диалекту  «приходи, лось» –  как заклинание, мольба.

Но сейчас я заклинал уже другое: «Уходи, пока не пришли за тобой охотники с собакой». Вон они, разгоряченные азартом, уже поднимаются вверх по обрывам реки. Мне ничего не оставалось делать, как пройти еще кружок лесом и вернуться к своей точке отсчета, чтобы как-то запутать следы.

Сначала прибежала собака – красивая черная лайка, она вертелась, юлила на полянке вокруг меня и тихо повизгивала. Я ее немного попридержал, подманив к себе.

Наконец, собралась вся группа, зашумели разговорами, всех сняли с номеров, закурили и направились обратно к машине, громко обсуждая подробности охоты. Мою «конфузию», похоже, не заметили, но я чувствовал себя чужим среди своих и своим среди чужих.

Мы прошли с километр знакомыми ельниками. Где-то недалеко выстрелили дробью по птице. По звуку хлопка мы могли определить, из какого ружья и какого калибра произведен выстрел. Звук «пакх» – это дробь, а «думм» – пуля. Все вышли к дороге, у машины развели костер, зачехлили ружья. Участники сегодняшнего гона шумно обсуждали его и  за ужином. В машине, по ходу движения, распаренные мужички-охотники догревали себя байками-побывальщинами. Рассказали, как в прошлом сезоне стрельнули  лося в реке, а потом мучились, его доставая, бегали за веревками, искупались, поднимали уже по частям вверх.

  – Хорошо, что никто не выстрелил, –  сказал более опытный Николай. – Он обязательно вернется к самке, дня через два они найдут друг друга на этой стороне. Просто он спасал ее от собаки и принял на себя гон. Возьмем его в следующий раз. А река ему – не преграда.

 – А здорово он сиганул! – говорили видавшие виды охотники. – Вот силища-то! Ледокол «Ермак»!

 – Видать, бывало уже. – заключил Николай.

По дороге рассказали такую байку.

 – Ехали охотники также по лесной дороге, в уазике с верхом из коричневого брезента, вдруг – щелк. Все подумали, что сучком хлестнуло... Выехали на большую дорогу – в машине сквозняк, и тут заметили две дыры с палец в брезенте поверх голов. Шестнадцатый калибр. Это какой-то лосятник принял верх машины над кустами за спину животного и приложил…. Мужикам опять-таки повезло…

 –Ты чего не стрелял? – тихо и неожиданно спросил Николай, наклоняясь к моему уху. Вопрос, к которому я был не готов, а может быть, и ждал, заставил сделать некоторую паузу.

 –Осечка.

И я достал старый патрон с латунной гильзой и пулей. Действительно, капсюль был вмят, но очень давно, еще старым довоенным отцовым ружьем шестнадцатого калибра. Я брал с собой этот патрон, чтобы в случае чего дать о себе знать, подать сигнал.

 –А… бывает. – сказал тихо Николай и посмотрел на меня удивленными умными глазами, как показалось мне, хитро улыбаясь в бороду. Мы, кажется, поняли друг друга с полуслова. И слава богу! Это успокаивало меня больше всего. Но я долго гадал, как он смог протропить и распутать столько следов? Ведь вся моя полянка буквально была затоптана ими…

За окном машины в сумерках мелькали кусты в белых шапках снега, плясали в фарах ледяные комья дороги.

Я водил рукой по гладкой и теплой голове собаки, она с сознанием выполненного долга блаженно покоилась в наших ногах.

Перед глазами, в памяти, отдельными картинами проплывали эпизоды этого драматичного, незабываемого дня. Я вновь закрывал глаза, и на меня в упор глядела с мольбой готовая на все, только не на смерть, та коровка, что спасала в своем чреве будущего теленка. И дальний, над всем лесом и рекой, крик Николая:

 – Не стреля-а-а-ай…

И тот сказочный миг, та великая пауза между  выбором и действием. Говорят, что это и есть основа нашей жизни. Пусть говорят.
 
2009 г.

 

Дед Парадокс
(Северный рассказ)

Самая отдалённая деревушка, через которую надо проехать, а вернее, пробиться  к озеру на рыбалку, невольно имела стратегическое расположение. Но на топографических картах не всегда обозначалась, может быть, из-за своего названия – Нижняя Вонюха. Говорят, что после революции местные власти пытались организовать приозёрную рыболовецкую коммуну и эту деревню переименовали в Красную Вонюху. А в общем-то, от названия ничего не зависело. Хочешь наловить рыбы, то в любое время года, как ни крути,  поезжай через Вонюху, а если нет, то вокруг озера ещё вёрст двести. Словом, «чеши через красную, пока не побелеет». Главным испытанием для страждущих до рыбы людей становилась дорога. Чем ближе к озеру, тем всё хуже она становилась, последний отрезок в полукилометр  преодолеть можно только пешим порядком.

Наш служебный, видавший виды уазик, надрывно воя, петлял и подпрыгивал по старым колеям и кочкам, бампером толкая снег, упорно приближаясь к последней деревне у озера.

Дорога, явно не от слова «дорогая», была петлястая – по старой гати *.  Мостили её, видать, ещё в войну, не иначе.

И пробивали её в старые времена рыбаки да сенокосники, и «асфальт» прокладывал дедушка мороз только в конце октября, а то и ноября. Лишь поваленные вдоль дороги деревья оставались вместо верстовых столбов, да кое-где стояли выворотни, засыпанные снегом, напоминавшие издали причудливых животных. Для деревни зимник до сих пор оставался дорогой жизни.

Зато на топографической карте эта «дорожка фронтовая» обозначалась твёрдой, уверенной линией, доходящей до самого озера. Невольно вспомнились прочитанные когда-то мемуары немецкого вояки Гудериана и его удивительное откровение. «Нас, – писал он, – вводили в глубокое заблуждение трофейные русские карты, на них четко дороги были обозначены, как проезжие. Но только по ним стоило сунуться, как наши танки завязали по самое брюхо, их приходилось буквально спасать…».

Наконец-то мы стали приближаться к заветной цели. Начались открытые места, пожни, стали появляться редкие атрибуты современного русского пейзажа – стога сена.  И  вот бездорожье  кончилось, так как дороги совсем не стало. Перед нами сплошное месиво грязи. И на открытом поле появилась Красная Вонюха – деревенька в пять-шесть дворов. Запахло жильём, из некоторых труб шли дымки, и мы, измотанные донельзя, стали искать ночлег-приют.

По столбам видно, что лампочка Ильича сюда так до сих пор и не дошла – только радио. В первой древней избенке-зимнике было темно и душно, сильно пахло котами. На передней лавке у самовара сидел замшелый дед, и на вопрос о ночлеге он только покачал головой:

– Я топерича здеся нишего не толкую. Придет молодуха, укажот…

Вошла в избу «молодуха» лет шестидесяти с ведром и кошкой на руках.

– Видать, по рыбу к нам приехали. Ведь всю рыбу увезут, – шутливо заговорила она. – А останавливаются все рыбаки не у нас, здесь тесно, а у деда Парадокса, найдете его избу в том конце, под большим деревом.

– Наш дед особенный – пилософ. Всю жизнь ловит рыбу, а не ест. А все лето, до осени, босиком ходит, обувку экономит. А в рыбалках-то он знает толк – деревню рыбой кормит и нас с дедом не обижает. Считай, кажинный день на озеро ходит и встает с петухами, зато всегда с рыбой.

– Сколько же вашему-то деду лет?

– А по царскому документу сто один, а по-новому меньше вроде –  девяносто семь, мы не знаем, как и верить…

– Вот прижовут его на комиссию в энтот военкомат, – отозвался дед, показывая пальцем вверх, –  там и решат апостолы – школько…

–Как  же вы пенсии здесь получаете?

– Получает за нас председатель. Организовал он общество с каким-то мудреным названием, стало быть. А нам сюда завозит продукты: муку, сахар, соль, спички, водку. Летом на катере привозит, зимой на «буранах». Вот так и живём. В озере – рыба, в лесу – ягоды и грибы.

– А выборы как, бывают?

– Приезжали тут к нам на танке, всех напугали только...  Распишитесь вот здесь, говорят, и опускайте в ящик. Дали мешок сахару на всех. Выпили всю водку и уехали. У Митрофанихи весь забор поломали своим танком. Дорогу у нас повернули вверх дном. Не выборы, а война какая-то получается. Это раньше в выборы праздники-то были…

На прощание «молодуха» попросила у нас таблеток – какие есть. В аптечке машины мы нашли анальгина и валидола по одной упаковке, и она с нескрываемым благодарением взяла их.

– Одними ягодами здесь лечимся. Спасибушки вам.

 Мы переехали в другой конец деревушки. Под большой корявой берёзой нашли домик деда Парадокса. Нас деловито, с сознанием долга, облаяла серая собачка, а затем завиляла хвостом, как бы приглашая за собой к хозяину через тропинку, прорытую в снегу.

Рыбака-профессионала всегда можно отличить по цвету лица и рук. От длительного выветривания на солнце и постоянного контакта с природой они приобретают цвет начищенного медного самовара. Таким предстал перед нами дед. Его седая окладистая борода выдавалась вперёд, на правой стороне лица отчётливо выделялся большой глубокий шрам – след ранения. Но в целом дед был ещё крепок и бодр.

– Ну что, доброхоты, никак нашей рыбки отведать отважались. Проходите, коли не побрезгуете нашим жильём. Столоваться, значит, здесь будете, а ночевать, стало быть, в байне устраивайтесь. Там у меня чисто, и печурку я подтопил. Проходите, – приглашал дед.

В доме его всё завешано снастями, ловушками, сетками и рыбацкой одеждой. Над полками  –  сушеная и вяленая рыба разных сортов и размеров. Но беспорядка не было, всё лежало на своих местах.

Пол из широких плах не крашен, но чисто вымыт. Дед не курил и был предрасположен к длительной беседе за столом. Поставил чаю с нехитрыми приправами к нему. От стопки отказался.

– Что в ней проку, во рту только мазать, да и завтра вставать рано. Самоловы-якорьки  у меня стоят на щук, наживку надо наловить. У вас-то, я вижу, снасти дорогие, покупные имеются, а я всё по-старому…

– Дедуль, а на какую наживку ты ловишь?

– Только на простого червяка. Вон у меня в подполье с осени они заготовлены. На всю зиму хватит. Только ведь к нашему озеру привыкать надо, сноровку иметь и терпение. Знать глубины и течения, где какая рыба ходит. С набегу-то вам будет трудновато найти место. Вот такой парадокс получается… Вы, стало быть, завтра поутру выходите пораньше. Дорожка к озеру тут одна натоптана, найдете, а я дотоплю печи и к вам подоспею. Так и быть, покажу место, где больше клюет, у меня там лунки сделаны и от мороза закрыты…

Усталые и довольные, мы устроились на ночлег в теплой дедовой баньке с дымком. Сотни раз приходилось ночевать в таких же лесных избушках на охотах и рыбалках. И под эти неописуемые воспоминания из далекого детства спалось легко, свободно и крепко. А над банькой звездчатое небо колыхалось северным сиянием.

Покинули мы наш «звёздчатый отель» рано, когда над кромкой леса в стороне  озера засветилась алая полоса зари.

Дед хлопотал уже по хозяйству, юлила вокруг него собачка, из трубы дома шёл дымок.

– Вишь, не столбом идет, а стелется – к ветру. Одевайтесь потеплее, – посоветовал он нам.

Едва лишь забрезжил рассвет, залиловело на востоке и поднялись первые печные дымки над деревней, мы засобирались в путь.

Собрав нехитрый скарб рыбака: ящики, буры, рюкзаки, мы двинулись по тропинке к озеру пешим порядком, без лыж. Нас долго сопровождала Дымка, но потом вернулась за хозяином. Мы проходили по скрипучей от утреннего морозца тропинке низинными зарослями ивняка, кочковатыми пожнями и ольшаниками. Всё сплошь покрыто сказочной белой бахромой утреннего инея. Словно лебеди опустились на луга – это кочки болот под снегом. Наконец открылось большое пространство озера – до ниточки горизонта, освещенное утренней зарей. С километр от берега уже сидели стайкой пингвинов самые ранние рыбаки, и мы направились в их сторону.

Там, где были старые лунки, попробовали засверлиться. Лёд в половину, глубина в два метра. Пробуем ловить – рыба ноль внимания.

– Ау, рыбка, ты где? -двинулись дальше, то же самое.

Надежда появилась, когда вдруг неожиданно прибежала Дымка, она деловито обнюхала все лунки и, виляя хвостом, приветствовала знакомую компанию. А на мою лунку забавно фыркнула и улеглась на передние лапы. «Здесь рыбы нет» –  всем видом говорила она. Вслед за ней, наконец, невдалеке появился и дед. Он шёл от нас в стороне и явно звал  за собой к клочам тресты. Когда мы пришли туда, к нашему удивлению, у его ног уже плясала щучка в полкилограмма.

– Я лунки закрываю от мороза соломой тресты и еловым лапником да зарываю снегом, - говорил дед.

Снасти у него были бесхитростными, но надежными. Якорек самодельный из простой толстой медной проволоки, заострённый на концах. Он продевал два конца ее под жабры наживки-ершика и загибал вдоль головы, вместо грузила – «чеховская гайка», всё это опускалось под лёд. Проще некуда. Только леска подо льдом разматывалась с вилашки, иначе щука выплюнет наживку.

Прогнозы деда сбывались. С озера потянул низовой колючий ветерок с поземкой. Мы были одеты во все теплые свитера и куртки с капюшонами, но и это не помогало. А на плечах у деда – старинный ямской тулуп с высоким стеганым овчинным воротником. Полы его опускались до снега и были все в заплатах, как лоскутное одеяло.

Дед забавно сидел пеньком на деревянном ящике и вовсю «шил» руками. На языке рыбаков шить – значит, выматывать леску. У него клевало. Дед явно давал нам фору, и мы невольно приближались с лунками к его заветному месту.

У меня появилось несколько окуньков-матросиков, и я отнес их деду на наживку.

– Ну, скоро будет уха, – шутя, сказал он.

У его валенок уже с килограмма два рыбы. Добычу верно охраняла Дымка, свернувшись от ветра калачиком.

–Тут на озере свое расписание. Сейчас с утра надо успевать до одиннадцати, а после – хоть убейся, часа три рыба спит, – сказал дед и снова из-под полы тулупа вытащил хорошего подъязка.

– А ты садись поближе-то, вон в ту лунку, и лови на червяка.

Я, как ни старался, всё не мог зацепить хоть какую приличную рыбину. Клевала мелочь, да и то редко. А дед всё «шил и шил».

Но около одиннадцати  он стал складывать улов в ящик, поправил на щук наживки и сказал:

– Ну что, доброхоты, видать, вы замерзли. Пойду, костерок разведу в тресте. Я вас позову согреться-то, по дыму меня и найдете.

И поскрипел к берегу.

Я попробовал ловить из его лунки, менял наживку, глубину заброса, пробовал красивые мормышки – всё без толку.

Через час мы, замерзшие и изнуренные борьбой за рыбу, увидели знак деда – сбор, и побрели на дымок.

К нашему удивлению, в густых зарослях прибрежной тресты у деда было сделано целое пристанище с шалашом. Из доски скамейка, костерок с таганком. Два котелка манили каждый своим ароматом. В круглом котелке доваривалась густая уха, а в солдатском – заваривался чай. Так и вспомнилась повесть «Как мужик двух генералов прокормил».

– Ну, дедуль, ты даешь…

–Это не я даю, это озеро дает, – хорошо сказал дед, ставя перед нами котелок с ухой.

– В войну, ребята, если бы не оно, все бы вымерли с голоду. Колхозы обозами на фронт отправляли сушену рыбу-то, ее ловили неводами-мутниками и сушили в печах. В госпитали отправляли в мешках сушену картошку, репу, морковку, грибы, ягоды –  все, что необходимо.

А начальство только названивает – давай, давай. У всех жителей нынешних до сих пор руки и спины болят…

А озеро, как оно жило, так оно и сейчас есть, только не умеют его беречь, вон, весь берег в бутылках, – сокрушался дед.

– Боюсь, как бы шалаш-то мой не сожгли. Я ведь баенку хотел на берегу построить, и сруб у меня есть, да боюсь окаянных супостатов – разорят. В Поршихе недавно сгорел домик. Кому он мешал? Люди согревались, ночевали, сено косили…. Вот такой вот парадокс получается.

За разговором дедова уха и чай как по душе прокатились. Благодарные своему «генералу» за гостеприимство и за науку, мы ещё раз попытали счастья в лунках.

Со стороны забавно смотрелось, как дед без рукавиц, они у него торчали из карманов, ловко вытаскивал рыбу из-под полы своего рваного длинного  тулупа. Руки обтирал о портянки, торчащие из валенок, и снова перед ним на льду плясала рыба. Словом, в этот день он  нас, «знатоков», заткнул, как говорится, за пояс....

Наконец мы все засобирались домой, желая разогреться на ходу к теплой дедовой баньке. Шли развеселой дружной компанией. Впереди забавно катила дедовы санки с ящиком запряженная в «хомут» Дымка. Видно, что она к этой работе приучена давно, если санки падали набок – она садилась и ждала помощи.

– Вот поглядите, как заросло озеро-то, – говорил дед. – Раньше никаких кустов вокруг не было, а на сенокосах даже тресту выкашивали здешние жители. Берег озера разделялся пофамильно на угодья, и каждый следил за своими  поженками-то.

Вон там Пухов мыс – место моего деда. Стояла когда-то избушка у ручья, а ноне на том месте большая райдовина выросла….  Вокруг озера стояли стога сена, их вывозили на санях зимой. А сейчас на всю деревню три овцы…

Чувствовалось по его словам, что его душу сильно укусила беда  разоренной временем деревенской жизни.

На наш вопрос о странном названии деревни дед ответил интересным рассказом.

– Верстах в трех отсюда есть вонючие источники. Вода не замерзат, как и в родниках, но пахнет серой. Из этих ключей и вытекает речка Вонюха.

Рассказывал мне мой дед, что жили недолго в этих олонецких-то краях ссыльные пленные французы. Их было человек семь. Служили в управе – кто писарем, кто гувернером. Словом, и им нашлось дело. Человек – не блоха, ко всему привыкат. Ели они всё подряд: раков, улиток и лягух. А само-то интересно то, что каждый  божий денек ходили купаться в те самые источники, а может, и пили из них. Деды наши хорошо знали, от каких балезней эта вода лечит. А теперь никто не ведат. Ноне много людей хуже пленных французов стало. Вот такой парадокс получается, – горестно  закончил рассказ дед, проходя по знакомым с детства тропинкам.

– Хотите какую старую поговорку скажу?  Человек-то думат, что время идёт. А время-то думат, что человек проходит….   Вот какой ещё парадокс есть, ребятушки.  А у меня еще и лодка есть, весной рыбачить. Семёрка. Хотите взглянуть?

– Какая такая семёрка? Дедо, покажи, нам интересно. Казанки знаем, а семёрки -  нет.

– А она с неба свалилась в наши пожни. Ступня из космоса, – забавно объяснял дед.

Действительно, из-под снега виднелось нечто круглое, дюралевое, с крупной цифрой семь на борту.

– Отскрёб я черную копоть внутри, – сказал дед, –заровнял края, загнул корму, приделал скамейку – вот и лодка. Мне её на всю остатнюю жизнь хватит. Только руки чесались долго от той копоти. Хорошо, не в озеро она угодила…

Мы долго смеялись над дедовой семёркой, над тем, что наконец-то космическая цивилизация достигла отдаленной Вонюхи, минуя электрификацию плюс коммунизм.

И горевали:

– От Плесецкой километров двести с гаком. Наверное, «ступня» не одна здесь лежит….  В некоторых северных озерах вымерла вся рыба…

– Дедуль, а в чем секрет, если не тайна, у тебя клевало, вон полный ящик рыбы, а у нас на троих – ухи сварить в маленьком котелке?

– А весь секрет в моем тулупчике, мне за него хорошие деньги давали – не отдал. Я ведь не только ноги им закрываю для тепла. Я и лунки от света закрываю, рыба света боится, привыкла к темени. И кашки рыбкам приношу. А кроме всего, я сижу прямо над ямой, где рыба зимует, а на щук снасть ставлю вокруг ям, на извале, она их обходит, как кошка. Вот так-то, доброхоты, с детства я здесь все ямки знаю. Чей бережок – того и рыбка.

За самоваром дед долго рассказывал о житье-бытье.

– Образование у меня гужевое, но я так разумею. Вот говорят по радио: человек – хозяин природы…. Ан, не-ет. Это мать-природа сама проверяет человеков, кто они, чего стоят. Это она их создала на проверку – выживут аль не выживут, съедят люди друг дружку аль не съедят. А если захочет – стряхнет их всех сразу, как блох, и будет еще чище, еще  красившее. Вот такой парадокс, стало быть.

– Дедуль, а что ты считаешь самым ценным, –  спросил я.

– Самое ценное – это хлеб, говорю вам, ребята, как блокадник. И дед, повернувшись другим боком на теплой печке, поведал нам свою военную историю.

– Призван я был вместе со многими земляками под Ленинград, в ополчение, а пока нас снаряжали да обучали, немцы заперли в кольцо. Был я старше других, объявляют:  кто может обращаться с лошадью. Я вызвался, с детства, мол, обучен энтой грамоте, вся жизнь в колхозе, запрягу хоть ночью – в темноте.

Выдали мне лошадь Матрёну, надо, значит, на передовую линию подвозить патроны и снаряды, а обратно – раненых. Всяко бывало, и под обстрелами проползали, и на переправах по брюхо в воде, и болотами лесными тащились. 

Но главное, нечем было кормить мою Матрёну, она истощилась    донельзя. Я потому и не курил – выменивал на махорку сухари. Крошил их, смешивал со жмыхами, крошил соломы аль сухой травы, где по дороге находил, и всё - ей. Привыкла она ко мне, как собака следом ходила.

Какие только шутки бойцы не говорили о нас. Вот, мол, Пухов-то с Матрёной спит. А в холода и впрямь я ложился к ней и грелся ночами, и бойцы сами об неё руки отогревали. Нагрузимся ящиками в санях и идём.  Я сам всегда пешком ходил, чтобы ей легче было. Изнурялась она от недоедания и холода. А ночью накину на неё солдатских шинелей, сам лягу к ней, так под открытым небом и ночевали. И не думал я, что ранение получу от своей Матрёны, - со вздохом проговорил дед.

- Один раз нас обстреляли из миномётов, она рванулась в сторону, по брюхо в снег увязла, ей осколком-то и чиркнуло по спине. Забилась, заорала моя Матренушка-то, а я полез отрезать постромки. И тут она взбрыкнула и всё лицо мне изуродовала. Очнулся я в лазарете. Голова болит, забинтована, как яйцо, оставлен лишь один глаз и рот. Лежу, очухиваюсь, в ушах гудит, боль страшенная. А на следующий день прибегает молодой парнишка  солдат, спасибо ему, и кричит.

 –Там твою Матрёну старшина расстреливат!

 Я сорвался, прибежал туда, не помня себя. Лежит моя Матрёна, а старшина стоит с винтовкой, патроны, значит, подбирает.

Я лёг рядом, у неё из глаз, как у бабы, крупные чистые слёзы в два ручья катятся. Она в меня мордой тычется, тяжко вздыхает, кладёт умную голову на плечо – прощается, значит. Я ору – «Не да-ам!».  Потом со слезами к старшине: «Послушай, будь фашистом, пристрели нас обоих, мы тебе патронов привезли, а то заколи штыком!».  Он помялся-помялся, плюнул и ушёл.

Отстоял-таки я Матрёну. Она за мной в лазарет прихромала, обрывки сбруи приволокла. С хребтины её свисал клок шкуры. Выпросил я мази, залепил ей рану, сделал пластырь. А еще стал прикладывать снег, чтобы боль-то снять. Накормил, чем мог, из чужих рук она, бедная, не ела. Оклемались мы недели через две, и снова я возил к передовой ящики-то.

Обратно как-то везу раненых, а один забинтованный и говорит: «Извини, браток, у меня всё равно рука не поднялась бы стрельнуть…».  Это был тот старшина. А потом сказал: «Это бойцы голодные хотели её съесть, хорошо, что всё обошлось…  А с фашистом-то ты крепко загнул…»  И дал сухарей нам. Такой, значит, парадокс….

 Вот так мы и воевали всю зиму, лето и осень. Матрёна спасала меня от стужи, а я её – от голода.

За любой животиной уход нужен, и тогда она тебе ответит лаской и пользой, это правило в колхозах крепко знали.

Когда меня комиссовали и настало время расставанья, я упросил обозное начальство передать лошадь в колхоз. Немца к этому времени отогнали. А она, верите, плакала, как баба…. Не раз и меня слеза прошибала…

И дедушка наш горестно, со вздохом, помолчал на печке.

– А уже при Хрущёве приехал я хлопотать прибавку к пенсии, – вновь стал вспоминать он, – колхозная-то только для поддержки штанов. Гоняли меня по городу-то из конца в конец – по кабинетам разным. Дня три хлопотал, писал бумажки. Сидит чиновник-то, рожа, как энтот самовар, и спрашивает о ранении. Говорю, всё на мне видать, один глаз выше другого, а второй не туда смотрит. А он порылся в бумагах и говорит:  «Ранены вы не в бою, мол, прибавка не полагается».  Обругал я его, как мог, и сказал: « Я энтот город Гитлеру не отдал!» – хлопнул дверью и уехал домой.

Лови, дед, золотую рыбку….  Вот я и ловлю. Пенсионишка какая-то за мной числится, потом записали меня в участники трудового фронта. А хлопотать я больше зарёкся. Вот такой парадокс получается…

Мы снова устроились на ночлег в уютной и тёплой дедовой баньке и в сумерках долго обсуждали меж собой его историю.

Держиморды-чиновники власть над народом имеют, и хоть бы что, а от государства, вот, дали деду «семёрку», и говори спасибо.

Расставались мы с дедом тепло и задушевно. Он дал нам ящик рыбы. Вот, говорит, вы перед женами-то и отчитаетесь...

А мы ему подарили новые снасти для зимней ловли, рыбацкий ящик и тёплый свитер.

– Если еще бывать, то привезите мне керосину, – попросил дед.

Оставалась за окном машины маленькая, неказистая и разухабистая российская деревенька с её житьём-бытьём. Под большой корявой берёзой стоял наш дед, и сидела рядом умница Дымка. Деревенька каких тысячи!  С её удивительной историей в каждом домике, из трубы которого столбиком идёт дымок к светлому и чистому небу. А к ночи вспыхивают полосами зарницы северного сияния, и кажется, что седые от времени звёзды плавают по воде.

2008 г.
______________
* Гать — дорога через болото или затопленный участок суши, настил через трясину.

Ключи от рая
(Описание праздника в честь Ионы Братанова)

1

Жил на краю села в подсевшей от времени избенке Иона, старик с развеселым  прошлым, бабкой Дарьей и котом Брыськой. Вот и вся живность в хозяйстве, которое когда-то он даже называл Ноевым ковчегом, - было всей твари по паре.

Жил ни серо, ни бело, как и отпущено сверху основной части населения большого-пребольшого севера матушки России. Вообще-то по паспорту от рождества своего он звался Иваном, но средь мужиков - селян привязалась эта кликуха - погонялка за то, что по привычке он часто вспоминал святые писания, угодников, а сам крестился лишь перед поднятием стакана. Поднимал он его часто и по случаю и просто так - не благодаря, а вопреки...

- Ну что, Иона, воззожем по лампадке?- Спрашивали мужики на очередной тайной трапезе для промывания мозгов.

- А что, единая не сокрушит, вторая соколом пойдет, третья спать уложит.

- А десятая?

- Эк, хватил. Велики горние силы. А то могут и к себе призвать...

- Да и где ты десятую-то ныне найдешь!

 Бывало и находили.

И отключался Иона на тайной трапезе в банных вениках со стаканом в руке и словом – опрокинь, вместо - аминь.

Случалось это после упорных и продолжительных «боев» в «Зимнем» - магазине по реализации талонов на основной продукт первой необходимости. Гнулись в дугу железные ограждения - есть еще силушка в жилушках у народа.

Бабка Дарья в таких случаях сначала отпевала его бранью, отнимала все курево и стаскивала портки, чтобы ночью не сбежал куда-нибудь опохмеляться.

- Охолонь, супостат разнесчастный. Здесь тебя комары-то уколами подлечат.

Но мужики-соседи не забывали его, когда вылезали из очереди, как из преисподней, мокрые, рваные и окрыленные идеей.

- Ну, куда пойдем-то?

Неисповедимые пути опять вели потайным овражком в Ионову баню, - подходить лопухами с тыла удобней, а по пути выдернуть можно из грядки и морковку на закусь.

А Иона уже таился в засидке меж поленницами дров, оценивая из наблюдательного пункта всю диспозицию алкогольной баталии.

- И бе* Иона в чреве китовом три дня и три ночи**... – начинали мужики с уже заранее известной для встречи «прибаутки».

- А как он там бе?

И дружная развеселая камарилья начинала звенеть стаканами, ходить за водой, отправлять гонцов снова и снова в магазин «Зимний». Неоднократно  Слышалось громкое, - Опрокинь. Все это длилось до тех пор, покуда с поленом в руке не появлялся грозный архангел – хранитель бани бабка Дарья.

- Вас не изняло ли есть! Жрете пока из рота зеленый пламень не пойдет, охальники окаянные! А ты-то, старый пень, не уймешься, доколи на погост не повезут. Ведь цельную буханку хлеба спер. Крапивой бы вам закусывать...

- Баню вот хотим подремонтировать, - оправдывался Иона. Одному-то мне никак не сдюжить. Да и осталось-то тут у нас по одной лампадке «горючего масла»

- Ну, давай, мужики. Да не будет кисло во веки веков. Опрокинь!

- Нажраться он завсегда сдюжит. Я вот поленом-то опрокину!- ворчала бабка. А из темного чердака демонически светились двумя угольями глаза черного кота Брыськи. Баня опять закрывалась на ключи.

Ремонт затягивался недели на две. Надо было найти необходимый материал – талоны. От маленькой синей бумажки, выдаваемой на месяц, зависело многое. Бутылка водки, добытая тяжелым и непосильным «трудом» в «казенном фонде», стала самым надежным строительным материалом. Совхоз «Надежда Ильича», в котором трудился дед и достиг высот бригадирства, развалился за несколько ускоренных лет, как карточный домик. Заросли ивняками поля, за каждую полосу которых когда-то колхозники хаживали с вилами стенка на стенку. Пустоши затянулись бурьянами и крапивой, пахотные поля пожелтели от одуванчиков. А на отшибе села появился еще один погост-кладбище ржавой техники. Мужики стали пробавляться бесконтрольной вырубкой леса. Вся деревня подсела на картофельную диету, унизительные талоны. Все пошло прахом. Деревня пропивала последние воспоминания об ударных вахтах страды…

 

Зато каждый, когда-то бывший трудягой дом, ощетинился самодельными телеантеннами.

- Ну как же не узнать, как там дела в Греции и все ли у них есть.

- А что раньше кончится перестройка либо Санта-Барбара?

Эти вопросы мучили головы обывателей и задавали тему для разговоров в очереди в «Зимнем». Вспоминали недобрым словом и бывшего руководителя совхоза «Надежда Ильича» активистку из выдвиженок райкома

  Гуляшову, любившую политучебы, партсобрания, и другие средства «завинчивания гаек». Ей все равно было – кукуруза, так давай кукурузу, яровизация – давай ее, любая профанация – даешь и ее. Лишь бы в райкоме сказали добро, и любыми средствами добыть переходящее красное знамя. Срыть старые деревни, сжечь гумна, сараи и мельницы. Ломать – не строить. А в райком отправить депешу-отчет – расчищены и увеличены пахотные площади.

- По ночам  сидела и писала доклады, - шептали бабки в очереди - Карла Маркса наизусть выучила, всего переписала на энти... консперты, а зато муж первый повесился.

- Привезла другого из города, не долго пожил сердешный, тоже повесился – на том же крюке, вот бабы, глядишь ты судьбина-то кака.

- Это рука антихриста, - тайком крестилась бабка Купома.

- И третий бы удавился  на том же крюке, если всю ночь Карлу Марксу читать. А сколько она поразорила, пожгла часовень в округе! Поди, подсчитай. То-то же. А один знакомый с ее разрешения утащил часовню тракторами к реке, приволок целиком. Сделал себе дачу – вот позарился на готовую дармовщинку-то. Не долго пожил, сердешный – потонул вместе с сыном…

-Да…, а теперешнему-то директору худое наследство досталось….

Бьется, бьется…, а  воз то ни с места…,  о-хо-хо … жалостливо вздыхали бабы.

2

Жизнь в деревне ни шатко - ни валко шла и дальше, вот разве около магазина «Зимний» кипели не шуточные баталии при отоваривании талонов на водку. И  при очередном  штурме «Зимнего» были  жертвы. Ну, чистый Вавилон! Ионе так жамканули тяжелой кованой дверью по боку, что затрещали ребра, а в глазах засветились святые трубы. Отступился он от звериной страсти, отдал талон знакомому и ушел в свои Палестины – домой отлеживаться.

- Дарьюшка, помираю. Бок саднит. Исцели ты меня, Боже мой, от грехов моих в укрепление душевных и телесных сил, - бормотал на печке Иона,- трясясь весь в крупной испарине. Помяните мене, братие, егда помолитеся.

- Так тебе и надо, старый хрыч. Зарекалася ворона на помойку не ходить, г-на не клевать, да обожралась. Все, как не у людей, - ворчала баба Дарья,- выпил бы в чаю немного, закусил и ходил бы похохатавал, да работал. В бане-то печка уже надвое раскололась, ведь погорим людям на потеху. А ты все не унимаешься. Ковшик банный жалезный и тот водкой провонял, - точила «проповедь» Дарья.

- На вот в чаю-то немного своей белой горячки выпей, может, полегчает, да за ум возьмешься.

Как нектар райский воспринял Иона чашку бабкиного «лекарства» и отлеживался недели две.

А за окном проходило лето с петушиными криками, гвалтом воронья, галок и шумом дождей. Застелились по утрам росистые туманы над овражками, а заоконная рябина налилась, как груди девок, засверкала красными бусами.

  Дед же, кряхтя и охая, взялся за работу. Перебрал печь и заменил прогоревший котел в бане. Нужные железины он брал на совхозном кладбище техники

- Господи, Боже мой, да будет дар твой во здравии души и тела моего,- бормотал дед, строя баню и заготовляя веники.

Появились и мужики опять.

- Как? Живой?

- Живой, да что толку. Шевелюсь вот.

-А вот Протасий помер, прямо в очереди. Продавщица возьми, да объяви,- не стойте мужики, водка кончается. Вот он и кончился прямо под прилавком. Ну, что бы сто граммов налить человеку, жив бы остался. Давай помянем.

- Да бабка у меня закрывает баню на ключи.

- А она у тебя не партийная ли, - смеялись мужики – Вон, Егор сухость всему народу объявил, а сам видать дома под одеялом один попивает.

- О-хо-хо. Все мы теперь через одного бедняк. Это у Горбачевых Баден-Баден, а у нас беден-беден...- постанывали мужики.

- Бог терпел и нам велел.

- Бог велел нам работать, а терпение и само придет,- неожиданно произнес Иона. Самое дохлое дело – безделье.

- Да ты никак перестроился? - съязвили мужики, но уважая, подсластили, - мы тебя в епископы выберем.

- А у тебя Егоровна уж больно строгая, смотрит на нас как Ленин на буржуазию, посетовал тут же сосед Гриша:

- Помнишь, только принесли с трудом добытую бутылку, холодненькую еще, отпотевшую. Поставили на стол и приготовились пировать с закусочкой под огурец,  как вдруг баба Дарья откуда ни возьмись. Прилетела, как ветер:

- А! Щас закусите. Хвать бутылку со стола, хлоп дверью в сени, бух в нужник. Вот это номер, не дождавшись помер. А сама ушла к соседям. Сидим друг на друга смотрим. Грохнула цельную, не раскупоренную и куда? – В нужник!

- А... что, я у себя всегда это место чищу. Нашел ведро и тряпки. Приспособили ковш на палке. Достали ее многострадальную, обтерли, вымыли, открыли и перелили в чистую банку. А что нам помирать что ли? И сидим как есть. А пустую - то туда же и не жалко. Пришла через час, а у нас содержимое-то уже в нас, его уже не отымешь. Мое! Не отдам! - лихо закончил рассказ Гриша.

- Да, крутовата тетка Даша. Может завсегда дать полено на закуску, ухват на посошок.

- А и не говори, - махнул рукой Иона, закурил от досадных воспоминаний.

- А один случай был со мной, - не утерпел и сосед Онька.

-Купил я две бутыли яблочного, голяшками называли. Одну вечером выпил, другую на завтра спрятал - на опохмелку. Просыпаюсь. Обе голяшки пустые. Что за оказия.  Все обыскал, нет нигде. И засобирался снова в магазин,- хвать сапог, а он тяжелый. Это я от одури винной так спрятал, то бишь вылил бутыль ни куда ни будь, а в сапог. А как похмелиться? Да, чай мы не в ресторациях питаемся, и там полно мух. Пришлось пить из сапога. Во, история, Еханя-маманя.

- Ну вот что, горемыки, тута можно без конца жаловаться на свою незадатную жизнь, - прервал ход воспоминаний Иона. Научу вас сделать так, что бабки сами на стол нам будут ставить, да и не по разу, а регулярно, от имени всех святых.

- Да ну?

- Идем, покажу одно божье место, тут, недалече.

Побрели толпой бурлаков по деревне.

- Куда ведешь нас, Моисей, от жены, от детей?

- А вот щас увидишь… надо бы сделать одно божье дело….

Они шли и балагурили.

- Знаешь, Гришка, почему тигр работающего человека никогда не трогает, а неработающего лопает? Потому, что лентяй слаще, он без мазолей.

- А что. У меня все по книжному: образование ненаучное, воспитание вредоносное, род занятий – паразит.

- Вот тебя, Гришка, он первого и слопает, - говорил Иона.

- А ты, Онька, знаешь, что человека из обезьяны сделал труд. Дак, если перестанешь работать, - снова станешь обезьяной, и у тебя хвост вырастет.

- Иона, вот ты все знаешь. А что написано на дверях в рай? - спросил Коля Мунык. Он не выговаривал букву «ж» и получил красивую кликуху. Я мунык или не мунык!? – Мунык, мунык. А рожа, как старая балалайка без струн... и голова патлатая.

- Как что написано? А ты и не знал? Ни в одном учреждении не бывал что ли, Мунык? Написано, как на каждой двери любой конторы, - от себя.

Только ту дверь, брат, не пнешь ногой... Открывается она ключиком,- тихо, легко и чуть-чуть со скрипом, как с музыкой...

Иона привел всю братию к заброшенной и забытой местной часовне. Стояла она на середине села под большой старой лиственницей. А рядом, в еловой рощице стоял памятник воинам-землякам. Часовня имела вид совсем плачевный. Покосилась от времени на бок, главка облокотилась на упавший крест. Пустыми окнами - глазницами смотрела на мир с укором. Дескать, что же вы, люди, не ведаете, что творите. Жалкий род, достойный слез и насмешек.

Когда-то освященная и намоленная всем людом, красивая часовня превратилась в голубятню. Перед крыльцом лежала огромная каменная плита, отшлифованная ногами прихожан. Сколько же людей прошло здесь. Массивная дверь запиралась когда-то на большой ключ, щеколда от замка выломана. Зашли. В выбитые окна вылетели голуби. Внутри мрак и тлен запустения. Иконостас зиял пустыми нишами, но на потолке явно сквозь пыль  просматривалась роспись нёба из двенадцати частей, на каждую свой апостол. По центру, в круге - Бог-отец на престоле, а по углам четыре трубящих ангела. Всюду пахло сыростью, гнилью и… надеждами.

- А когда-то здесь стояла веялка колхозная. Нашли место отделять зерна от плевел!

- Давай, мужики, соберемся, отремонтируем для начала хоть крышу. Вон, смотрите, как ангелы то зовут, - прозвучали вдруг слова Ионы

- Да... Ну, ты и дал задачу, мудрец. Тут же всем миром надо только материалы собирать. А работы сколько?

- А вот все, кто что может и соберем. Стены то еще едреные, постоят…,- говорил Иона, постукивая обухом по бревнам. Вот нижние венцы надо заменить, а для этого поддомкратить угол то осевший.  Два бревна хороших у меня есть. Для начала давайте все отсюда выметем.

Действительно по всем углам мусор, солома, заляпанная обильно пометом птиц.

- Во. Это я соберу в мешки, зарою в грядки. Удобрение мировое, сказал сосед Онька.

- Ну что. Беремся. Давай-ка принесем лестницу, посмотрим крышу.

На верху стояла еще и маленькая однорядная звонница. Туда вела лесенка с перильцами. Крыша вся превратилась в труху. Она была сделана когда-то дедами на четыре ската с полицами, украшалась по краям подзорами.

- Крышу надо бы сделать до дождей, но завтра давайте начнем домкратить угол, бревна мне сосед Васька подвезет на тракторе.

Все. Решили и дело пошло. Уже к вечеру того же дня внутри все было очищено от мусора, оставлен лишь аналой и кое-какая утварь для часовни. А утром уже стучали топорами, отрывали нижние доски обшивки, выкидывали все гнилое, очищая фундамент. Потом домкратами приподняли всю клеть, и часовенка на глазах выровнялась, издавая благодатный скрип.

Другая бригада уже разбирала крышу. Вниз полетели трухлявые доски со старыми, еще коваными в кузнях гвоздями.

К работающим мужикам тихо подошла всеми уважаемая и мудрая Василиса. Она всегда ходила в темных одеждах, в черном повойнике и с крестом на груди. Вся округа ее знала, как богомольную старастиху.

- Хоть лбы-то перекрестили? Поди уж и разучились, - спросила она грозно.

То что взялись за дело, хорошо, давно пора за ум взяться. Но если до конца не доведете, пеняйте на себя. Сказала, перекрестилась и ушла.

И тут, как по ее команде, налетели тетки, бабки, девки какие-то. Всем нашлось работы. Они убирали вокруг часовни бурьян, крапиву, стаскивали в кучу гнилье и все это сжигали в стороне большим костром. Намыли полы, обтерли окна. Внутри храма все высветлилось, и от пляшущей еще в воздухе пыли  сквозь лучики света казалось, что святые угодники на верху нёба перешептываются между собой, делают знаки руками, сохраняя какую-то ведомую только им большую тайну.

 А Гришка  приделал к дверям щеколду. Сработал неожиданно даже для себя – любо-дорого.

К работающим присоединился и директор совхоза.

- Ну что, мужики, говорите прямо, сколько нужно досок и жести. Дело хорошое, обязательно поможем.

Сказал и укатил в город.

Через несколько дней часовню уже было не узнать. Новая крыша на стропилах издалека отливала позолотой.

Иона прошел вдоль сосновых бревен, оглядел, выискивая на глаз кривизну.

- Горбом вверх прилаживай, вот энто вниз пойдет. Он пнул ногой в тяжелый кряж. Прошел, примерил стену. Закипела работа. К вечеру первый, окладной венец стоял на подрубах, уложенных на камни, и вокруг сбелело от щепы. А на второй день успели поставить на мох и обтесать внутри начисто три венца. Пол из вековых плах - полубревен горбом вниз так притесан, что не просунешь и ножик. Вековечно послужит, не скрипнет. Мужики дружно чавкали топорами по мокрым бревнам, рубили чашки.

- Васька. Поддынь энтот конец, давай аншпуг...

- Да чаво телисси-то. Вороти... Мунык.

Другие мастера уже ровняли колоколенку. А в совхозной «гробовой» мастерской столярке изготовлялся большой резной крест. Васька - сварщик, вечно халтуривший на кладбище по изготовлению оград, уже варил из арматуры красивые решетки на окна, тем паче бесплатно, не за бутылки. Удивил всех селян.

- Ну это впервые. Знай нашу фирму.

Из города привезли кровельной оцинкованной жести. Говорят, предприниматель послал. Родом –то он из этих мест…

И зазвенели мужики - жестянщики деревянными молотками, как в колокола зазвонили, собирая округу. Покрыли главку и звонницу.

- К первому-то спасу не успеть, а уж к третьему-то управимся, - говорил довольный размахом дела Иона.

А там и картошку копать придет пора.

Его негласно опять поставили в бригадиры, слушались всем указаниям. По- старому стали величать Иваном Андреевичем. И он частенько вспоминал былое. Вставал с петухами и мастерил. На сарае под крышей из строганных досок вырезал узорчатые причелины для обналички окон, крыльца и колоколенки. Делал все, что по силам, обстоятельно, не торопясь. Он твердо усвоил жизненное правило, - любой начальник, хоть бригадир, хоть директор, должен всего добиваться своим примером и никак иначе. Досадовал, что не вписывалась работа в сроки, привык к правилу, - обещал, значит, выполни.

 А Спасы пролетели, как журавли по небу своим чередом, и лес окрасился в Божьи ризы.

Загрустила по осени и бабушка Дарья, приболела, но про лекарство для своего мужа не забывала. Вот и сегодня поставила к самовару маленькую из погреба.

- Давай, мать, отложим пока до праздника, отмахнулся Иона,- дел полно. Под застрехами надо вагонкой обшивать и резной подзор покрасивше сотворить. Водосточные трубы по углам и громоотвод полагается.

Он часто после трудового дня выходил к околице и вспоминал всю свою большую и временами незадатную жизнь. Поле жизни. Вот оно, как большая ладонь. Беспорточное детство, игры в Чапая в больших душистых травах. Главная кормилица семьи корова Красуля. Теленок Быча в углу зимника - за печкой. Куры в подпечье. Домашние хлеба - житники. Работа отца на колхозной мельнице,- и чего было больше - мучной пыли или пота? Колхозные зернотоки с веялками и молотилками в гумнах. Колючие, но теплые снопы льна и первые заработки на конюшнях - трудодни. Спасение, и  вынос на себе жеребенка - стригунка, который в лесу сломал ногу. Первая благодарность от своего «правительства». Знойные, до изнурения в кровь, сенокосы. Льнотеребилки и трактора - колесники. Поездки в МТС. И вдруг ужасное, как моровое поветрие, унесшее почти всех мужиков в округе,- Проклятая всеми война. Наказ отца – береги мать, дом, лошадь и скотину. Бессонная, изнурительная работа на тракторах. Уснул за рулем и пропахал борозду до реки. Обидные слова председателя. «Вон один умник на тракторе на рыбалку поехал». И снова работа и еще раз работа. Без нее никуда. Помнил, как вернулся весь изуродованный, без руки отец. Помер он через два года, оставив снова все хозяйство на его плечи. Не пришлось даже справить сороковин по отцу,

Просто было нечем. Победа скрасила все муки и страдания, да женитьба на Дарьюшке. Перестроил, подновил отцов дом и долго хранил старый дедов топор и деревянную соху. Хорошо запомнил как этой сохой пахал свой клин земли на старой изнуренной кляче. Двузубая соха не переворачивала, а только раздвигала стерню, в голове звенело, все плыло в глазах, и тело было невесомо-легкое, ноги подвертывались... Теперь, как память, эта соха лежала под крыльцом и наперво пригодился топор, кованный по-старому, с клеймом мастера кузнеца….

-Ну а скоро, мать, считай восьмнадцатое октября - день святого Ионы, проговорил дед Иона, в очередной раз собираясь к часовенке,  - все надо сделать, как деды учили, глядишь, и у предков души успокоятся. Вот увидишь, мать, в нашу церковку будут из многих дальних деревень приезжать на молебен. А  к Покрову мы, дай Бог, и управимся.

И вздохнул,- а осень ноне рябинистая, вон ее сколько закраснело. Значит, она по приметам затяжная и с дождями. Э-хе –хе, Спас он любую погоду запас.

И он долго смотрел в облакастое с густой просинью небо, где райскими трубами горланили журавли.

- Боже! Как я устал от земных суедневных дел. Дай, Боже, сил мне донести свой крест до конца…

И отринув усталость, перекрестившись, зашагал  к часовне.

На следующий день, ранним утром, к дому неожиданно подкатил директорский уазик.

- Ну что, Андреич. Все почти готово к освящению часовни. Батюшка из города приедет. И будет она у нас Покровской. Хотя Василиса сказывала, что раньше все крестные ходы были в Петров день. И ходили всем здешним миром к большому камню и роднику за святой водой, - говорил директор.

- Да что же вы на улице-то, пойдем в избу. Самовар на столе, чайку с вареньем, - хлопотала бабушка Дарья. За столом директор вдруг заговорил о работе.

- Как это у тебя славно с мужиками работа наладилась. Пить даже перестали. Просто чудо какое-то. Я сколько с ними повоевал. День другой кое-как отработают, да и то косят на магазин, и опять неделя насмарку. Сколько ругался и по-плохому и по- хорошему...

- Да тут секретов-то нет, признался дед Иона. Знаем мы всех здешних и они нас тоже, как облупленных, но только вместе-то и изба с дровами и мужик в лаптях.

- Вот это точно. Надо все сообща делать. Я к тебе, Андреич, с предложением. Не поработаешь ли ты у нас бригадиром. Свинарник начали строить, а у мужиков одни неуряды. Премиальные и квартальные выделим, если не деньгами, - то стройматериалами рассчитаем. Подумай, давай. Просьба большая. Как ввели эти талоны, так и скатилась со счастья вожжа. А мужиков у тебя не узнать…

-Что правда то правда. Как от сна какого очнулись…. Эко, и  для часовни ничего не жалеют. Всё принесли как муравьи, кто что может. Кто икону, кто лампаду и подсвечник, кто покрывало с крестом. Все несут и несут. Пилу «Дружбу» принес Венька - жмот, и он же притащил в мешке колокол, правда, корабельный, из армии когда-то привез. Пусть, говорит, звонит, а если кто сопрет,- узнаю, башку, как лампочку отвинчу. Во народ!

- А тебе, Андреич, все поручили, на вот. И директор положил на стол перед дедом Ионой связку новеньких ключей.

- Храни. А в воскресенье приедет батюшка из города освящать часовню, откроешь. Да, и над предложением моим подумай... Сказал и уехал.

Дед Иона долго стоял в заулке, глядя издалека на сверкающую главку  храма под золотистой лиственницей, и улыбался Божьему свету.

Осень уже окропила ближний лес своим золочением и напоила светлые небеса прозрачной нестеровской тишиной.

Во всем подавал особые приметы батюшка  Покров.

___________________________

* бе – был
** повествование об Ионе из Ветхого Завета.

2013г.

Чудо-юдище  болотное
(Быль)

Богаты исстари не скудеющие запасами леса и болота Олонецкого края. Стоят стеной дремучие матерые леса, непроходимые буреломы переходят в низкие согры[1]. А за ними открываются взору бескрайние площади болот зыбучих, гривы[2] мшистые, украшенные ягодами, и низкие раскладистые сосны по краям ярких, в синь, озер. В Лодыгинской волости за Кузиным более десятка рыбных в прошлом, болотных озер: Калистово, Иваново, Черное, Чаячье, Филиппово, Калыга… Чередовались они на двадцать верст до Кузьминых гор. И остались древние поверья в их названиях – Замошье, Прамох, Гарь, Чисть, Полагино, Гагарьи лывы[3]… Только здесь, наедине с природой, человек чувствовал полную свободушку.

 Туманными звонкими росистыми утрами шли гурьбой в посконных[4] рубахах и портках бородатые олонецкие лапотники да бабы с подростками за ягодой жизни – клюквой, поскрипывая большими корзинами дедовой работы. Начиналась болотная страда после Пречистой. И ни в коем случае раньше – за сбор незрелой ягоды осудят волостные десятские. И как полагалось перед важным делом, ходили в церковь на Погосте или в свои деревенские часовни помолиться. Попросить Божьего благословения.

 У каждой семьи было свое заговоренное, изученное до последней тропинки или гривы место на болоте. По проторенным дедовым заветным тропам брели ягодники, опираясь на слеги[5] и шлепая лаптями по воде, к своей цели. Весной собирали подснежную клюкву. Лелеяли надежду подработать на ягоде лишний полтинник, продать скупщикам на ярмарке.  Горьковат привкус северной красавицы клюквы, солона рубаха сборщиков ее, но уж зато если с дедова урочища, то и ягода крупна – с ноготь на большом пальце. Добывалась ягода пудами  на экстрактные заводы...

Одно лишь обстоятельство могло остановить от хождений по болотам не только осенью за клюквой, но даже летом за морошкой и черникой – страх. Среди суеверных бабок и детворы ходили стойкие, живучие слухи, будто в одном из самых глубоких озер, где темная вода уходила вглубь бездонной прорвой[6]-воронкой, живет лешак болотный – чудище с бородой и хвостом мохнатым. А само озерко было маленьким, да еще и заросло сосновыми колками[7]. Мужики пытались измерить глубину, да не могли достать до дна веревкой в двадцать сажен. Вот и боялись. Не ловили в нем рыбу, хотя знали, что черные, как головешки, окуни в озерке водились. Звали это озерко болотное Лешачьим, и не пускали к нему детей и баб. А россказней  про всякие пагубы[8] болотные ходило предостаточно. Бывало, заночуют у костра прямо в болоте, в колках под сосновым шалашом или в избушках у озера, и всю ночь рассказывают страшные байки. Будто бы утягивает лешак людей за ноги в болотные лывы,  и что пропадают то рыбаки, то сенокосники прохожалые, то собаки охотничьи, то лошади тонут. А ближе к этому озерку, как назло, растет много морошки крупной и куманики – сладкой «царской» ягоды. Вот и манит туда людей, охочих до самой вкусной ягоды. А лешак  ночью вылезает, ухает как филин, гремит веслами в лодках у избушек и шлепает хвостом по воде. Шли байки, будто бы в озере живет еще огромная старая щука, вся мхом обросла, а осенью тонкий лед проламывает огромной башкой. Находились, конечно, и свидетели. Дескать, сам видел.

– Глаз – во! С кулак!

Слухи шли, что в этом месте бесследно исчез уездный землемер,  отправившийся в одиночку в болота для замеров запасов торфа.

– До сих пор меряет болото  сердешный, –  говорила бабка Мурашиха, – то фуражку его найдут в болоте, то шагомер, то говорят, что видели на сосне его сумку.

И уже переходя на таинственный шепот, стращала нас:

– И русалку там летом люди видели. Сидит на коряге прибрежной и волосы моет... А вы, детушки, не ходите к Лешачей-то лыве, затягивает там нечистая сила.

 И в каждом деревенском доме долгими зимними  вечерами рассказывали местные «ужастики». А уж про таинственного старца – обязательно.

– Дело было давным-давно. Ходил по деревням какой-то незнакомый старец, а в последней, ближе к болотам, – захотел переночевать. Попросился в одну  избу – отказали, в другой  тоже не приняли, а в последней вообще грубо обошлись. И сказал старец жителям: «Жить вам тут недолго и ни серо  ни бело, а последний дом будет жить под землей». Сказал и ушел в Святую рощу в деревне Белухино. Больше его и не видели. А дом со всеми амбарами и баней провалился под землю. Образовалась там огромная  яма – воронка без воды, и по утрам было слышно, как в ней, глубоко под землей, кукарекает петух. Белухинцы долго замаливали свой грех, построили часовню в Святой роще, ходили крестными ходами, но деревня стала вымирать.   Прошли сильные пожары. А сейчас и вообще одно поле осталось,  только роща из огромных елей стоит возле дороги к болотам и к озеру Калистово. Вековой слух об одном сказочно богатом кладе, спрятанном в  незапамятные времена в этих местах, долго не давал покоя людям. Кто и не пытался найти его, все тщетно – заговоренный. Говорили, что спрятан он на расстоянии выстрела из лука. Да и куда она прилетит, стрела-то, никто не знает. Может, на болото – лягушке в рот, так эта история каждому знакома….

 В церквях священники долго внушали людям на проповедях, чтобы миряне освободились от суеверий и страха. Но деревенская молва – штука стойкая. Про лешачьи озерки ходило много местных легенд. Говорили мужики, что соединяются многие маленькие озера между собой протоками, затянутыми вековым мхом. В одном озерке будто  убывает вода, а в другом прибывает, а течение под метровым слоем мха и торфа сильное. Будто ловили даже окуней прямо в болоте через промоины, как зимой из-подо льда. И частенько видали, как зыбает[9] мох, словно на волнах.  А суеверные бабки опять про свое – лешак это ворочается под мохом, жертву выбирает. А еще называли его по-другому – жихорь или жихарь. Это самому плохому человеку вдогонку могли сказать – чтоб тебя жихорь унес.

 Староверные бабки ходили молиться иногда не в церковь, а к большой одинокой сосне-вековухе, что стояла возле дороги на болота. Приносили в жертву по старинке платочки, обувь, денежки, клали все под сосну и молились, хоть и отговаривали их от этих действий священники. Вот одна бабка и начудила на всю округу. Зачастила она к сосне ходить, а озорной сосед решил послушать, какие грехи замаливает она. Опередил ее, спрятался на сосне. Пришла сердешная, встала на колени и молится:

– Очисти меня, Господи, очисти. – и опять. – Очисти меня, Господи, очисти…

А сверху голос басом:

– Очищу тебя, очищу!

И так несколько раз. Бабка, успокоенная, пошла домой. Мужик слез с дерева, опять опередил бабку, зашел в дом, замков в то время в деревнях не держали, просто подпирали дверь палочкой и уходили. Вот проказник и «очистил», вынес сундук с тряпьем. А когда уж она сильно загоревала, посоветовал бабке сходить в церковь. И только потом вернул, подсунул ей опять тайком и говорит,

– Вот видишь, в церковь сходила, и сундук нашелся. Это все нечистая сила проказит.

Смех-то смехом, но зато бабка с тех пор к сосне больше не ходила.

Еще слухи ходили, будто бы в озерке Филипповом утонул когда-то рыбак по имени Филипп, так и прозвали то место испокон веков. И будто бы всплывает кто-то из темной воды и поет, а потом стихает. Боязливым советовали:

– К озеру-то пойдешь, подыми с дороги камешек, повернись на этом месте через левое плечо, плюнь и перекрестись. Камешек-то брось в озеро и скажи: «Потони, лешак, как этот камень, и не выплывай». Он тебя и не тронет. Бери ягоду – сколько хошь...

 Да, деревенская молва – штука стойкая. Даже деревни в округе все повымерли, а легенды старые все живут и живут. Одни они да названия деревень остались...  Рассказывал дед историю, как поехали они однажды за сеном на лошади  в дальние покосы за большим болотом – в Гарь. Вывести сено оттуда можно было только зимой, когда болото замостит мороз, и ехать можно напрямик по озеру и Гагарьим лывам. Верст пятнадцать пути. Выехали с напарником, молодым парнем. Туда проторили путь благополучно, но обратная дорога чуть не стала последней. На маленьком озерке лед не выдержал. Лошадь провалилась и стала биться. Стали лошадь спасать. Обрезали постромки, тащили за вожжи, но никак дело не шло. И сами-то искупались, вымокли. Пробовали подсунуть под брюхом лошади оглобли, все без толку. Лошадь выбилась из сил и утонула. А идти до жилья, до которого верст десять осталось, в мокрой одежде жуткое испытание. Чуть не замерзли. Одежда встала деревянным коробом и не давала бежать, чтобы согреться. Спасла смекалка. Они вышли к ближайшим стогам сена, а внутри-то спасительное тепло. Немного отогрелись. Потом навыдергивали теплого сена, и натолкали себе под одежду, и так до дома уже ночью добрались. Сено  потом вывезли, а лошадь, дорогую в хозяйстве животину, потеряли. А в деревнях опять молва – лешак лошадь утащил. Еще дед говорил, что по их следам, это выяснилось на следующий день,  неотступно шла росомаха, кралась скрытно, как будто искала новую жертву.

Прошло тому немало лет. И нам с братом выдалась возможность побывать в тех родных палестинах[10]. Однажды жарким летом прошла молва, что на болотах много морошки, и мы через знакомых попросили доставить нас туда на вездеходке попутно с экспедицией гидрологов. Ранним светлым утром мы уже быстро летели на гусеничном ходу, гремя на весь лес, по деревянным настилам Кинемской трассы. На двадцать восьмом километре свернули влево и теперь уже с ревом перли мокрыми сограми. Миновали геодезическую старую вышку и, проминая  новую трассу среди чахлых березок, вылетели, наконец, в открытые болота. Перед нами открылись бескрайние потаённые просторы, красивые гривы болотного сосняка, усеянные аппетитной ягодой. А дальше, у горизонта, белела ниточка воды, по карте – Иваново озеро. Слева виднелась стена высокого дремучего леса – это Гарь, старинное дедово урочище, где добывали лес, охотились и косили сено наши предки. У деда там была построена просторная избушка, а вокруг морошки полно, да такой крупной и спелой.…  И до чего ж она вкусна в охотку! Наши друзья-экспедиторы наелись и вмиг насобирали себе по шапке, но посоветовали идти ближе к озеру, а то комары, мол, загрызут не хуже зверей, пообещав за нами заехать завтра к обеду. Вездеходка с ревом развернулась и исчезла в зарослях согры.

Мы остались вдвоем.  Какое это интересное чувство –  быть вдалеке от жилья, испытать себя в условиях потаенного бытия наедине с природой! Вокруг на пятьдесят вёрст мокрая пустошь, и мы на семи ветрах большого простора. Через час мы были уже с ягодой в корзинах. Как говорили старики – до сытой дюжины. Брали только крупную и твердую морошку. Кукли от нее сразу отстают, а мягкая – сладким медом таяла во рту…   Между тем,  гривами, от колки к колке, по колено в болотной воде, мы приближались к озеру, берег которого тоже был усыпан морошкой, а вот ягоды нашего детства –  куманики,  так и не нашли…

 Перед нами стояла еще одна задача – наловить на уху окуней. Все для рыбалки у нас было взято по старому дедовскому правилу – идешь на день, бери на неделю. Не было только удилищ. И мы присмотрели для этой цели березки повыше. У озера нас охватило  ощущение невероятной свободы и… вечности. Вода влекла своим простором, манила заглянуть за горизонт, скрыв игрой солнечных зайчиков и их яркой рябью дальний берег. А  прибой бухал волной в торфяную стену, вымывал береговые норы и оголял корни низких сосен. Можно себе только представить, что здесь бывает в непогоду. Весело, пока в небе туч не навесило, говаривали старики. Разгуляется морюшко, пойдут бычки-волны с белыми козырьками и погонят прочь, ударяя в берега: «Ухх-о-ди! Ухх-о-ди!! Ухх-о-ди!!!» Озеро пугает мощными пенными валами, вырвавшимися на свободу, оно  рокочет и ревет, ужасает разгулом стихии. По всему берегу следы такой бури – выброшенные со дна причудливые коряги. Выставка корнепластики от природы. Одну, очень похожую на богиню Нику – древнюю богиню Победы, с руками-крыльями за спиной, я поставил на самое видное место как ростр[11] корабля. Омытая водой и ветрами, высушенная солнцем, сосновая богиня – дар трех стихий, осталась украшать озерный мыс. Нести ее с собой дело немыслимое – далеко, а бросать жалко. Может быть, кто и найдет, увидит и насладится фантазией природы. Но теперь мы уже заняты рыбалкой.  При первых же забросах с берега наши березовые кривые удилища стали выбрасывать на берег темных «негров»-полосатиков. Окуни брали  хватко даже без поплавка.  Вот это клев! В темной как заварной чай воде упирается еще один, и еще.… Наконец мы варим уху в ведерке и у вечернего костра чистим  морошку, вспоминая байку. Старуха продает ягоды на базаре, а покупатели спрашивают:  «Как чистишь ягоды-то, бабушка?». «Ротом, ротом, мил шеловек. Шистые ягодки».

 С озера обвевает спасительным ветерком, кричат неугомонные чайки, и бухает в торфяные норы утихающий прибой. Это он пригнал нам много рыбы. Окуньков чистили и засаливали на завтра. А день уже угасает. Седые старцы-облака ушли к горизонту и встали в дозор высокими столбами-великанами на фоне вечерней зари. Вся округа осветилась несказанным малиновым цветом, а в болотах повели вечернюю перекличку журавли. Где-то по-бабьи плачет гагара, кликают чайки – этот сонм голосов  притягивает, зовёт.  И я пошел прогуляться по берегу озера, отбиваясь от назойливых гнусокрылых, которые залютовали, как только я отошел от костра. В глубине болот заметно блеснула полоска воды. Это было маленькое озерко, которое, по всей видимости, когда-то соединялось с большим, но протока заросла торфяниками и чахлыми соснами. Мох волнами зыбал под ногами, но я, опираясь на слегу, добрался до озерка. Вода в нём была темна, как нефть. Вообще, оно казалось бездонным тёмным омутом. Берега его обросли чахлыми деревцами, а вода у берега мелколистными водорослями, плавающими на поверхности. А дальше начались ночные чудеса. В водорослях кто-то был. Он ворочался бурунами то тут, то там. Неужели такая рыба? Но сначала появился «перископ», потом бесшумно и плавно всплыла подводной лодкой большая гагара. У нее был сытый и холеный вид, оперение окрашено ночным светом в бурый цвет. Да, в этом озерке, видимо, много рыбы. Ей здесь вольготно жить и разводить гагарят. Она опустилась в темную воду так же, как и появилась. И вдруг примерно в том же месте появилось нечто, вызвавшее непередаваемые ощущения и оторопь.  Под водой кто-то был и большой. Вот он, легендарный жихорь! Сначала всплыло нечто мохнатое, как голова кита. Чудище произвело выдох – упф,  и стало медленно переворачиваться. Из-под воды появилась… коряга с торфом. И все стало ясно – это со дна отделился своеобразный айсберг. Где-то на дне озерка идет нормальный процесс торфообразования, выходит газ метан. Вот это, по всей вероятности, пугало веками суеверных местных жителей, порождало множество небылиц. Правильно говорят, что болота - это уникальные памятники природы. И беречь их надо особо, обстоятельно.

Поклонившись далеким, древним дедовым местам, я тихо пошел к мерцающему в белой ночи костру, вспоминая отца, и с надеждой увидеть вновь первозданную сказочную красоту.

2009 г.  

1 – Со́гра — заболоченная местность, поросшая кустарником или мелким лесом.
2 – Гривы – формы рельефа – невысокие, узкие, линейно вытянутые гряды, покрытые лесом. 
3  – Лыва - зыбкое, топкое место в болоте.                                        
4 – Посконный, устар. – из домотканого холста, из волокна конопли.        
5 – Слега – длинная толстая жердь.       
6 – Прорва - бездонная яма, пропасть.      
7 – Колка – лесной островок.    
8 – Пагуба – погибель, большой вред.
9 – Зыбает, устар. – колышется. 
10 – Палестина, народ. – Отечество, Отчизна, Родина, родные, домашние места.
11 – Ростр, греч.— таран с металлическим (бронза, железо) наконечником в носовой части военного корабля времён Древнего Рима.

 

Час волка

1

Середина зимы. Январь прошел, и на Сретенье, по старым дедовским приметам  оттепельный день, вдруг закружила, помела по овражным полям морозная поземка. Леденит душу февраль. Хлещет себе ветром и колючим снегом по заборам и стенам бань, дровяников, кровлям изб ночной деревни. Гонит тонкую метелицу по барханам сугробов, до утра заметает тропы. Стучат голыми ветками спящие черемухи. Боясь растерять последнее тепло, прячутся в сугробы деревенские низкие дома-зимники, темнеют глыбами бесхозные летние дачи, взлаивают изредка, спросонья одинокие собаки. Припахивает чуть-чуть утренним дымком, и теплится где-то жизнь дворов, хотя совсем мало осталось скота и кур, одни собаки-аборигены оживляют застывшую территорию.

Первыми взаутро встают бабы-доярки, как говорят на Севере – «надоть обряжаться». В низких окнах зимников робко кое-где загорается свет, потом гаснет. Кутаясь в полушубки, бредут, согнувшись, одинокими группками на ферму к четырем часам, как положено. Включают дойку, и она монотонно и глухо гудит в темноте ночи. Самое голодное волчье время. Обратно идут развеселой гурьбой еще затемно, в утренних сумерках светя фонариками.

– Ой, бабы. А не случилась ли с кем какая беда? Кровищи-то на снегу!

– Глянь. А вот еще.

– Катька! А где Жулька-то твой?

– Бежал следом, вроде бы…  Все. Нет больше Жульки. Надо, бабы, идти к директору. Этак-то она и нас переловит.

– Да кто она-то? Баба Яга, что ли?

– Хуже. Увидишь – описаешься…

2

Все новости по деревням облетали мигом большую округу и замыкались в очередях лавки сельпо. В знаменитый магазин «Зимний», где еще недавно штурмом приходилось брать водку, шли не столько за хлебом, сколько посудачить, послушать пустые стариковские побывальщины.

Бабку Коробаниху молодежь называла Суперстар за ее долголетие. Несмотря на свою дряхлость, старуха сама пропускала несколько раз очередь, и стоя, опираясь на суковатую клюку, или сидя на ящиках, чесала:

– Я шама видала ее, Она на меня напала, большущая холера. Вон ш энтот прилавок шпина-то. Вшя пашть в пене…

– Да что ты, бабка, это ж собака Карлуши с Верховской. У страха глаза велики. Как это она тебя не съела-то?  Видать, невкусной стала, – язвили в очереди.

– Ты, бабушка, в следующий раз ее клюкой по шпине бац, и за канаву…

Директору «Три нуля» (народное звание присвоено за задержки зарплат)  было не до смеха. Бабы отдаленных деревень наотрез отказывались ходить ночью к дойке.

– А как школьников возить на уроки?– на ферме больше, чем навозом, пахло бунтом.

– Каждую ночь уносит по собаке. Они-то хоть нас защищали. Да сколько терпеть энто безобразие? Каки таки мужики пошли. Бабы с ружьями на ферму пойдут, а они спать будут?

–Бабоньки, успокойтесь. Приезжал из районного охотобщества человек, предлагал сделать потраву в нескольких местах. За ваших же собак и побоялись, что отравим, - оправдывался и успокаивал, как мог, директор . – Детей возим в школу и обратно на автобусе. С охотниками попробуем сделать облаву окладом, флажки дадут из охотобщества.

– Вот всем обществом и ловите ее, а она, может быть, лежит под крыльцом и слушает твои речи, –  не унимались бабы.

Наконец директор махнул рукой, взял «ноль-пять» договорной и поехал к местным охотникам «на саммит».

3

В ту снежную зиму избушка деда Валентина и Марии Ивановны, по своей старости и так вросшая в землю почти до окон, запала в сугробы основательно. Высокий забор вокруг усадьбы из-под снега показывался только своими верхушками.

–Холодно… Зато мух нет, - говаривал дед Валентин, отрывая тропинку к калитке.

Поутру за водой к колодцу, в заулок, соседи приходили с лопатами, и работу по очистке снега вели безропотно, как общую составляющую часть деревенской жизни. А тут еще приболел дед Валентин, и как ветеран войны был увезен в районную больницу на лечение. Мария Ивановна осталась коротать длинные зимние вечера с кошкой Прядкой и собачкой Тишкой. С ними было спокойней и веселей ждать приближения весны, когда за окном просветлеет, начнется капель, и со скрипом будут съезжать с крыш новоиспеченными пирогами глыбы тяжелого снега.

Но теперь холод и разгулявшаяся поземка с вылизанных ветром бугров пронизывают до самого сердца. Тонкий месяц едва протаивает в ледяных завалах неба, тьма обнимает со всех сторон, да голые фигуры черемух стучат в окна промерзшими руками-ветками, загоняя все живое в тепло. Самое волчье время. Тишка залезал на ночь в проделанную снеговую нору через квадратную дыру в сарай и спал на соломе. Но в ту тяжелую ночь его не стало. Утром у колодца соседи с ужасом заметили кровь и клочья шерсти. Тут, прямо в заулке, посредине деревни, и такой разбой! А за колодцем, где в большой сугроб опускался противовес от «журавля», обнаружили лежбище-нору волчицы. Она долго выжидала свою жертву, слегка поскуливая, выманивала из сарая все ближе, ближе к своей засаде…

Приходила она к человеческому жилью по реке и оврагам. Этот шаг ее был вынужденным риском, но вблизи жилищ всегда можно хоть как-то насытиться чаще невкусной пищей, но все же дающей возможность протянуть холода.

Вот и той ночью вдоль русла реки, между островами, выл остро режущий ветер. Он сбривал снежную наледь, гнул и леденил вмерзший с осени тростник и бурьян берегов. Даже старая треста под обрывом затянута коркой льда и забита снегом. На этом месте и нашли ее следы охотники, пытавшиеся поутру хоть как-то тропить зверя. Но тщетно. Ночной поземкой замело следы ее хищного разбоя. А Тишку бабушка Маня долго вспоминала хорошим словом. Уж больно весело он всегда встречал и провожал гостей, нес сторожевую службу и погиб в неравном бою с серым супостатом. Печальная новость опять облетела округу и снова замкнулась на директоре – мол, сколько же терпеть эту напасть.

4

В тот воскресный день проходящая зима вдруг  напоследок залютовала. Мороз сменил колючие ветра не на день и не на два. Утрами из-за горы поднималось большое негреющее солнце, искрило снежные бугры скользящими лучами. Снежная равнина, залитая его светом, слепила белизной глаза, а чистый воздух, стоявший недвижно, обжигал и перехватывал дыхание.

«Группа захвата» местных охотников в полной выправке, в белых маскхалатах поднималась в гору, укатывая широкую лыжню. Надо двумя группами обойти окрестность пересеченную оврагами, опоясать гору со старыми карьерами и растянуть по кустам шнуры с красными флажками.

Сверху, с горы, отчетливо просматривался открытый взгляду безбрежный, сверкающий на солнце снежный простор.

– Левее заходи, вон на тот мыс, там по краю оврага пойдем, – тихо говорил Виктор Березов, более опытный охотник.

– У версты полверсты невелика косина…

– Да тихо ты, философ.

Мужики, как на фронте связисты, раскручивали катушку, только со шнуром, с флажками. Замыкающий развешивал и закреплял ее по кустам в полметре от снега. Тут своя наука. Низко натянешь – перепрыгнет и уйдет, холера. Высоко навесишь на кусты – может поднырнуть. Поэтому замыкал всю процессию тоже опытный охотник. Мужики в открытую курили на ходу. Собак привязали дома – здесь они ни к чему. Проделали большой круг километра в три. Надо обойти верхнее болотце и навесить флажки по его кромке. Тут стая обязательно пойдет и будет прорываться в ельники. Вот здесь-то и надо расставить стрелков на номера. Но случилось так, что две бригады не состыковались. Это как на русской стройке дороги, с одной стороны тянут шоссе, а с другой, навстречу, – железку. Но тут еще проще. Не хватило длины шнура метров двести. Целый час потратили, чтобы еще раз сбегать по лыжне вниз, сократить один круг и подтянуть шнур. Виктор ругался почем зря.

– Вам бы только кур щупать. Какого хрена в овраги-то залезли!? Нашумели... Спускайтесь вниз к дороге и ждите сигнал – зеленую ракету. Потом шумите хоть сколько. Стрелять только прицельно. Все.

Уходящее солнце зажигало холодным светом верхушки сосен большими поминальными по дню свечами, и дробно барабанил дятел. К «Зимнему», скрипнув тормозами, лихо подкатил уазик. Под лай собак залихватски, весело вышли «санитары леса» в белых маскхалатах с ружьями и ножами на боку – «группа захвата».

– Будем брать?!

В очереди у бабки Суперстар отвисла челюсть.

– Пришвятые угодники! Война никак опять нашалашь… Гошподи, гошподи.

– Дуся, выпиши-ка нам две ноль пятого калибра, без сдачи… Бабоньки, не ругайтесь – зверя у нас спугнете. Для вас же стараемся.

– Видим, как стараетесь.

– Ученья у нас, бабка, ученья.

– Ась! А, ушенья… Поезжайте ш богом, кашатики… Ш богом…

Сумерки затаились своей напряженной лесной тишиной. Только слышно, как на морозе потрескивают стволы деревьев, стучит где-то телеграфом дятел. На застывающем небе проявляются звезды, и там, над лесным горизонтом, горит маячком самая яркая. А ковшик Большой Медведицы – прямо над головой, и из его «чашки» выплыла Полярная звезда – ориентир Севера. Вдруг по этой вечной расстановке светил прочертил зеленой трассой-кометой уходящий вниз сигнальный знак. Шум на дороге, беспорядочные выстрелы, крики мужиков. Началось. Облава.

5

Стая в четыре головы снялась с места мгновенно. Остались леденеть большие лунки лёжек, следы последнего пиршества – клочья шерсти на снегу и обгрызенные кости. О том, что их окружают с двух сторон, она почувствовала еще раньше, чем зашумели в овраге. Резко потянуло чужим душком. Внутреннее звериное чутье и слух подсказывали – здесь оставаться смертельно опасно. Надо уходить в ельники, там снег неглубокий, бежать и скрыться легче. И она, вспахивая мощной грудью сугробы, сильными прыжками повела за собой всю стаю вверх. Они пересекли узкий застывший ручей, через густые заросли багульника выползли наверх и остановились. Задержал резкий и противный запах свежей лыжни и шнуров с флажками. Ничего не оставалось, как бежать вдоль этой коварной линии. Скатились вниз и снова пошли во весь опор вдоль ручья, его старой поймой. Вдоль линии оклада они вышли к верхнему болотцу. Все открытое место покрыто большими белыми горбами кочек и чахлыми соснами. А дальше – вот они, спасительные ельники, там мелкоснежье и густые заросли. Казалось, сделай еще одно усилие и скроешься в ночной темноте леса. Но решающий роковой бросок не состоялся…  Всем звериным, матерым чутьем, самыми последними фибрами волчьей шкуры она почувствовала смертельную опасность. Засада.

Она решительно повернулась к стае и грозно преградила остальным путь к верной гибели. Ее глаза злобно светились, а морда сморщилась в страшном зверином оскале. Выждав мгновение, она повела за собой всю стаю обратно вниз, к дороге, туда, где над лесом горела яркая звезда и которая на долю секунды отразилась в глазах волчицы. Там можно быстро и скрытно проскочить через наезженную дорогу. Пробежать по льду реки и скрыться в диком безлюдном лесу на той стороне. Она уже знала этот путь наперед. Вниз бежать легче – снова ручьем, вдоль проклятой нитки с флажками, к дороге. На крутом завороте дороги через густые заросли ивняка она в три мощных маха перескочила большак. За ней быстрыми тенями метнулись остальные собратья по стае. Волчья стая неслась на крутом разбеге вниз. В темноте ночи грозно метались четыре пары светящихся глаз.

На повороте взвизгнули тормоза машины, выскочили люди и раздались резкие хлопки выстрелов. Стая отделалась малой кровью. Последний молодой волк, лайнув за бровкой, покатился к реке, оставляя кровавые брызги на снегу и припадая на заднюю лапу, устремился вслед за остальными в спасительные ельники. А она вела и вела всех темными в ночи чепарагами туда – в те дальние завалы леса, куда редко ступает нога охотника. Дальше уже слышны необычные гудки и лязганье металла железной дороги…

Над ночным лесом мириадами холодных огоньков светились, изредка падая, стылые звезды, но сияла и улыбалась ей до самого рассвета – самая яркая.

6

Дальнейшие события в деревнях всей округи нарастали стремительно, как снежный ком с горы. Сторож Костя Шнурок, дежуривший у себя в каптерке ночью на краю села в совхозных гаражах, –  последний, кто нос к носу видел зверюгу. К его пропахшей куревом сторожке лихо подъехали охотники всей «группой захвата» с директором.

–А чего рассказывать-то? Не буду больше здесь сидеть. На фиг. Надоело все. Бросили одного. – ныл Костя.

– Тихо, тихо, – директор прижал его плечо рукой. – Никто тебя не неволил, сам подписался. Скоро тебе смена будет.

– Ага, когда рак на горе прокукарекает. Я от людей брался сторожить, а не от зверюг. Выдавай мне ружье и патроны. Всех стану мочить. – орал Костя, хлюпая крючковатым красным носом.

Клац. И Костя жирно раздавил кулаком таракана на дощатом столе.

– Рассказывай давай, мочила.

Под тяжелой рукой власти сторож обмяк. Посидел, помолчал для куражу, простудно швыркая носом. В животе у него активно «ворковал польник». Потом заговорил.

– Ночью все три собаки истошно выли по очереди, не давали спать – думал, опять Стружка загуляла. Я выходил. Все враз не углядишь из-за снега и темени. Собаки орут, ко мне, значит, жмутся боками. Так они на чужого лают али на зверя какого… Я за фонарем полез в кильдым, обратно двери и не успел открыть… Возня, шум на дорожке к будке. Потом бах в стену! Громко так. Думаю, пришел кто. Не идет, шебаршит в сенях. Чего, думаю, он там в потемках-то? Раскрываю дверь, а в сенях –там… ух...

 У сторожа Кости в глазах заплясали дикие огни, как от стакана суррогатного «гнусомора», он поперхнулся, кашлянул.

 – Никто не поверит… Ды-ы-ышит. Я, кажись, онемел, но после, видать, крикнул. Хотя, если взаправду, убей бог, не помню. Только лохматая бочина поплыла как-то в сторону, а ко мне –  морда… Во!

 «Шнурок», размахнув руками, пихнул директора.

 – Рыжая! Язык желтый. Глаза в огне, и одного уха начисто нет. Башка вон с энто ведро, и вся в крови.

– Ну?!

– Вот и ну. Не запряг. Значит, я дверь назад, это уж как в тумане. Крюк успел набросить. А когда все утихло, вышел с фонариком, Стружки уже нет совсем, только кровавый след в кусты к канавам…

– Все ясно. Она. –твердо сказал охотник Виктор Березов, выходя из будки.

– А ты, Костя служи, служи. Тебе орден скоро дадут. «Святого Сутулова» первой степени. Штаны-то застирал? На-ка выпей, помяни Стружку, – и плеснул ему в стакан водки.

– Вот что, Михалыч, дашь мне поросенка списанного, больного-не больного, лишь бы орал. В ящике. Так? Отогрею его, отдам. Лады? Ей с собаками надоело возиться, просто на приманку она тоже не пойдет. Ей свежатинки живой надо. Попытаю счастья на подставного поросенка.

– Слушай, Виктор, если хочешь рассмешить бога, поделись с ним своими планами. Он вдоволь посмеется.

–Посмотрим. Куда теперь?

– Ко мне. Хочу тебя салом копченым угостить. Бери «ноль пять».

7

Третьеклассница Натка, беззаботная хохотушка с веселыми голубыми глазами, не по возрасту рослая, наверное, с домашнего коровьего молока, смело шагала по наезженной зимней дороге. Следом семенил неотступный Егошка – собачка породы вообще неизвестной современной науке. Он вместе с Наткой залезал в школьный автобус, приезжал в школу и там веселил ребят до упаду, прыгая вокруг них и умной мордочкой завлекая всех. Умел выпросить конфетку даже у строгого сторожа дяди Эдика. В классе Натка прятала Егошку в учебной сумке под парту, чтобы не сорвал урок. На звуки любой музыки он отзывался тонким забавным пением. Это неповторимое действо смешило всех, а сам «исполнитель» вставал на дыбки и с деловым видом ждал сахарок. Рассказывали, что когда его, еще слепого, первый раз занесли в комнату домой, играла музыка, и под «То ли еще будет, ой-ой-ой…» сунули впервые носом в молоко. Его музыкальный дар стоил многих сорванных уроков пения. За что и влетало Натке.

А теперь они возвращались домой. Егошка семенил как ни в чем не бывало по снежной бровке, а его хозяйка, беззаботно поигрывала с ним сумкой. Сегодня они вышли из школьного автобуса раньше, Натка задержалась у подружки. Вместе с ней сделала уроки, как всегда поболтала и не заметила, как быстро наступили сумерки. Теперь она чувствовала, что ей опять влетит, ведь надо помочь мамке доить Марту и прибраться на кухне. Натка прибавила шагу. Собачонка бежала рядом. Осталось пройти с километр лесом, низинку и овраг, а там рукой подать до дома. В лесу тихо, пушистыми парашютиками падают снежинки. За канавами по обочине – сплошь заросли елочек. К Новому году все деревенские тут их выбирают. Но дальше все произошло, как в страшной сказке.

Первым почувствовал опасность Егошка. Он замер, загривок его смешно поднялся ежиком, а хвост согнулся калачиком вниз. Елочки в рост человека вдруг зашевелились, и перед Наткой на снежной бровке бесшумно выросла большая фигура красивой и грозной, как показалось сначала, собаки. Ее колючий, расчетливый взгляд острых, светящихся в сумерках глаз, огромная, белая, лоснящаяся сединой грудь, высоко посаженная голова с оторванным правым ухом – все стало неожиданной реальностью. Все трое стояли в оцепенении, и каждый по-своему оценивал ситуацию. Егошка не смог даже тявкнуть  –  описался, не поднимая ноги. Натка в ужасе смотрела на зверюгу, ее сумка медленно опустилась на дорогу. А волчица, будто изучая, озирала их своим пронизывающим взглядом и чуть-чуть переминалась на огромных передних лапах. Точила когти. От большой морды шел пар. Пауза затягивалась. Натка, уже готовая ко всему, вдруг увидела, как над лесом, впереди, запрыгали сполохи спасительных фар автомобиля. Машина еще не вывернула из-за поворота, как зверюга, облизнув большую морду, повернулась и бесшумно исчезла в елочках. Только глянул на прощанье пронзительный рыжий глаз и растворился в елочках темный, с белой грудью, силуэт. Как будто ее и не было.

– Она там, она там, – лепетала Натка вылезшим из машины отцу и дяде Вите, их соседу, который держал в руках фонарик. Оглядев следы за канавой, видавший виды охотник подсвистнул: «Ничего себе «лапти»!».

А отец ругал почем зря и без того ревущую Натку.

– Я тебя как сидорову козу выпорю вместе с твоей «рукавицей»! Будете у меня знать, как шастать ночью по лесам. Да ты знаешь, что от тебя вмиг остались бы одни пуговицы! Тоже мне Красная Шапочка. Полезай в машину!

– Она меня не тронула, только посмотрела, – оправдывалась Натка, держа на руках мелко-мелко дрожащий комок мокрой шерсти.

– Вот-вот. Собирали бы сейчас пуговки. Ей твой Егошка только на задний зуб. А то и целиком бы проглотила, конечно, если меж зубов не застрял бы. Скажи спасибо матери, это она шум подняла из-за того, что ты вовремя из школы не вернулась….

– Я эту тварь все равно достану, – говорил в машине дядя Виктор. – Хитрющая бестия. Я и логово ее знаю, оно в старом карьере, вверху на горе. Помнишь, Красная Шапочка? – он с веселым видом повернулся к Натке.

Действительно, прошлым летом, в один из жарких дней, они с мамкой и дядей Витей поднимались в гору за малиной. Тогда вся гора казалась большим красивым букетом цветов, разных-разных и таких душистых… Проползли они все бурьяны и крапивы. Она полезла в буреломы, заросшие иван-чаем с нежно-малиновыми цветами наверху, и вдруг под большим выворотнем увидела яму. Кто-то в ней был живой, а подошедший на Наткин удивленный возглас дядя Витя уже вытаскивал за шиворот на свет двух одинаковых серых «собачек» – маленьких волчат. Они жалко висели в руках охотника, поджав хвостики и вытянув длинные лапки. Жмурились от яркого солнца и тихо поскуливали, как плакали.

– Ну что с вами делать? Вот колону вас друг об друга, и сразу оба побратаетесь…

– Нет-нет, – зазвонила Натка. – Не убивай их, дядя Витя. Они такие славные и беззащитные…

Она гладила обоих братанчиков по голове, очищала их бока от песка, и они отвечали ей тихим писком.

– Ну, это спорный вопрос, – говорил дядя Витя, засовывая щенков обратно в нору. – Не такие уж они беззащитные. Матка где-то рядом… Уходим отсюда. А что славные – это точно. Вся слава у них впереди. Зимой…

Натка блаженно полулежала на заднем сиденье, обнимая сумку и Егошку. За окном уже мелькали заросли оврага, бани и заваленные сугробами заборы деревни.

– Как хорошо все кончилось. Неужели она, эта хитрая зверюга, тогда летом, в старом карьере, видела нас из засады и запомнила? – строила догадки Натка. – Мы ведь тогда ее волчат тоже пожалели… А какая она большая, красивая, мощная, и рыжие глаза светятся. Вот расскажу девчонкам – все ахнут. А что скажет мамка?

Впрочем, что было – то было и уже прошло. И Натка с Егошкой выскочили из машины домой.

– А твою «рукавицу» чтоб она съела, – ворчал вдогонку отец. – Опять учительница звонила… Двоечница. Ремня на вас нет!.. Виктор, дойдем-ка до бани. Там у меня сала копченого оставалось и… по чуть-чуть. Стресс снять надо.

8

Темной зимней ночью на окраине села, где сплошные завалы старой техники, кучи сопревшего сена и навоза под снегом, заросшие осенним бурьяном комбайны, истошно орал… поросенок. Это был крик одинокого отчаяния, брошенного на произвол судьбы живого существа. Поначалу он орал призывно в ту сторону, где было жилье и тявкали собаки, потом его звуки перешли в визг отчаяния погибающего от холода животного. Через час он привык к своему ужасному положению в клетке и мог только гортанно всхлипывать, биться об стенки ящика. Время от времени это повторялось. Между рваных провальных облаков ненадолго появлялась холодная луна, и снова все погружалось в кромешную темень. Вдруг всхлипы поросенка внезапно оборвались. Только слышны были его настороженные похрюкивания. Потом глухие удары об ящик…. И два хлестких выстрела бичом разорвали ночную тишину. Дуплет картечью, возня, лай собак…. Потом засветились фары на дороге к ферме, подъехала машина, загуркали мужики. Снова орал несчастный поросенок, уже в кузове машины, мелькали лучики фонариков, и гудели, закуривая, мужики.

– Надо утром с собакой, так не догнать, – говорил кому-то голос Виктора.

– Это был он, а не она… Надо было пулей катануть.

– Вот гад, как заговоренный….

– А откуда стрелял-то?

– Из кабины старого трактора. Луна на ту пору чуть зашла…

– А вот еще капли крови, смотри, вот здесь. Посвети сюда.

– Да в бочину я ему залепил. Он завертелся, собака, а потом в темноту сиганул.

– Ну чего стоишь, наливай!

Обычная ночная мужская идиллия получила свое веское продолжение в теплой бане, где мужики «отогревались» до утра. Травили охотничьи байки. Потом дули в ствол ружья. Вабили, нелепо подражая вою волка.

– Теперь мы всех бабок по тревоге поднимем.

И снова в ствол ружья – ву-у-у.

–Кончай давай фигней маяться. Так вабят только мертвых с погоста. Дуть надо в стекло керосиновой лампы.

– Так она к тебе и прибежала…  Вот на кусок сала… Он-то дурак, а она  хитрющая бестия, как сто китайцев. Ты и не заметишь, как мимо пройдешь. Залягет, шкура, в кусты за канавой в бурьянах и лежит. Ждет, наблюдает, даже глаза закроет, чтобы не блестели. Один раз лежала под дорогой, в бетонной трубе на льду. Фиг ты ее там заметишь. Я ведь тропил. Знаю. А чтобы собака ее не унюхала, по куче застывшего навоза покатается… Я за этой гадиной давно слежу, – говорил охотник Виктор.

– Вот рассказывали такую же историю мужики. Никак не могли взять хитрющую волчицу. Залягет между деревнями в кусты и ждет, караулит собак. Охотники-зайчатники с гончаками ревмя ревели. Набедовались. Простых дворняг-кабыздохов ей и даром не надо, подавай породистых, откормленных да самых молодых. А взял ее опытный охотник с подхода. Заряженную двустволку спрятал под расстегнутой шубой и идет открыто, качается, орет пьяные песни. Ведь подпустила зараза. Она к этим «концертам» в деревнях так привыкла, что в пятнадцати шагах за канавой лежала хоть бы что. Отдуплетил из двух стволов, и все. Премию получил – снова вся деревня запела. Во история! И шапку себе сшил красивую, большую и теплую, только местные собаки проходу не давали. Обязательно обругают….

– Правильно. А чего волков жалеть-то – они на пожизненке.

– Как это?

– А так, что они приговорены к пожизненному ношению своей шкуры. Пока не сымут.

– Ну, д-давай, н-начисляй. Закусывай салом, свежее, только что привезли. - Виктор, смеясь, показывал на спящего в тепле под столом бедолагу-поросенка. – Этот наш. Стреляный.

9

Раненый волк шел наметом крутым склоном оврага вверх, к спасительным завалам старого карьера. Там его никто не достанет. Туда сейчас сам черт ногу не сунет. Его следы большими провалами прочертили склон оврага, на вершине гребня под корневищем он отлежался. Лежка осталась глубокой, с кровяной наледью по бокам. Линялая шерсть примерзла тоже кровяными кисточками-прядями… В одном месте его когтистая лапа просела в глине. Он процарапал, как четырьмя ножами, глубокие прорези в ледяном грунте. Выбрался наверх и стоял, втягивая всей утробой встречный утренний леденящий поток воздуха. Глубоко под шкурой резко зноили болью два шарика картечи, инстинкт подсказывал – залечь в завалы и ждать спасительной ночи.

Впереди, по краю обрыва, накосо шли две знакомые глубокие полосы, они всегда остро пахнут старой лосиной шкурой. Лыжня. По ней бежать легче, но очень опасно. И он еще с ходу перемахнул ее, ушел в спасительные густые смолистые ельники, там снег неглубокий. Теперь он мог выложиться и сделать большой круг-петлю, потом вторую, и выйти к карьеру против ветра. Там, в завалах, у него припасена на все случаи еда. Он перетащил от далекой свалки полтуши какой-то животины, хоть и гнилого, но наполовину съедобного мяса. Нет, еще не все потеряно. Надо только отлежаться, набраться сил и зализать эту зноящую рану… Бездонная пропасть неба и отчаяния нависла над ним… Он узнал своей звериной памятью это место... Вот здесь, на этом диком косогоре, заросшем ельниками, несколько зим назад они вместе с ней и всей стаей добрали годовалого лося. Тут лежат его зеленые кости, проеденные насквозь муравьями и мышами.

Какая была славная охота! Они тогда шли полным наметом с двух сторон по ледяному, залитому кровью насту. Всей стаей в пять «боевых единиц» они гнали добычу большими кругами до тех пор, пока лось не ослаб и совсем не истек кровью. Он спасал лосиху с телушкой, принимая на себя отвлекающий удар с изрезанными до костей настом ногами. Лось забился в эти ельники и свалился на снег, но отбивался, как мог, отчаянно мотая безрогой головой из стороны в сторону, фыркая кровяной пеной. Его налитые красным ужасом глаза до последней минуты наводили страх на врагов. Лохмотьями мотались обрывки шкуры на ногах и брюхе. Вокруг с треском ломалась еловая поросль, смешиваясь с красной снеговой кашей. Последний гортанный рык – и все кончено. Глаза стали тускнеть. От заломицы из ельника вверх пошел жутковатый пар. Внизу остался, скуля и корчась на снегу в судорогах, один серый собрат по охоте. Ему достался резкий стреляющий удар задним копытом, который вмиг перебил хребет. Вступил в силу неведомый им, но реальный закон естественного отбора…  Но зато какой был пир!

… Силы покидали волка. Близость и неотвратимость смерти пугала. Да… Он дал большую промашку, соблазнившись на легкую охоту. Казалось, один бросок – и в его зубах забьется, заклокочет теплой кровью живая добыча, и тот повседневный, вяжущий сознание голод пройдет, и все встанет опять на свои места. Но две яркие молнии и удар в бок нарушили все разом. Он извернулся клубком и что есть силы прыгнул в темноту ночи, спасаясь от неминуемой смерти. И сейчас, когда, казалось, уже все позади, все его существо изнутри бунтовало и не соглашалось принять эту ужасную участь. В памяти волка неожиданно ясно и четко высветился взгляд его серой подруги, которая не раз спасала всю стаю. Приподнявшись кое-как на задок, он монотонно и натужно завыл в темную пропасть неба. Это было прощание с Ней. Навсегда.

2008 г.

 

В ледяной купели

 Воронено-черным крылом налетела на всех  проклятая война. Шли на войну солдаты –  призывники и добровольцы. Пустели города и села.

Вот и каждый дом глухой деревеньки, где живет десятилетний Андрейка,  смотрит сейчас  темными тоскливыми окнами на реку, ожидая своего хозяина. Ждет с неистовой силой. Горюет. Нет, это не то, что в каждой избушке свои погремушки. Это беда общая и большая. Одна на всех.

Андрейка боком возлежал на дневном пайке Лысухи – клочке сена в дровнях, вдыхал луговой аромат высушенной травы и мечтал о теплом лете. Досыпал одним глазом и жевал сухую пареную репу – единственную сладость в доме. Ребята называли ее парой.  На  нее обменивали спички, мыло, семечки, а если повезет – фронтовую гильзу от винтовки. Из нее можно смастерить зажигалку.

Лысуху не надо подгонять и  править вожжами. Она  семенила привычным путем, дружески помахивая хвостом. Андрейка вез отцу теплый, только что из печки хлеб, чугунок с кашей и маленький медный самовар с трубой-накладкой. Брали его с собой раньше и на сенокосы. Неодолимое желание помочь отцу, быть полезным семье в это тяжелое время заставляло его без усилий рано вставать по утрам, без лишних разговоров выполнять тяжелую работу. Андрейку и его сверстников заставила рано повзрослеть война.

Еще не рассвело. А вот и вешки ледяной переправы на другую сторону стоят темными маячками. На Андрейку накатило уже знакомое чувство страха. В такие минуты ко всему нутру подкатывал холодок  и остро хотелось есть. Но Андрейка умел преодолевать это чувство. Он начинал громко разговаривать с Лысушкой, и этот монолог с лошадью успокаивал его. Ведь он был не один… Злой, боязливый холодок уходил. Теперь потихоньку пройти этим коридором, и ни шагу в сторону. Ну, вот и все, там, на дороге, можно и подремать. Осталось верст восемь...

Народная молва эту дорогу-ледянку прозвала «не хочу, но надо», потому что приходилось ездить по ней всегда затемно. Зимний день, как известно, с наперсток, а в темноте что угодно могло случиться. Боялись и волков. Туда  – зимней ранью на дровнях-волокушах в потемках, а обратно  – уже в поздних вечерних сумерках после тяжелого трудового дня в делянках. Знали каждую версту этой  дороги, каждый заворот. Колхозникам давался строжайший стратегический план лесозаготовок, и попробуй не собери нужные кубометры древесины в штабеля на верховских скатах – будешь дорабатывать в других местах, где «небо в клетку, даешь пятилетку». Работать приходилось всем, кто не ушел на фронт или уже вернулся. Таковым был и отец Андрейки. Его комиссовали после тяжелого ранения под Ленинградом. 

– Чудом я выжил, – вздыхал отец, когда скупо говорил о войне.

 И сейчас ранение давало о себе знать. Андрейка часто слышал, как он постанывал от боли….  

Из делянок бревна на волокушах-ледянках гужевой силой надо волочить на крутые скаты и штабелевать комлями по течению реки. Поэтому вальщики, в бригаду которых входил отец, приезжали в делянки первыми и далеко затемно. Пилами-лучковками, топорами подсекали и роняли лес.

В глухозимнем лесу то тут, то там слышны крики:

 –  По-осторонь! Береги-ись!

И тяжелое, сырое и раскатистое упавшей деревины – у-ухк…

К кострам ночными тенями выходили мокрые, в фуфайках и ватных штанах бабы-вальщики – главная тягловая сила. Они же пилильщики, катальщики и слёз глотальщики. Их сменяли бригады раскряжовщиков, сучкорубов. А потом уже подъезжали пацаны-возчики, перезапрягали лошадей по две в пару цугом, одна за другой в упряжке. Закатывались на волокушу по два бревна комлем* вперед. Надо иметь сноровку, как правильно развернуть бревно за вершину рычагом-аншпугом –  еловой сухой палкой, как по еланям** прокатить его, а если с кривизной – уложить горбом вниз. Не научишься – будешь гукать, впустую пуп рвать.

– Трогай! – кричал «малюточка басом»…

Лошади рвали постромки сначала чуть в сторону, так легче тронуть воз с места, потом по ледянке, усыпанной конскими мячиками, тащили к штабелям.

–  Михеич, когда выходной будет? – спрашивали девки.

– А сразу после отходного. Вы отдыхайте да работайте, работайте да отдыхайте, – отзывался старик-десятник. Он принимал лес на складе, измерял кубатуру.

– Вот, жизня-то ноне выпала, прости Господи, куда ни кинь – всюду клин, война проклятущая.

– Ты, Михеич, из казенного запасу выдал бы покурить, что ли.

– Да кури. Вон под снегом мху-то сколько. Заворачивай в цигарку и кури. Тута все казенное.

– Давай, давай трудись. Вам взамен бревен пришлют английской тушенки из водяных крыс, – говорил Бронька, семнадцатилетний парняга-сосед. Он, как всегда, старался  подшутить  и пофорсить перед девками. Для солидности смолил цигарку, а сигарету единственную (тоже самодельную) для форса закладывал за ухо.

–  А что. Я пробовал. Хвостов и волосья в них нет... Подумаешь, если коготки попадутся, сплюнь и дальше лопай.

–  Замолчи, дурак, – визжали девки.

– Хлеб с мякиной, заварка в чай из банного веника, вода из ступы, – грешил Бронька на еду в обед.

–  А на фронте что, медом намазано? Поезжай! Погрейся. Пороху понюхаешь, а то все табак и табак ...

–  У меня бронь.

– Врешь ты все. – не верили девки…

– Натка, у меня топор сладкий. Я березу рубил, топор подсластил. На, лизни, – приставал Бронька. – Смотри, какой белый и сладкий.   

– Отстань. Нашел дураков. У тебя язык лишний, сам и лижи.

– Улька. Черники хошь? На. Я под снегом нашел. – и подавал девкам козьи шарики...

– Бронька! Ты своей смертью не помрешь, – говорил ему Михеич. – Тебя не немец – свои девки уколотят.

Люди  работали в хмурой замкнутости зимнего леса, согнув плечи и головы. У каждого была своя нелегкая дума, и они не обращали никакого внимания на Бронькины остроты.

Посреди делянки догорал костер... Изредка подходили к нему, перекусывали и грелись. Разговаривали негромко.

– Чья бы беда около ни ходила, а своя-то всегда тут, – ворчал Михеич.– Утопающий, знаешь, за соломинку хватается, а горящий в огне мечтает – уж лучше бы утонуть...

– Да уж это как на роду кому написано... Дано от жирного помереть – так комаром не подавится.

– А небо-то как воззвездилось к ночи! На Федота звезды – весне долгая дорога, старики еще примечали…

– Эх, поплывут скоро дружно по реке наши бревнышки. Забьют друг о дружку, как в барабаны.

Попробуй, возьми хоть одно себе  – будешь катать их далеко и много. Как за семь колосков с поля – семь лет строгача. За один колосок – год раскаяний.

Пора в обратный путь. Андрейка хлопотал около уставшей Лысухи. Дал ей оставшееся сено и подтянул подпругу.  С лошадью обходиться он умел.

 – Гляди по дороге на вешки, на перевозе не сверни, – предупредил отец. – Я задержусь на пару часов... Гляди в оба... 

Чтобы не ехать порожняком, Андрейка нагружал сани вершинником, жердями и просто сучьем берез – не на дрова, так на метлы в хозяйстве сойдут. Сам заваливался сверху и не гнал, просто отпускал вожжи, а черемуховое кнутовище для солидности втыкал в валенок. Рядом бросал рукавицы и топор.

Вот и сейчас он блаженно отдыхал, лежа на возу, как будто плыл, мерно покачиваясь, в  бездонном море звезд. Вон они вечными маленькими светлячками подмигивают. А одна из махоньких звездочек мигает ему – это, наверно, его брат Ваньша, пропавший без вести еще в финскую… И насыпано на небе звезд, как зерен на току – вон сколько, особливо на Млечном Пути. Для кого эта дорога? Она начинается прямо над головой и мутноватой, светлеющей в ночи полосой уходит за горизонт.

И что же это? Почему она внизу, под ногами Лысухи? Не сон ли это? Млечный путь колышется волнами и уходит под ногами куда-то вглубь, в зазеркалье иного мира, сливается и низко проваливается с санями в водяную холодную кашу. Лысуха отчаянно бьется в постромках, мотает головой и фыркает.

Оторопь ледяным страхом сковала Андрейку по рукам и ногам.  Сделав над собой страшное усилие, он просто выкатился бревном из дровней на мокрую кромку льда и стал исступленно тянуть вожжи на себя. С медленно уходящей под лед повозки он успел подхватить топор. Им он стал перерубать ременные крепления на оглоблях. Лысуха отчаянно билась в промоине, обдавала его мокрым ледяным крошевом.

– Лысушка! Лысушка! Ну же... – он тянул ее на ледяной козырек проруби. Она вставала согнутыми ногами на колена и снова обламывалась в воду. Фыркала широко раздутыми ноздрями... Её хрип сливался с хрипом реки.

– Еще! Давай еще...

Андрейка вытащил кое-как из месива полыньи березку, которую напоследок положил на возок отец. Бросил под круп лошади, и та, обломав тонкий лед, смогла-таки выбраться из западни.

 Мокрыми, замерзшими пальцами Андрейка привязал обрывки упряжи к ременным петлям хомута. За вожжи, отстегнутые от удил, зацепил березу комлем вперед, сам лег на ветки и крикнул на лошадь. Та быстро набирала ход. В лицо летели колючие комки льда и снега. Лошадь сама выскочила на крутогор и бежала уже по твердой дороге туда, где в далекой темноте ночи призрачными огоньками мелькали избы.

Он еще не знал, что завтра станет героем деревенских пересудов, что Лысуху отогревали в коровьих хлевах, накрывая ее старыми домоткаными одеялами, а Бронька будет, как всегда, пересмешничать –  мол, Андрюха-то домой на метле приехал. Не знал и того, что всю ночь мужики вытаскивали из промоины дровни, что уставший отец говорил:

– Ладно, хоть живой...

Не мог знать он и того, что вчера круглое домашнее радио прохрипело здешним людям давно ожидаемую всеми, хоть и призрачную, как соломинка, но все же радостную  весть с фронта.

Он просто глубоко, крепко и мирно спал под стрекот сверчка за жараткой*** на теплой  русской печке.

2011 г.


* Комель – толстая часть ствола дерева над корнем.

** Елань – лесная вырубка.

*** Жаратка – место в русской печки для выгребания жара.

 

Лысуха

Отец долго будил Андрейку. Печка притягивала к себе теплым магнитом и затягивала в сон.

– Вставай давай. Ты мужик или не мужик, – уже начинал ругаться отец.- Опоздаешь. Останемся без рыбы…

На столе тускло коптила керосиновая лампа. Андрейка нехотя соскочил с печи, оделся, умылся и начал готовиться к поездке на озеро.

– Вот это с собой возьмешь, – и отец положил  на стол узелок. – Да не забудь только веху нашу. Потихоньку там, не провались в майну... Да, Лысуху я накормил.

И отец пошел по своим ранним делам на колхозные фермы, скрипнув холодной дверью. Брякнуло кольцо на двери, и по снегу за ночным окном проскрипели его шаги. Андрейке было жалко отца, он изматывался на работе, не успевал справляться по дому, и поэтому много забот ложилось на него, младшего сына. А старший – Иван, смотрит серьезным взглядом с фотографии на стене в самодельной крашеной рамке. Он в финскую войну ушел с лыжным отрядом «Клим Ворошилов» с семнадцатью парнями-добровольцами из их деревень. Андрейка помнил его наказ:

 - Держись тут... Не ленись. Помогай отцу.

 И крепко обнял на прощание.

 Белыми журавлями прошли они тогда друг за другом за реку и укатили на лыжах в маскхалатах куда-то далеко на Север. И все, до единого, не вернулись.

Смотрят сейчас с фотографий почти в каждом деревенском доме.

А теперь идет другая война, еще более злющая.

Отца комиссовали – грыжа, он бригадирствовал на фермах в колхозе, да еще приходилось  заниматься и рыбным промыслом….

Здешнюю огромную округу кормит большое северное озеро. Надо только занять майну для зимнего невода. Кто раньше встает – тому озеро рыбы дает.

Андрейка оделся потеплее, обул валенки, накинул овчинный кожушок, взял шапку, рукавицы,  за пазуху узелок, загасил лампу и пнул ногой полотно двери. Он привык уже все делать в темноте. Распахнул закрылок стаи, где в теплом навозном зное метались две овцы и фыркала Лысуха. Открыл половину ворот, и привыкшая к этим действиям лошадь сама вышла в заулок и в темноте безошибочно встала между оглоблями дровней. Вынес хомут и дугу, надел хомут на ее шею. Потом закрепил на спине чересседельник и подвязал оглобли. Внутрь ременных петель продел конец дуги, перекинул её над головой лошади и закрепил. Засупонил хомут. Протянул вожжи и зацепил в кольца удила. Все это у него было отработано еще с братом и даже в его десять лет получалось на ощупь.

Зимняя ночь стояла сплошным темным и холодным пятном. Звезд на небе не было. Ветер слабо покачивал солому. Теперь не забыть топор, и в путь. Главное успеть до других рыбаков занять место, воткнуть свою веху в майну – большую прорубь. Для всех это был условный знак, что место на этот день занято.

И Андрейка, лежа на клоче соломы и держась за топорище, воткнутое между вязками дровней, погонял Лысуху. Она рысцой бежала по знакомой дороге. На фоне ночного неба было видно, как под дугой ритмично мотается ее голова. Версты три до озера ехали меж ивняков и ольшаников, а затем вышли на открытое пространство, и сразу стало светлее. Теперь верст еще семь до рыбацкой тони…

Управлять Лысухой легко, она сама бежала по привычному пути по вешкам. Андрейка одной рукой отщипывал за пазухой кожушка мягкий, круто посоленный житник и с удовольствием жевал. Хотелось даже подремать, но надо следить за вешками, иначе собьешься с пути и тогда дело  труба. Озеро вон оно, до горизонта одинаковое. Много раз мужики плутали. Только в одном месте лошадь странно дернулась и рванула в сторону. Но он выровнял ее путь вожжами. Рыбацкая тоня была уже близко. Это выдолбленный пешнями большой квадрат-майна вокруг лунки, куда надо продевать под лед веревку невода. Труд большой, от пешни на руках большие знаки трудовой доблести  –  мозоли. Но уж зато вытаскивать матицу на лед, когда в неводе колышется стая рыбы, –  одно удовольствие. Андрейка хорошо знал, как для этого надо потрудиться,  легко добыча не дается.

Мелкую рыбу мужики сушили в печах. Сущик  мешками отправляли в госпитали. Крупную – засаливали впрок. От государства давался план заготовок рыбы. Озеро кормило и всю большую округу деревень.

А вот и место. Оно, на радость, не занято. Успел. Он остановил лошадь и за повод привязал ее к вмороженному в лед колу. Потом поднял свою веху – это была осиновая жердь с раздвоенным верхом и красной тряпкой. Мужики в шутку называли ее переходящим красным знаменем тыла.

Затем он подошел к кромке майны и в углу ее пробил заснеженную мягкую кашу. Поставил веху. Дно было мягким и вязким. С чувством выполненного дела Андрейка готовился в обратный путь. Вот только валенки промочил, когда подходил к воде…

А на озере стало чуть светлее. На востоке над горизонтом подымалась слабая, чуть заметная полоска будущей зари.

Но Лысуха повела себя странно. Она опять задергалась, замотала головой и забила в лед передними копытами. Как только он отвязал повод, рванулась в бег, да так неожиданно, что Андрейка еле успел прыгнуть в дровни. Что это с ней?

Сначала справа мелькали знакомые вешки, а потом исчезли, все пространство сровнялось. Лошадь, мотая головой, уже неслась опрометью, наугад. Они сбились с пути. Андрейка натягивал вожжи, пытаясь выпрямить ход. Нет, все напрасно. Лысуха, такая всегда послушная, вдруг вышла из повиновения. Она все ускоряла и ускоряла бег. Дровни неслись косо и в раскат. А когда Андрейка стал озираться, то с ужасом все понял. Сзади в темноте мелькали три пары зеленых «светлячков» и смутные в ночи тени. Волки!

Они шли не следом, а со стороны, вдоль движения саней. Андрейка вцепился в перекладину и ослабил вожжи. Гонка по озеру началась. Лысуха шла быстрым наметом. Мелькали какие-то сугробы, больно хлестали по лицу и рукам сухие стебли тресты. Вся надежда на лошадь, ведь она знает дорогу к дому и может вывезти, про себя думал Андрейка.

 Но вдруг случилось страшное. Дровни слёту ударились в какой-то ледяной сугроб, ремни соскочили с оглоблей, и лошадь вырвалась из постромок. Уже через минуту она исчезла в темноте, а дровни, накрененные на бок, остались в сугробе в непроглядной полосе тресты.

Андрейку охватил страх и безысходность одиночества. Огонь, только огонь спасет его. Это он хорошо знал. В узелке, оставленном отцом, он нащупал коробок спичек. Они были местного, кустарного производства с зелеными головками. Такие спички делали мужики здешней округи для фронта. Теперь на них вся надежда. Он набрал соломы, оторвал от ватника тряпку и начал чиркать. Сначала высекались только искры, а осиновые палочки ломались, но на пятой появился огонь. Сейчас уже можно подкладывать сухой тресты, и наконец  из искорки  разгорелся спасительный костерок. Андрейка бросал в него все, что лежало в дровнях, топором мельчил доску и все бросал и бросал в огонь щепу, а потом взялся и за тресту. «Теперь не пропаду. Меня обязательно найдут. Вот только как Лысуха? Сможет ли она добежать до дома», - мелькали мысли в голове.

От краюхи житника ничего не осталось. Вот бы сейчас на родимую теплую печку! Он поставил дровни на ребро от ветра и грел ноги. «Валенки сдуру промочил», – ругал он себя.

Как учил отец, едешь на день – бери на неделю. Все главное с собой: топор, веревка, запасные портянки и спички. Эти вещи спасут в любой ситуации. Где он сейчас? По разгорающейся полоске неба определил восток. Скорее бы начался день. Волки днем не нападут. И он все подкладывал и подкладывал в костер тресту. Лишь бы Лысуха спаслась.

Тепло костра и усталость сморили парня,  и он уснул. Долго ли коротко ли спал, но проснулся уже засветло, испуганно огляделся... Волков поблизости не было, а костер едва-едва тлел. И тут он четко  услышал звук выстрела. Андрейка торопливо стал раздувать костер, подкидывая в него тресту, но она сгорала почти без дыма. Что делать? Как дать о себе знать? Не сжигать же дровни –  жалко, да и от отца влетит.

«Раз есть треста, значит,  близко берег!» – осенило его. И Андрейка с топором безошибочно побежал в его сторону. Нарубив мелкого ивняка, бросил в костер, но дыма большого все равно не получалось. Вот еще выстрел. И снова звенящая тишина. Андрейка уже знал, что это его ищут.

А, была не была! Снял кожушок и телогрейку. Шубу надел снова, а ватную телогрейку бросил в костер. И только тут повалил едкий и вонючий черный дым. И вот наконец-то к нему спешат отец и сосед дядя Вася, мобилизованный с войны без руки.

– Ну что, челюскинец! Хватит путешествовать, садись в сани – весело балагурил сосед.

Отец, обнимая, выдохнул:

 – Нашли!

Привязали дровни к саням и покатили в сторону, в которую Андрейка совсем и не ожидал ехать.

– А как Лысуха?

– Как бы ты думал? Если б не она, зазимовал бы ты здесь, как Папанин.

Надо себе представить, какой переполох случился в деревне, когда лошадь с озера прибежала одна.

И Андрейка, отогретый под шубой в соломе, сладко задремал под мерное качание воза и скрип полозьев.

Дома он первым делом побежал проведать Лысуху. Она вся была изодрана кровавыми полосами на груди и боках. Это от бега по кустам. Стояла и мелко-мелко дрожала. Ему показалось, что она плакала.

–Лысушка ты моя, Лысушка, – Андрейка тесно прижался к теплой голове любимой лошади, долго гладил её и трепал гриву. Потом дал ей лакомый кусок житника, долго успокаивал свою животинку. И она, кивая головой, отвечала ему особой лошадиной лаской.  

2006 г.

 

Александра
(Рассказ)

В любой российской деревне, в каком бы глухом углу она ни была, существуют свои неписаные правила жития.

Для приезжего человека, будь он хоть семи пядей во лбу, настает череда испытаний и привыканий к этим правилам и мучительной притирки к людям.

Во-первых, в каждой деревне есть самый уважаемый, негласный авторитет, от которого зависит отношение к тебе остального люда. Если ты нарушишь хоть одно из домостроевских условий, все, вплоть до последнего ребятенка, будут смотреть на тебя косо. И взять этот барьер «уживаемости» удается не сразу. А последнее решение зависит все же от местного авторитета, от его всенародного умения прощать.

Таким человеком была Марья Ивановна, старожил здешних мест, опытная и во всех отношениях мудрая бабушка. Ее вросший от старости в землю почти до окон вековой дом был центром деревни, куда я приезжал  на сезоны рыбалки и охоты. Тайком называли ее прокурором, потому что она всегда по каким-то своим каналам связи (основной проходил через тропинку к ее колодцу) знала в деревне все и обо всех. Сказав «во-первых», надо сказать и другое: в деревне нельзя ничего скрыть. Это дело безнадежное. Все равно любая тайна, будь хоть от ЦРУ, всплывет, и ее обсудят на «парламенте». Он регулярно проходил с завидной временной точностью на широкой толстой скамейке,  врытой на солнечной стороне дома в завалинку и отглаженной до блеска долгими сидениями на ней.

Знакомство наше состоялось за чаем, к которому нас, уставших после охоты, с радостью пригласила Марья Ивановна. В ее старом доме с некрашеными потолками и полом из вековых плах, русской печью, сделанной на века,   все поражало воображение и напоминало далекое детство. На большой старый стол она укладывала фирменные угощения к чаю – толокняные, на масле, колоба и ягодники. Старый самовар стоял на почетном месте в заблюднике ,  а воду кипятил «чубайс» - электрочайник из дюраля первых выпусков. В низкое окно с улицы  заглядывал наш верный друг и главный добытчик зайчатины – рыжий умница Бакс, прося что-нибудь со стола, как благодарность за удачу на охоте.

Неторопливая, обстоятельная беседа за чаем, обмен угощениями и новостями составляли невиданное блаженство и душевный отдых, состояние какого-то тихого, мерного, под звуки старых ходиков с медведями, вселенского покоя, уверенности в том, что все тут  на своем месте, и что все так и будет...

Марья Ивановна в беседе часто говорила про Александру, среди ее новостей то и дело проскакивали  слова – либо Санька, либо Васильевна.

– У Александры-то Вовка опять всю пенсию просадил.

 Или:

 – Санька-то сегодня в город подалась. Прикупить из одёжи для внука что-нибудь.

На мой вопрос, кто она, был краткий ответ:

– Придет – увидишь.

А на просьбу познакомить Марья Ивановна ответила сразу: 

– На, полюбуйся, – и подала серую фотографию 70-х годов. На ней, явно сделанной ко Дню Победы, стояла пожилая, но с молодой улыбкой женщина в военной пилотке набекрень, в солдатской гимнастерке с двумя медалями и в юбке. Она с чувством радости прижимала правой рукой к груди скромный букетик полевых цветов. На обратной стороне фотографии была надпись: «На память от Александры». Но одна необычная деталь снимка вызывала улыбку, вопрос и что-то затаенно-сочувствующее. Она стояла в новых резиновых сапогах.

Керзачи – этот самый дорогой и практичный для солдат атрибут войны у нее износили сыновья.

– Эко вырядилась-то, – заметила Марья Ивановна. – А шинель свою она перешила на пальто. Долго в нем щеголяла в клуб... Уж больно она цветы-то любит. – добавила бабушка, глядя на фотографию и протирая старческие глаза уголочком платка. – Бывало, на ферму зимой привезут луговое сено, так она умудрялась составить букетик из каких-то сухих цветочков. Стоит и любуется. И это в январе-то... 

К полевым цветам я и сам был неравнодушен. Они напоминали раннее детство, когда босоногими ребятишками в пять-шесть лет мы с братом прятались во ржи,  разглядывая васильки и собирая красивых козявок...

Однажды, возвращаясь  с охоты стылым сентябрьским днем, я с удивлением заметил на южном склоне последнюю стайку васильков. Они прижались к кустам, греясь от северного ветра. Когда-то здесь было поле ржи… Я набрал букет и пошел домой. Снатуры, по-любительски балуясь на досуге красками, зарисовал. Вроде получилось. Столичные художники такие натюрморты с усмешкой называют «сеном». И зря. В полевых цветах есть особая, скрытая, потаенная красота. Я хорошо запомнил один из забытых всеми этюдов Левитана «Букет васильков». Этот набросок тогда тронул меня своей простотой и реальной правдивостью.

Когда неожиданно Марья Ивановна пригласила на день рождения, я, чтобы не идти «руки в боки», прихватил свой этюдик в подарок. К удивлению, он очень понравился ей и был помещен среди многих семейных фотографий на стене. А впоследствии «парламент» дал мне местное звание-кликуху  Художник. Кстати, в любой деревне не прожить без кличек никому, все равно дадут. И уж коли дали – сиди и не рыпайся, какая бы она ни была, а то присвоят еще похуже...

А встреча с Александрой  состоялась неожиданно.   Ранним   утром, проверив снасти, я с небольшим уловом возвращался с реки. Как всегда, меня неотступно сопровождал верный Бакс, хорошо умеющий плавать, а заодно и загонять рыбу. Над рекой и луговиной стояли первые туманы. Солнце тихо проливалось лучами на великолепие росяных трав.

На автобусной остановке в ожидании первого рейса стояла одна-одинешенька, хрупкая, небольшого росточка женщина в простой кофточке и в платьице из светлого хлопка. По улыбке я узнал ее. Александра. Та Александра с фотографии. В ее, казалось, грустных глазах голубыми васильками плясали озорные огоньки. А маленький вздернутый носик только дополнял веселый образ. Она  сразу перешла  на ты, по-мужски подавая мне руку:

– А я к тебе не раз приходила. Все замок и замок.

– Да вот, все на рыбалках и охотах, – почему-то не удивившись, отвечал я.

– А ты к нам наездом... или тоже как все?     

– Как все...

Рука была у нее маленькой, но твердой и шершавой, как лопух, а ладони все покрыты темными трещинами  –  результат многолетнего земного труда.

– Бакс твой часто ко мне на Боровинку прибегает. Я его корочками балую.

Мой верный спутник, понимая о ком речь, благодарно  завилял хвостом.

– Ну ладно, счастливо, увидимся еще у бабы Мани…

 Автобус, подняв дорожный туман пыли, ушел за поворот.

Какого-то дня, сидя за чаем у бабушки, мы услышали за окном непомерную возню собак – Бакс выяснял отношения с соседскими друзьями из Боровинки. По идущим впереди собакам сопровождения всегда можно в точности определить следом идущего  хозяина.

– Во, Санька теперь подойдет, – сказала хозяйка, хоть в карты перекинемся.

Помолчав, блеснула знанием последних новостей:

 – Она ноне в городе купила стиральную машину. Пенсия-то у нее хорошая, военная, прибавили сто сорок рублей.

От чая и угощений с пирогами Александра говорила шумно, с прибаутками. А на мой вопрос о войне отвечала:

– О! Долго рассказывать. Мне сам Мерецков руку пожал! – гордо заявила она, и видно было по всему, что это и есть ее самая большая награда за войну.

– Ну а ты что за него замуж не пошла?

 Разговор был за картами, и вопрос хозяйки носил подкидной характер.

– Молодая была для генерала-то. А к тебе не заезжали в коровник маршалы-то? – вопрос стоил бубнового туза.

–Заехал вон один генерал, да и тот весь вышел, – показывая на фотографию деда Валентина, парировала козырной десяткой Марья Ивановна.

Игра в переводного шла до темноты. На небе ярко обозначились стылые звезды, показывающие по своему извечному гороскопу, что завтра будет хороший для охоты день. Бакс, работающий по совместительству охранником, мирно свернувшись в рыжий клубок, лежал на веранде.

Но зато на следующий день с раннего утра его было не узнать. Он скреб лапами дверь и тихо, нет, не скулил – пел, повернувшись умной мордой в сторону освещенной первыми лучами кромки леса. И это была песнь старого лесного драбанта, подобная звуку охотничьего рога. Все мышцы его лап и груди были напряжены и мелко дрожали не от холода – от нетерпения.

А там, за околицей, в некошеных и полегших полях, покрытых чудесной россыпью бусинок из драгоценного ожерелья утренней росы, бормочет тетерев-косач, обманутый ранним солнцем. В перелесках схлапываются тетерки, веселые рябчики пересвистываются в кромках вырубленного сосняка. Во мхах, посыпанных вокруг рубиновой брусникой, стоят лаковые булочки последних белых грибов ...

Но все эти красоты не интересовали Бакса. Там, под серебристыми от росы кустами на опушке леса, потаенно сидит, пуча глаза-пуговицы, комок заячьей энергии, всегда готовый к прыжку. Это существо и было его притягательным пахучим магнитом, предметом особых вожделений.

А что заложено в мозге, изученном тем же Павловым, охотники называют вязкостью собаки. Но еще и голос – позыв гончака. У Бакса он был тонким, с подсвистом, напоминал трель колокольчика и так звонко и четко вписывался в тишину леса, что резал уши. А когда приближался, шел на тебя, то вызывал неописуемую оторопь нетерпения, охватывающую все тело и замыкающуюся на конце указательного пальца правой руки, лежащем на металле спуска. Ведь он гонит тот «предмет» именно на тебя. Тут уж не зевай. Упустишь – подведешь своего друга...

И вот долгожданный результат охоты торжественно укладывался в рюкзак. Баксу доставалась лапка. Мы шли домой усталые, но довольные бытием, по травяным спускам, украшенным последними цветами, вниз, в родную Березнинскую деревню. С горы открывался прекрасный осенний вид на наши глухоморные деревеньки, долину реки с изгибами и островами, частоколы ельников  вдоль дороги.  С горы ближе к поднебесью, ближе к вечности. Все эти виды наводят на размышления. Возможно, здешние печальные деревни обречены на вымирание. Оставшиеся без хозяев избы будут гнить и разрушаться. Безжалостно вырубят леса в округе, обмелеет река. Неужели эта печальная и несправедливая участь ждет и наше ставшее родным село? В округе нет уже ни одной церкви и даже часовни на кладбище. Огороды и поля, некогда ухоженные и плодоносящие, стремительно зарастают бурьяном и кустарником. При весенних пожарах, участившихся в здешних местах, их некому отстоять от огня. И лишь только надежда на лучшее разливается над деревенскими раздольями, укрепляя в сердцах людей память о минувшем...

Вспомнилось: «Да ведают потомки православных земли родной минувшую судьбу...». Впрочем, что до печальных мыслей...

Впереди семенит довольный жизнью Бакс с гордо поднятой головой победителя. Марья Ивановна, как всегда, стучит из низенького оконца, приглашая.

 – Чаю пить!

Я всегда охотно угощал ее свежей зайчатиной или рыбой. Отправлял с кем-нибудь природных угощений и Александре на Боровинку.

Уж больно ей твои васильки понравились, – сказала как-то Марья Ивановна. – У нее ведь тоже скоро день рождения. Мне-то уж к ней не сходить... Вот доживаю свой век...

– А Вовка-то ее, супостат. Свой «ящик» в окошко выбросил... Надоели, говорит, рекламы. – добавила она.

Намек на цветы я понял и  пообещал нарисовать снова на досуге. В деревнях есть еще одно неписаное правило. Пообещал – выполни и никогда не ври. Если ты нарушил эти заповеди, тебя никогда не будут уважать. Никаких отговорок не примут – болел ты или не болел, уезжал или нет. Не надо обещать...

В назначенный день я взял с собой свежей зайчатины на жаркое и маленький этюдик с цветами. Наше появление с Баксом придало больше веселости в компании, где все проходило скромно и обыденно.

Внучек Александры, неумытый бесштанный карапуз, спокойно подал мне руку, грызя при этом двумя зубами сырую картофелину, а протянутый ему пряник деловито спрятал про запас.

Было у нее два взрослых сына. Серега, лет сорока пяти  деловой мужик, сам освоил печное дело. Неплохо и сноровисто клал печи, бормоча и напевая  себе под нос. Он  знал толк в своем ремесле, знал и цену ему.

– Как жить без печи в избе, она  наипервейшая вещь в дому, вокруг нее хозяйка вертится всю жизнь. Печь согреет, накормит и радикулит вылечит….

 Был глуховат, в детстве искупался в холодное время и поэтому говорил громко и отрывисто. Речь толкал обычно после окончания работы, выпив положенный магарыч. Пас он летом колхозное стадо на отрогах горы и втайне от всех писал стихи, любуясь красотами своего края. Показывал их не всем, я невольно попал в число избранных. Это была мятая тетрадка в клеточку, исписанная карандашом едва читаемыми каракулями. В стихах было что-то глубоко потаенное, простое и душевное.

– Отдушина, – просто и ясно, одним словом громко сказал он, наклоняясь ко мне. Это  слово печника долго вспоминалось мне, когда зимними вечерами я дорисовывал этюды. Отдушина…

Если Серега-Глухарь, как его прозвали, выпивал после того, как сложит печь по традиции, то Вовка-Карл VI (кличка дана за малый рост) пил упорно, «под каток», неделями, останавливаясь на некоторое время, чтобы набраться сил для этого дела. Работал он в лесу вальщиком и сучкорубом.

Много у Вовки было  «подвигов». Так, однажды побежал к закрытию магазина гонцом от рабочих фермы, а на обратном пути в сумерках решил сократить путь, уж больно хотелось выпить, и забрел нечаянно в отстойник с навозной жижей, и завяз. Орал, подняв вверх руки с «белой головкой». Это был памятник несвободе... Мужикам не до смеха – ведь утонет Вовка, тогда прощай и «беленькая». Бросили горбыли, через полчаса «памятнику» дали выпить, и он мокро затрусил вниз к реке застирывать штаны. Коровы долго не могли уснуть на ферме от хохота всей бригады.

 Или еще один «подвиг». Вдвоем с пастухом как-то, выпив для храбрости, они зашли в загон к быку Борису, который был под открытым небом. Надо было что-то там починить (как потом оправдывались они). Бык мирно стоял и, как всегда, жевал себе. У одного из доброхотов сделался тяжелый приступ, и он, спустив штаны, засел прямо в загоне под куст  «читать газету», а второй разматывал проволоку. Президент - это была вторая кличка быка, вел себя нормально. Но вдруг, обнюхав воздух большими ноздрями, стал пятиться. Затем медленно опустил голову, пуча глаза и топая копытом. Поздновато друзья поняли  Президента и его «танковую» атаку. Один не успел натянуть штаны, а другой запутался в проволоке. И в таком виде они быстро-быстро полезли через забор. Один, перекатившись через него вместе с куском проволоки, упал лицом  аккурат в коровью ляпуху, а другой невесело стягивал штаны с забора. Ругая Президента, «оппозиция» побрела вниз к спасительной реке...

Весь дом со светлыми от лампы окошками дрожал от хохота, будоража деревню. Мы до темноты засиживались за картами...

Александра была веселой рассказчицей, говорила о себе всегда с юмором, и среди долгих прибауток стал просматриваться ее трудный жизненный путь. Особенно жизнь в военную пору лихолетья. Было ей семнадцать лет, когда она – простая девушка-хохотушка, беззаботно работала рядовой телятницей в колхозе имени Калинина. Но вот настало лето сорок первого, и всех мужиков и парней в округе, как метлой, убрала война. Работали бабы, не покладая рук. Все виды работ испытала и она.

– А когда прижало под Ленинградом, пришла очередь и девок. Телятниц в колхозе хватало, и полетела я на войну, Родину защищать. – говорила она, – В военкомате взвесили, чистый вес – неполные сорок кило. На этих армия кашу сэкономит,  шутили члены  комиссии.

Привезли девичий вагон  с Севера на Волховский фронт, вернее, в прифронтовую полосу для срочного строительства ветки железной дороги и блиндажей. «Во, корчагинцы приехали», –  говорили военные строители. Осенняя грязь, лесная топь и промозглый холод землянок  встретили новобранок неприветливо.

– Хорошо, я тогда захватила с собой теплые носки и варежки, – сказала Александра. –Они выручили меня не раз. Правда, варежки вмиг сносила. Надо было пилить бревна для шпал и блиндажей.  Командир орет: «Давай, давай!». А у нас ноги в сапогах замерзли. Грелись работой и у костра днем, а ночью костров не разрешали – маскировка. Соседнюю станцию сильно бомбили, прилетали и к нам...

– А я ведь и в самоволку бегала, - заявила она неожиданно, – за клюквой в болото. Еды постоянно не хватало. Жидкий суп и свернутый из мясных отходов шарик – котлета, два ломтя хлеба. На работе грызли сухари, припасенные впрок. Научились курить махорку, смешанную с сухим мхом.  Зимними ночами часто снился родной дом, а на столе в чугунке белая-белая рассыпчатая картошка и мягкие из печи житники. Ее, теплую, только подносишь ко рту, чувствуешь ее запах... И тут –  « Подъем!».

На ветру сильно простыла и заболела воспалением легких. Выручили девчата-землячки. Они парили меня вбочке для стирки белья каждый день с неделю и кормили клюквой.  Я тогда была настолько худющей, что не только в бочку бы поместилась – в молочную флягу бы влезла, – смеясь, говорила Александра. – А однажды старшина завалил из винтовки прибежавшую со стороны фронта лосиху. Вот был праздник. Мне достался кусок печенки. Сам старшина дал. Она, говорит, лечебная. А от лосихи остались одни копыта – все косточки обсосали и даже шкуру опалили на костре, сварили и съели...

 – А дорога таки пробилась к Ладожскому озеру! Мы все износились, как черти, – продолжала вспоминать Александра. – Изорвали на себе гимнастерки и сапоги, а шинели, в которых спали, превратились в войлок, но дорогу построили. В награду выдали нам валенки, фуфайки, теплые портянки и шапки. Все это было собрано в деревнях для фронта.

– А меня ведь однажды ранило. Поездом..., - смешно заявила о себе Александра в один из вечеров посиделок за картами.

– Как так поездом?

– А вот, стоял эшелон уже на новой ветке и загружался шпалами и бревнами для «Дороги жизни». Мы с девчатами таскали шпалы. Вдруг впереди сильно ухнуло – бомба разорвалась. Машинист резко подал назад, и кто был близко к эшелону, посыпались, как горох. Очухалась я под насыпью, все плечо в кровь, ключицу сломала. Потом в госпитале долго лежала, а через полгода и вовсе комиссовали. Домой приехала неожиданно. Постучалась в окно родного дома вечером. Не узнали вовсе. Стрижена была наголо под паренька. В пилотке, шинели и сапогах... А потом уж признали, как сказала. Наконец вволю поела долгожданной домашней картошки с молоком .... Откормилась – и на работу в колхоз дояркой. Гоняли и на лесосплав – бревна сортировать, выкатывать на берег, укладывать в штабеля. В ледяной воде, бывало, по пояс с багром. Все было ... – вздыхая время от времени, говорила она.

– А Победу объявили, все кричали от радости. Я свою Зорьку в морду расцеловала. Рекордсменкой она у меня была. В газете о ней писали, – не без гордости заявила она.

Говорила она просто и откровенно. Чувствовались в ее бесхитростных рассказах и простота до наивности, и природный юморок, и житейский опыт одновременно, и заодно и желание высказаться, рассказать о наболевшем и потаенном, о чувствах, замятых временем.

Так получилось,  что  последний раз мы увиделись во время нашей с Баксом охоты. Ранним октябрьским утром мы шли с ним по стылому чернотропу. В бору он стал подвизгивать, чуя зайца, но поднять так и не смог. Тропинки уже вовсю были завалены шуршащими под ногами осенними листьями. «Унылая пора...».

Навстречу сначала пробежали две собаки-тяфкалки из сопровождения. Я сразу узнал их. А следом бодрым шагом, стуча сапогами о мерзлую землю, шла Александра. Уголки ее белого ситцевого платочка, повязанного под подбородком, подчеркивали бронзовый загар смущенного, без тени заискивания лица и небесную голубизну доверчивых глаз.

–А зайца-то твоего я только что видела. Он в овраг заскочил... -  улыбаясь, сказала она. – Большо-ой.

Если добудем, занесу зайчатины, – сказал я напоследок.

Но охота не заладилась. Полевые зайцы хитрые, они бегут куда ни попадя наобум, мечутся. Могут от собаки пробежать оврагом, мимо бань, старым гумном, по помойкам и даже рекой через острова. А этот хитрец прошел коровьим выпасом, по лепешкам, и сбил запах. Бакс, отчаянно визжа, потерял след и прибежал обратно извиняться...

Никак и предположить я тогда не мог, что виделись мы с этой престарелой, но такой еще боевой женщиной в последний раз. Осенним холодным вечером всезнающая бабушка сказала мне:

– Александра-то в больницу слегла... Сердце...

А недели через две вообще пришла оглушающая весть – не стало Александры, не смогли вылечить в сельской больнице, где весь процесс лечения держится на силе больного – сколько выдержит. В голове не укладывалась эта потеря. Было обидно за эту жизнь, которая так безжалостно и люто расправляется с людьми и прекращается так внезапно.

Хоронили Александру тремя деревнями. Несли на руках, устилая еловыми ветками застывшие комья разъезженной дороги. Во время прощания больше всего убивался Володька. В буйстве он даже откусил от некрашеной гладкой доски гроба сосновую щепку. «Мама, прости» – причитал он.

А ровно через месяц, согласно какому-то небесному расписанию, ушла из жизни и Марья Ивановна. Она упокоилась, как и подобает, рядом с дедом Валентином в одной семейной оградке, неподалеку от Александры. Жизнь на этой суетной земле шла по какому-то негласному, незримому для человека распорядку, и  все это проходило на фоне угасающей осени, которая незаметно замела все под снег. Я уехал из этих мест надолго в город, часто вспоминая все события.

Прошел ровно год, и снова с большим ожиданием и трепетом я посетил деревню. Бакс  встретил меня ликованием. Подал не одну лапу, а сразу две, встал на дыбы и, положив лапищи мне на грудь, деловито и с чувством облизал мое лицо шершавым языком, скинув с носа хозяина очки в траву. С этого момента он снова весь был в охоте. Он так же азартно по утрам звал в лес, царапаядвери веранды.  И мы опять шли в ту сторону, куда он вел, призываемый своим безукоризненным инстинктом.

Мне очень запомнилось и запало в душу то ранее тихое утро конца октября, когда по узорчатым от опавших листьев полевым коврам  от Боровинки Бакс погнал своего старого «приятеля». Сначала они описали малый круг по заросшим деревенским задворкам. Полевой заяц метался между оврагами и, наконец, попер к дороге, где я стоял. Гон вызвал невероятный собачий гам в деревне. Шум приближался ко мне сбоку. Наконец из Борка выскочил большой, еще серый зайчина, оглядевшись, он пошел наутек вдоль дороги. По его маху я понял, что это был самец. В зайчиху на охоте я старался не стрелять, определял их по бегу. Самка делала меньшие прыжки, переваливаясь, семенила. И еще я знал одно из главных правил охоты – зря не стрелять. До цели было далековато, и я опустил ружье, наблюдая такую картину. Зайца азартно гнал Бакс, за ним поднялась вся боровинковкая рать. Следом бежал, глухо кашляя, Кучум-рваное ухо, вечно голодный и осыпанный колючками местный пес. Затем шли с лаем две пестрые собачки сопровождения, я их сразу узнал. Следом бежал потерявший хозяина на дачах пудель, и всю кавалькаду замыкала самая вредная тяфкалка-рукавица. Она звонко лаяла на всех просто так. Гон явно не вписывался в классические правила охоты. Надо было снимать Бакса с гона, и я побрел в ту сторону, собирая листья ногами и любуясь утренней природой. Было и весело, и грустно одновременно.

Группа прикрытия через километр отстала, а неугомонный Бакс «звонил» где-то за горой, за поворотом реки. Гнал зайца по высохшим малинникам, по нижним лугам вдоль реки. Гон не удался. И я с желанием прогуляться решил вернуться по дороге. Невольно зашел на сельское кладбище на обрывистом склоне, заросшем ельниками. Внизу тихо и безостановочно, как время, катила на север свои воды река.

 Могилка Александры под деревянным крестом была огорожена некрашеной, из елового штакетника, самодельной оградкой. И эта простота напоминала великую и одновременно простую жизнь рядовой труженицы, фронтовички, веселой и задушевной рассказчицы. Я набрал скромный букет последних цветов, ютившихся на солнечной стороне склона, и положил его рядом с крестом. С минуту постоял  в раздумьях о бытии земном, затем вскинул ружье и выстрелил вверх... И эхо моего салюта неимоверным звуком прокатилось над бескрайним осенним раздольем, над Боровинкой, над туманом реки, над горой, с которой, казалось, рукой подать до вечности. А старые ели, стоявшие в почетном карауле над могилкой Александры, ответили тихим шорохом своих зеленых солдатских шинелей.
2007 г.

 

Пирожки с картошкой (модус вивенди)

(Рассказ в двух ипостасях)

1

С раннего утра, еще в потемках, деревня зашевелилась, а может и не спала вовсе. В каждом домишке по-своему готовились ехать на полустанок, где ровно в четыре часа подадут теплушку для новобранцев. Об этом только и плакали бабы в суетных сумерках, вертясь с ухватами перед печками. В единственный «командный пункт» – контору, через колхозный телефон поступил вчерась хриплый  приказ из военкомата.

– Явиться всем лицам мужского пола, кроме стариков, с вещами: кружка, ложка, котелок. На ноги – портянки. Старший должен передать список прибывших. За неявку – под суд. Все.

Дед Ефим на «толкушке», так он называл свой осиновый самодел – деревянный «ерманский» протез, уже крутился вокруг телеги, выносил шлею и дугу. Кинул клоч сена. Пнул ногой тощую курицу и вывел старую лошадь.

 – Но-те, едрона-матрона.

Та шла, шаркая по земле оплывшими ногами и волоча солому, нехотя мотала головой в перевернутом хомуте.

Бабы истово молились у икон, зацелованные ввечеру девки виновато возились у печек, а парни долеживали свой невоенный срок, ухватывали часок после гулянки, досыпали на пахнувших вениками и детством родных сеновалах. Это блаженство да с собой бы взять…. Но где-то уже заиграла похмельная гармошка, и кто-то вывел в лихоимных сумерках:

 – Не ходил бы ты, Ванек, во солдаты…

Со скрипом прибывали колхозные подводы из других деревень, здоровкались и перекуривали на дорожку парни-одногодки. До полустанка – версты четыре. Гужевой транспорт по этаким-то ухабам надежней «железки». По извилистой и разбитой лесной дороге потянулась шумная вереница подвод. В один стон заголосили бабы, и долго над уходящим лесом, в белом сыром тумане, стоял их режущий душу общий поминальный плач.

Низкое тесовое сооружение, потемневшее от дождей и копоти, мутным пятном на фоне светлеющего неба выплыло из сумерек. Ветер посвистывал в проводах и чердачных окнах полустанка. Дощатый настил бухал в потемках под глухими ударами колес. Будка туалета и коновязь у грузовой платформы, закиданная конскими мячиками – вот и вся стратегическая диспозиция станции, где из колхозов принимались госпоставки сена, бревен, лыка, зерна и других сборов, к ним относились и людские резервы на войну. Постепенно весь пункт заполнился людьми, телегами и собаками. Рассвело. Люди жались друг к дружке, мужики выпивали походнячка. Тянули под гармошку частушки. Парни  напоследок обнимали своих подружек, лишь только Зинка, соседка Ивана, скокуркалась в дедовой телеге, мотала тощими ногами в грязных ботинках, изредка поглядывая на Ивана своими светлыми глазами из-под платочка. Шевелила локоны красивых светлых волос, не смела слова сказать.

– Да на сколь же ты уедешь-то, Вань? – жалобно, наконец, вытянула Зинка. – Ты это…  Пиши-и. А?

– На сколь, на сколь. Без году неделя, а там как получится. Вот так-то, Зинка-корзинка.

–На войну – не к тетке в гости, – говорил дед Ефим, попыхивая самокруткой.

– Кто-кто, а мы-то ерманца того, как его, знаем. Я, брат, вот энту плясовину оттелева привез, едрона-матрона... Не болит, холера. –  хлопал дед по деревяшке. – А ерманец без собираньев и запасов – ён нападать не станет. Больше у него машин, вот ведь. А мы вот опять на пердячем паре…   Н-ну, кудыть тебе.

И долго рассказывал старую свою историю, как воевал с германцами, как одевал на морду лошади резиновое ведро-противогаз, как слепо бежал в паническом ужасе от газов.

– А ноне поменялись циферками на конце года, и скатилась со счастья вожжа. Энта стежка давно уже на бабьих слезах замешана, жидкая, – бурчал дед на дорогу. 

–  Меня в ерманскую жена-покоенка провожала здесь и следом ревмя бежала…. Я ить и в энту войну пригодился бы, да не берут. А что, вот ранят, а мне и не больно, – дед лихо хлопал по своей «толкушке». – Даже не чешется…. Вот где они у нас!

И дед Ефим провел большим, желтым, с коричневым загаром пальцем у себя под кадыком.

 –  Ну, Иван, давай служи, нас не подведи и поминай. Себя береги… Ты того, как его, ну прощай, что ли…

К полустанку от леса тяжело подползал паровоз с четырьмя теплушками. Вокруг все зашевелилось и задергалось. Что-то кричал молодой лейтенантик в новенькой гимнастерке и ремнях, но главное, на зависть молодым –  в новых лайковых офицерских сапогах. И тут налетело сверху что-то непонятное, грозное и визжачее…   На небе мелькнули две черные  тени.

– Вё-ё-здух! – протяжно, надрывно, по-женски пропел лейтенантик, неумело расстегивая кобуру. 

Новобранцы бросились к теплушкам, мухами облепили бамперы, цеплялись, кто за что может. Иван схватил Зинку в охапку и силой затолкал под вагон. Над ними с грохотом и визгом дернулся состав, и с воем и свистом пронеслись черные тени. На их глазах падали люди, опрокидывались телеги, дед вертелся на «толкушке» по кругу, натягивая вожжи бьющейся, ошалелой лошади. Иван втиснул Зинку в провал между шпалами и плюхнулся на нее сверху. Она пискнула мышонком, забилась в щель, в грязный от мазута щебень. Над ними грохотала, свистела и лязгала металлом война, а перед лицом из-под дороги выползало большое черное густое пятно мазута, оно, как страшный осьминог, выползало, хлюпало под шпалами, шипело и снова уползало в землю. Поверх брызгами кропила чья-то кровь… Зинка в упор, безотрывно, как завороженная, с испугом глазела на это живое пятнистое существо…

Состав резко дернулся в обратную сторону и снова с грохотом рванул попятную.

И тут гул в небе стал удаляться…

- А я ведь тебя провожаю, Ваня, –  вдруг робко сказала Зинка и закрыла глаза. – Я только целоваться не умею. Вчерась твоя мамка приходила и просила тебя проводить…

– Тоже мне, провожака…

– А я тебе, Вань, пирожков напекла, – гундосила Зинка.

На опустевшей платформе остались лежать перевернутые телеги, мешки и остатки скарба. А за канавой в багульнике лежал, не двигаясь, офицерик,  новенькая гимнастерка которого была залита кровью.

  Состав все рвал то взад, то вперед, гремел металлом буферов и сцепов. Раненый машинист уводил его в лес. Прощально гуднул паровоз и так же сдавленно ответило эхо.

Зинка бежала и бежала следом за теплушками как собачонка, бессмысленно и нелепо, и что-то кричала, а Иван лежал на последнем бампере и страшно жалел ее. Вдруг состав снова резко встал. Грязным лицом, с мокрыми от слез васильковыми глазами, она ткнулась Ивану в лицо. Это и был их прощальный поцелуй. Прощальный на семь лет.

– Там пирожки, я напекла в дорогу, – прокричала она и бросила ему мешок.

2

 Больничный модус вивенди* – способ существования от койки к туалету, от мисок до баночек с анализами на фоне стойкого запаха хлорки, да еще и двухдневное голодание перед операцией доводило деда.

– Не есть да не пить, так и святым можно стать, на иконах нарисуют, – бурчал он, но терпел. Предстояла операция «раскулачивания» –удаление «полудрагоценных камней».

Знакомство наше состоялось как-то само собой, по-соседски. Держался он геройски – не унывал, и мы помогали друг дружке, чем могли.

 – Тельник и тот приказали снять, да еще голодом держат – ворчал дед. Что им тельник-то помешал. Он у меня чище их «смерительных» рубашек. Не зря отделение мужики называют «Прощай, родина»…

 Вообще, в разговорах его сразу же раскрылся флотский простой диалект. Камбуз, гальюн, кубрик № 5 (палата), бак….  Полундра! Подставляй корму…  Перед очередным уколом дед смешно оглашал:

– Полундра, оголить левый полубак! – и приспускал штаны. – Опять торпеда... Всю корму в решето продырявили…

На мой разговор (для затравки темы в беседе) о Валентине Пикуле он сразу оживился, как будто у него перехватило дыхание, вдохнул на секунду, чтобы набрать воздуха, как водолаз перед нырком.

 – Это мой лучший друг.

 Весь его вид внушал мне: и не говори ничего. Дескать, эта тема моя, и баста…

– Ему бы в Псков, сюда переехать, он ведь жил здесь, бабка его отсюда родом…  Его нечистая сила** сгубила, –  вдруг, авторитетно заключил дед. – Не свяжись с ней, сейчас писал бы да писал.

– С кем с ней?

– С нечистой силой. Она и теперь живет и наращивает мощи.

 Больничный модус вивенди продолжался. За окном пролетали, кружа вместе со снежинками, опавшие листья запоздалой осени.

В его кратких рассказах просматривалось морское прошлое, пережитое. Но как понимать его слова о снайперах. На мой вопрос он извлек из тумбочки старую фотографию.

 – Вот он  я. В сорок пятом. На пузе всю Европу пропахал. Это я в Праге.

На снимке смеющийся крепкий парень в армейской шапке, на гимнастерке две сверкающие победным майским солнцем медали. Иван Панфилыч рассказывал, как их, новобранцев,  бомбили на станции, как они со страху в поезде съели мешок Зинкиных пирожков, как стал снайпером – тогда очень  пригодилось довоенное увлечение охотой, как уложил первого фрица, как пулей попал в бак вражеского транспортера. Вспоминал, как  партизанил в лесах Белоруссии, где иногда часами приходилось лежать неподвижно в засадах, и как «пересидел и снял» немецкого снайпера. На войне посчастливилось встретить двоюродного брата, который  годом позже пропал без вести…

3

Дед Иван только что отошел от наркоза и вдруг зычно и вполне бодро пропел на всю больничную палату:

– Помирать нам рановато, есть у нас еще дома дела…

– Молодец, дед!  –  говорили видавшие виды санитарки. Они только что с трудом перевалили грузное тело деда, все в морских наколках, как корпус старого корабля со стапелей после ремонта, весь в заклепках–пластырях, из тележки на кровать. Вместо чалки*** – резиновая трубка «зондер».

 – Жить будешь!

–А я ведь живого Сталина видел, вот как тебя, только подальше, – интересно рассказывал он мне уже на следующий день после операции другую морскую историю.

– Как-то объявили нам: «Кто во флот желает добровольцами служить на кораблях?».  А как только прибавили, что на Черном море, так захотелось южное море посмотреть.

 – Сдал я свою старушку-винтовочку, пристреляна была – сама в яблочко попадала. На прикладе много царапин осталось, как и на сердце.  Записались мы с ребятами в военморфлот на четыре года. И попал я на крейсер «Молотов», туда брали только участников войны, награжденных медалями. Всего не расскажешь...

Объявили однажды, что корабль посетит сам товарищ Сталин. Вот полундра-то началась! Неделю днем и ночью драили все палубы и надстройки, вахты одна за другой, беготню по трапам исполняли как чечетку. До идеального блеска надо доводить латунные валы. Чтобы их драить, садились задом на вращающийся латунный шкив. Роба, как шкурка мелкой насечки, доводила поверхность до зеркального вида. Сидишь и греешь «корму», а заодно и «работаешь». Голь на выдумку хитра. Но уж если боцман заметит, переведет этажом пониже – в гальюн, тоже драить до блеска. В тот день на верхней палубе – столпотворение невиданное, не протолкнуться, всем хочется хоть издалека взглянуть на Сталина, хоть одним глазком. Я лечу по трапу с биноклем и с ящиком, – взял его в хозкубрике, чтобы на него встать повыше. Навстречу лейтенант незнакомый,  в морском параде, не наш.

– Стой, покажи, что несешь. Открой. Показывай.

Только потом до меня дошло –  случись в ящике хоть один патрон или еще чего, дослуживал бы я на Магадане. А Сталина всё же рассмотрел, хоть и издалека. Он был в парадном сером мундире с большими звездами и в брюках с ботинками, не в сапогах, а Косыгин рядом – в штатском костюме и в белых ботинках. А вокруг начальства нашего и не нашего – тьма, кинокамеры были, фотографы….  Рассмотрел я их хорошо, ящик пригодился.

– Ну что, по пирожку? –  лихо подмигнул дед.

– Так ведь не дают. Преданализный голодомор.

– Вот и я говорю, что не дают, – говорил дед, извлекая из тумбочки домашние пирожки. – На, угощайся. Я тут нелегальный трафик наладил, Зинка еще притащит.

Ее теплые домашние пирожки с поджаренной с лучком картошкой прошли как надо. Я лежал, смотрел в потолок палаты и всем нутром осознавал:

 – По-прав-ля-юсь! Нет,  не надо никаких уколов и пилюль. Вот это да-а-а!

– Вон сидит… Сейчас отдохнет и пойдет на остановку автобуса…   Семь лет ждала и теперь ходит ко мне, ждет… – дрогнувшим тихим голосом проговорил дед Иван, глядя в окно.

На скамейке перед окнами больницы сидела сухонькая старушка с сумочкой. Листья кленов вперемешку со снежной крупкой тихо кружили возле ее ног зимний вальс.

2012 г.

* лат. modus vivendi - образ жизни, способ существования

** роман В. Пикуля «Нечистая сила» окончен в 1989г., автор умер в 1990г.

*** Чалка - причальный канат

 

Федя-потрошитель

Ничего нет более суетного в этом и так пресуетном мире, чем школьные весенние каникулы. А они уже завтра! Вся школа гудит от большой перемены, и звенящие коридоры торопят на солнечный свет, на простор свободного времени и вольных занятий. А в классах от солнца как будто раздвинулись стены в ту сторону, где «…с юга птицы прилетают, снеговые горы тают…»… В школьной просторной столовой на первом этаже гвалт, звон посуды, повсеместные шалости, толкотня. А как без них. Они что птичий базар, что воробьиная кутерьма на улице. Дежурные раздают баловникам, как будто за их проказы, поощрения – порции блинчиков, сметаны и компота, дежурные воспитатели отдают команды и разнимают спорщиков.

  И опять (а это было почти каждый день) в светлом большом окне столовой неожиданно проплыла сначала голова лошади, потом темной тенью появилась нелепая фигура в шапке, сдвинутой на лохматый затылок,  и вечно улыбающаяся, сияющая, как начищенный медный самовар, физиономия возчика. Он с выражением обременительной радости популярного Юрия Деточкина прилип  к окну столовой, что вызвало, как всегда, визг девочек и добавило в общую сумятицу новую струю настроения.

– Зинка, там твой кавалер приехал, открой! Встречай гостя, –  шутливо крикнула старшая по кухне Екимовна. С улицы на кухню ввалился, весь никакой, Федя в вечно замасленной фуфайке, ватных штанах и валенках с галошами. Вид у него был действительно – девок пугать.

– Что припозднился, кавалер? – спросила Екимовна, сливая обеденные отходы в большой бак.

– Ласточка хромат, кудыть ее, – ответил он и, громко швыркая носом, взялся за баки с отходами. В его обязанности входила вывозка пищевых отходов в свинарники горпо и доставка фляг с молоком в столовые города.

Кстати, потом долго так и не могли разобраться, кем же он работал: возчиком, грузчиком, конюхом или сторожем, поскольку все это само собой входило в его ежедневные обязанности. А начальство в трудовую записало – «рабочий», чем в дальнейшем вызвало небывалые пересуды и путаницу. В самом деле, где работал наш герой, если возил в горпо, грузил в общепите, а сторожил в райпотребсоюзе?

  Но всю работу Федя проделывал безропотно и с сознанием дела. Каждый день или в ящиках, или во флягах-бидонах, или в соломе под боком всегда был спрятан дежурный «мерзавчик»-маленькая. И когда его свекольная физиономия широко улыбалась, это значило, что в «мерзавчике» только что убыло.

 Но в верхах страны назревали крутые перемены. Бредовый тезис начальника высшего ранга «Экономика должна быть экономной»   стал краеугольным камнем внутренней политики и медленно перерос в борьбу  с «несунами». Феде перестали давать на закуску шницеля и лангеты в его же «родных» столовых, на что он только  посмеивался, как и глядя на талоны, которые и читать не умел, а просто прикалывал на гвоздик в каптерке. Да и кто же за ним уследит? При его-то вечерней и ночной службе, дежурствах на складах, где он дрых на соломе «простым Балдою».  Чтобы проследить за всеми перемещениями продуктов первой необходимости – водки, курева, и еды, нужно иметь штат ОБХСС по количеству крыс на базе орса.

А сейчас он разворачивал Ласточку, делая на санях под общее улюлюканье и броски снежками «круг почета» по школьному двору, выезжал на главный проспект, где органично вписывался в ретроспективу весеннего старого города.

Были, конечно, у него и свои «специфические подвиги» вроде того, что вместо молока в бидоне мог на заказ мужикам привезти дефицитного разливного пива с пивзавода, но это не часто, а по мере приходящего аппетита. Ну, кто его будет проверять? Везет и везет себе, посвистывает  и помалкивает. А спросят: «Чего везешь?» – ответит сущую правду: «Херы бычьи». Это он по пути заезжал на бойню и брал домой собакам в корм бросовую обрезь. Хотите, мол, можно и показать. 

Да-а, к «несунам» стали относиться как Ленин к буржуазии. И Федя оказался под пристальным вниманием «спецслужб», особенно после того, как приобрел «непосильным трудом» мотоцикл с коляской и две пилы «Дружба», а ветхая крыша домишка за городом покрылась дорогим шифером с телеантенной наверху. Откуда у него деньги? Проверили бухгалтерию, наряды и счета, и оказалось вдруг, что он получает в общей сложности на трех должностях больше в полтора раза, чем сам директор общепита. Началась первая «непруха», которая не шутя всколыхнула общественное болото застоявшегося времени российской глубинки, потому что к ней были привязаны и директора трех указанных организаций, один из которых – директор общепита, охотно делится забавными воспоминаниями до сих пор. И все из-за Феди, который только  улыбается, лежа на соломе в санях, и делает свое неотложное дело, а кто же за него его сделает – начальник, что ли?

Федю впервые вызвали на ковер, куда он явился  прямо с работы. Ласточка, терпеливо ожидая хозяина, наделала у крыльца райкома кучи теплых мячиков, и ковры в кабинетах начальников не видывали таких смачных навозных галош со времен ходоков к Ленину.

 На вопрос, почему он никогда не ходит на выборы, ответил:

 – А зачем? Некогды.

На вопрос о заработке сказал:

– Получаю сколь дают, там у них все записано в бухгалтерии. Пьяный туда не появляюсь, а чего еще надоть-то?

– А почему пашешь на казенной лошади?

– А на ком еще пахать? На бабе, что ли? Лошадь никого, кроме меня, не слушается, вот и пашу.

– Почему отходы домой возишь?

– Поросятам тоже пообедать надоть, не только мне. Сами фляги не побегут. Сама двигается только бабья нога, да и то редко. Потому и вожу.

В общем, махнули на Федю рукой.

 – Поезжай домой, да больше так не делай.

– А чего не делать то?..

Отступились пока на время с разбирательством. Бухгалтерию вроде бы зацепила ОБХСС, но тут случилось то, что в историческом городе случается регулярно – ночной пожар уничтожил старый купеческий особняк, служивший властям сто лет, сразу и навсегда вместе с документами бухгалтерии горпо. На стихийное бедствие, как известно, всегда можно списать что угодно. Слухи указывали на факт поджога. Следствие зашло в тупик, о нашем герое забыли, а контору трех кормящих Федю организаций перевели в другой купеческий особняк, уже в три этажа. Да вот беда, что имеем – не храним, потерявши – плачем. Сгорел и тот дом, с еще большей разрушительной силой и тоже дотла, а за ним с дьявольской очередностью «уничтожилась огнем» и сама городская милиция в наилучшем особняке, отобранном когда-то у купца. Спросить не с кого. Как всегда, виновато ротозейство и русское авось….

 Пахал  (и не раз) участок Федя и у нас.

 Выпрягал Ласточку из телеги, прицеплял плуг, и пока она хватала ртом первые сочные лопушки и зелень, отпивал из маленькой. Перекуривал.

 – Земля у вас мягкая – вмиг сделаю.

 Посвистывал на Ласточку:

– В борозду! Кудыть тебе. В борозду!

Шустрая Ласточка снова успевала на ходу сорвать молодой травки  и пожевать через удила.

На перекурах затевался разговор.

 – У меня ведь вот что – гласность и плюватизм, – любил умно выражаться Федя. – Мне правду-матку сказать сам Бог велел.

И, ухмыляясь, продолжал:

– И чему это вы, учителя, детей-то в школе учите?

– А что такое? Учим понемногу чему-нибудь и как-нибудь.

– Да сын, кудыть его, бабу обрюхатил, а сам в девятом классе, год еще и пересидел. Вот задача так задача.

– Этому учить не надо. Сами учатся, – со смехом заключили мы. – А задачу решать все равно родителям. Эта задача, придет время, разрешится сама собой.

Работа спорилась. И нагретая к Николину дню черная вековая земля нашего участка переворачивалась к солнышку теплым масляным пластом, борозды ложились ровным волнистым ковром, а следом бродили жадные грачи.  Над вспаханным полем  струились теплые потоки воздуха.

– Ты мужик грамотный, помоги мне разобраться с бухгалтериями, кудыть их. Запутали меня всего и сами запутались. Денег им жалко, а если заработанные, то и подай. Ан  нет, сначала докажи, что заработал, да и то не выше сапога…. А Еремеев на меня въелся, это Ласточка его укусила, кудыть ее. – жаловался пахарь.

И тут покатилась  вторая «телега» на Федора. Громкое «икорное дело» потрясло высокое начальство  и всколыхнуло, вплоть до областного уровня,  застоявшуюся за последние полвека общественную лягу *.

«Дело» заключалось в том, что поручили развозить ему по столовым и ресторанам в гостиницах треску и сельдь в бочках. А там никому возиться с разделкой рыбы крайне не хотелось, и вся  работа доставалась опять ему. Проделывал эту вонючую операцию Федя  в свободное время и получал за работу по счетам, но с некоторого времени возил бочки и домой на разделку. Все шло около дела, мало-помалу но стал откладывать он икру от селедки отдельно. Насобирает трехлитровую банку, зальет маслом и опустит в погребок, в подсоленном виде она не портится. На общий вес нетто-брутто вся операция не влияет, но дефицит есть дефицит. В меню ресторанов стала появляться икра сельди балтийской к пиву. А инакомыслящий Федя на ту беду открыто пронес городом на плече не бревно, а дефицитный ковер, чем привел местное начальство если не к зависти, то к неописуемому удивлению. Заскрипела вторая «телега» на Федора, которого злокастые столовские работницы уже и так звали потрошителем.

– Ну что ж, будем докапываться,  –  сказал начальник ОБХСС Кораблев, вытаскивая на свет кипу бумаг, как охапку поленьев, и держа верхнюю подбородком.

– Где же это видано, чтобы один рабочий  получал больше нас?

И  Федора опять поперли на ковры, дело дошло до суда, но без ареста, только с подпиской о невыезде.

 Больше всех досталось директору общепита,

– Куда смотрели, развели икорную мафию…

  И вот настал тот памятный и прикольный день в октябре. К зданию городской Фемиды невольно потянулись зеваки утолить любопытство, а может, и просто так. Чем же кончится дело? Но под большим, еще старым гербом общего зала толпа казалась незначительной и небольшой. Начальник Еремеев вожделенно потирал руки – теперь-то Федю раскулачат. Он предполагал, что дойдет дело и до конфискации, тогда можно будет прибрать к рукам  жирно удобренный конским навозом и ухоженный пахотный участок земли за городом. После того случая, когда лошадь укусила самого начальника сыска расхитителей социалистической собственности и об этом даже написали в газете, обстоятельства едва не привели к огласке еще одного дела.

– Вот если бы он укусил лошадь, –  шутя, говорили острословы за закрытыми дверями, – в нашей глухомани опять могла бы состояться сенсация.

На самом видном месте зала судебных заседаний, отдельно от всех, в припараденном пиджаке в полосочку торжественно восседал глава местной икорной мафии Федя Ведернихин, и, как всегда, улыбался до ушей. Сразу видно, только что хорошо отхлебнул. Бутылку он спрятал в туалете суда, в верхнем бачке унитаза. Место схрона недосягаемо даже для поисковых собак. Никому из присутствующих в годину страшных гонений на спиртное и в голову не могло прийти, что такое вообще возможно в здании суда, и в туалет нетерпеливого фигуранта регулярно отпускал сторожащий милиционер. За длительный промежуток времени между перерывами водка для дополнительного антуража  в бачке унитаза еще и охлаждалась.

Уже в середине процесса рычаг весов слепой богини качнулся, натружено скрипнул и повернулся в сторону Федора. Виноватыми остались начальники «трех кормящих организаций» города. После третьего перерыва и походов в туалет свекольная физиономия Федора торжественно закраснела самоварным цветом. Солидный судья Ковалев строго зачитал вердикт, от которого по залу пошел одобрительный гул.

–Выплатить рабочему тов. Ведернихину причитающиеся ему заработанные за разделку сельди для торгующих организаций в нерабочее время триста восемьдесят три рубля сорок пять копеек. Директорам предприятий строго предписывается навести надлежащий порядок и обеспечить санитарные условия для работы обслуживающего персонала, для чего суд выносит частное определение…

Не хватало только в шутку крикнуть в зал, тем паче обстановка вполне располагала:

 – Свободу  Федору Ведернихину!

  Толпа любопытствующих с шумом и смехом стала расходиться с исторического процесса. Уже вечером Федора хлопали по плечу и, шутя, говорили:

– Что-то мало напотрошил, всего на триста рублей, но все равно молодец, с тебя причитается. Дай на закуску икры.

А разомлевший Федя открыто хвастал:

 – Двадцать трехлитровых банок набралось, а что добру-то пропадать? Не сам же я их съел. Людям отдал, и то хорошо. Вот у меня одна Ласточка энтого добра не ест. Это в Москве черная икра, а у нас другая, но тоже дефицитна.   А банка, что в энту сторону крути стоит две бутылки, что  в другую – тоже две.

Он трепал гриву своей помощницы, и она, как будто соглашаясь с ним, понятливо кивала головой.

– Вот видишь, животина и та соглашается, кудыть ее. 

* Ляга не просыхающая лужа, яма с водою

2013 г.

 

Судный день
(Реквием)

Многолюдная деревня, мимо которой извечно проходил основной путь на ярмарки в городские монастыри, была пуста. Кое-где вытаивали из-под снегов почерневшие остовы бывших домов с заколоченными крест-накрест окнами.

Кто не ушел, не оставил свои насиженные, намоленные и пропитанные потом места – умер. Осталось от большой деревни лишь пустое поле, заброшенная мельница-ветряк без крыльев и большая ель, что росла возле сожженной злыми людьми часовни.

Евдокия с мужем, последние из селян, доживали здесь свой век.

Зиму пережили кое-как. Муж совсем слег.  А сегодня и она почувствовала себя особенно плохо. С неимоверным трудом сумела истопить печь в заднюхе – зимней избе. Сил не оставалось даже поплакать по умирающему мужу. Он лежал в летнике на лавке, покрытой овчинным зипуном, под иконами в красном углу. Умирал он мучительно и тяжело. Хрипел, надрывно кашлял и ворочался.

 Две земные судьбы, познавшие все стороны лихолетья, кончались на глазах, угасали, уходили за грань постижного тварного мира.

Шатаясь от слабости, она вышла на крыльцо. Мартовский снег ослепил со всех сторон белым саваном. В голове звенело, все плыло в глазах, а тело становилось ватным, и подвертывались ноги.

С кровли ритмично, как ходики на стене, булькала в лужицу первая весенняя капель, а по кромкам оттаявшего двора стелились хрупкие слюдяные наледники. Ей почему-то вспомнилась давнишняя бабушкина примета: если на Евдокию курочка из лужицы напьется, то на Николу коровка травки наестся. Она прошла заулком к отводу и кое-как добрела по насту до остова порушенного временем гумна. Кровля опасно нависла над трухлявой клетью, над овином разросся куст можжевельника. Непослушными руками, раздирая их в кровь, стала ломать колючие ветки вереса... От бабушек знала, что ветки эти лечебные и помогают при ворожбе отгонять злых духов.

Вообще,  гадать, ворожить и принимать роды  строжайше запрещалось, но она  уже теперь никого не боялась. Так делали раньше и все её соседи. Фельдшер один на всю округу в двадцать верст, да и порошки, которые он давал, не помогали старикам. Лечились тем же, чем исстари: клюквой, шиповником, чесноком – всем, что бог пошлет. И хоть с опаской, но продолжали  ворожить, ходить к святому камню и сосне. А часовню власти не оставили. Печальной отметиной запомнился тот погромный день, когда приехали люди в длинных шинелях и подожгли ее. Огромный костер развелся снопом искр и пламени в провальное небо. На том месте стоит до сих пор обгорелая на одну сторону вековая ель, на которую они, под запреты взрослых, не боясь замарать рубахи смолой, залезали еще в далеком детстве. А бабушка когда-то брала от этой ели мироточивую смолу для лампадки.

А теперь Евдокия взошла на крыльцо,  держась за старые бревна, с усилием отворила скрипучее полотно двери. Утомленная, с выбившимися из-под черного плата волосами, она перевалила через порог летника в холодную темень, где под образками тяжко помирал ее муж. Верес дымил, но не вспыхивал от слабого жара лампадки и тощей, изогнутой свечи. Она читала отходную, и в перерывах слов ей слышалось угасающее, хриплое, рвущееся дыхание мужа.

На войну уходил крепким и бодрым. Сказал:

 – Не реви! Без медали не вернусь.

Через самый тяжелый год ожиданий приковылял околицей с большака на костылях и без ноги по самый пах. И опять:

 – Не реви! Живой.

И она не плакала, слез уже не было. За войну потеряла брата и двоих племянников.

Вновь и вновь, с горловым глухим стоном, продолжала совать в огонь лампадки изломанные вересовые ветки. Бормотала запечатанные памятью отрывки старинных заклинаний. Так ее бабушка учила когда-то давным-давно бороться с мучениями и болезнью.

 – Духи земные, полевые, огненные!.. Выстану я под утряную зарю и под восточную сторону, пойду из западу в восток... Выставает царь-грозная туча, темная, каменная, огненная и пламенная! Под грозною тучей мечется царь-гром, царица-молонья; как от грома и от молоньи бежат враги-диаволы: лесные, водяные, дворовые и всякая нечистая тварь, под пень и под колоду, во езера и во омуты, и так бы бежали и от живущих в оных хоромах, от меня, рабе Божьей Евдокии, и от мужа моего Якова.

 Исступленно мучая память, она все твердила и повторяла вслух, перебирая сухими губами запомнившиеся звуки заклинаний:

– И бежали бы в свои поместья, под пень, под колоду, во езера и во омуты, безопрятно и бесповоротно, век по веку  и во веку, во имя Отца и Сына и Святого Духа! Аминь.

Она закончила ворожбу в полной тишине. Взгляд мужа был неосознанным, безумным, пена просачивалась из уст. Он угасал. От чадящего и тлеющего вереса тонкими струйками тёк синий, с терпким запахом дым...

– Деток вот бог прибрал. Кто закроет  глаза и помянет... – этот попрек мужа, который он прохрипел в кашле, подступил к ней комом большой беды. Она сняла с полки мятую книжку и стала петь отходную, как могла и умела...

В одиннадцать Евдокия  остановила часы-ходики, с усилием свела на груди мужа руки, рядом уложила его деревянцы-костыльцы. В желтых, прокуренных махоркой пальцах упокоила складень. Рядом приложила его любимую табакерку, привезенную с войны. С особым тщанием обтерла лицо, покрытое ржавыми старческими пятнами, прогладила седую бороду мужа.  Спохватившись, стала закрывать  большим платом зеркало. Среди темных пятен в нём едва-едва,  тускло отражалось все содержимое избы. На стене фотографии в деревянной рамке, отрывной календарь. На последнем оторванном листе – восьмое марта с толстым лицом Клары Цеткин и лозунгом "Пролетарии всех стран, соединяйтесь!". Рядом выпуклое изображение головы лошади в круглой рамке. Боже, как мечтали иметь своего коня! В тридцатые годы хозяин приехал с ярмарки из города, обманул радостью:

 – Я лошадь купил.

И подает вот эту круглую рамку. Укрепили на видное место как самую что ни на есть круглую мечту. А жеребчика, которого таки потом завели в хозяйстве,  отняли власти за недоимки. Пригрозили изъять на нужды РККА и все остальное по описи: самовар, кровать с шариками, сепаратор ручной и маслобойку. Все, что люди нажили до вступления в колхоз "Ответ вредителям", пошло пропадать прахом. А самих еще и прозвали обидно:

– А  гли-ко  ты! Вредители приехали!

Колхоз "Ответ вредителям" переименовали, стал имени Лазаря Кагановича, якобы по просьбе трудящихся.

Мысли сбивались, тупая боль волнами поднималась от груди и чуть не запрокинула ее в темное небытие. Она откинула  бесполезные ветки вереса к печи. И машинально стала обтирать влажным полотенцем стол, лавки, подоконники и шкаф. Обтерла фотографии на стене. За ними нашла документы –две трудовые книжки колхозника. Старческими подслеповатыми глазами прочла: "Артель им. Кагановича... выработано трудодней… наименование работ..."

 Отчего же у нас сырая мать-земля? От слез, от слез, родимые. Вытекают они из-под замшелых камней-жальников чистыми славянскими ключиками.

Безмолвное поле вокруг деревни окружено тишью и вечным покоем... Люди пережили то, что выше их сил и меры терпения, совершили то,  что человек по образу своему не способен совершать. И не записать все это ни в одну трудовую книжку.

В уходящей памяти вся стезя жизни. Далекие тропинки детства к завалам ароматного сена и цветов. Душистое разнотравье лугов, полосы вскипевших радужными снегами ромашек. Три класса воскресной школы. Тяжелый, изнуряющий труд с серпом в руках. Пение на клиросе в церкви и снова работа в поле и в капустнике….  Выпасы животин в луга. Сенокосы. Темные вечера долгозимья и работа на ткацких кроснах и прялках при лучине. Замужество и лихие годы больших перемен. И снова непосильный труд–уже в колхозе. Тяжелое бремя недоимок, продналогов. Раскулачивание. Карточки, трудовые книжки колхозников, лютая война – все осталось в пережитом измерении.

Нет теперь и деревни, в которой были когда-то праздники, гулянья под гармошки, хороводы-кадрили, веселые игры в бабки. А гостьбы….  По очереди ходили в гости на угощенья и веселие все соседи. Ушло то время куда-то в далекий омут прошлого...

Только над большаком осталась стоять вековым природным памятником огромная смоляная сосна. Ее так и назвали – вековуха. Она-то все помнит, все знает. На семи ветрах машет  огромными узловатыми, скрученными временем сучками-ручищами. Шумит, гудит застоялой кроной и сыплет смоляными душистыми иглами – как сеятель пригоршнями из лукошка-торбы зерна в свежую пахотину. Под землей громадными змеями проползли извилистые корни, питающие влагой могучий красномедный столб сосны. Вокруг уложены восемь мшистых валунов – знак старого жальника, поклонного места, куда окрестный люд приходил молиться и ворожить, задабривать духов. Кто знает, сколько раз ударяла грозная молния в исполинский столп. Только выдержала она эти удары огненные, не расщепилась надвое, остались лишь черные змейные полосы на медной коре, идущие в землю. Стоит сосна и мироточит, плачет своими янтарными слезами, плачет по своему уходящему вглубь прошлого веку  –  в десятки раз большему, чем у люда, приходящего к ней жалиться на свои скорби и болезни и просить защиты. Прочно вросла она в жизнь деревни.

Не зря у крестьянина-пахаря было сложено много примет, связанных с ней: стало солнце из-за сосны большой восходить – пора готовить плуги да бороны. Если солнце стало садиться за сосну – отбивай косу, быть сенокосу…. А коли красная звезда из-за сосны станет подниматься – готовь страду уборочную. Бабы за серпы – мужики за снопы. Цепом снопы в гумне оббей, да только себя по спине не огрей.

 Работали в страду дружно. Но ведь и сколько других умений надо мужику! Поди подсчитай  –  и дом сложи, и лавку вытеши, и стол огладь, и полати на зиму заготовь. И все одним топором да смекалкой. И кузня нужна, и овины, сарай с взвозом, каретник и курятник. Все это выстраивалось и делалось не сразу, но постепенно – от зари до зари, пока солнце за большую сосну не зайдет.

Евдокия хорошо запомнила тот далекий светлый Успеньев день, когда они с бабушкой брели большаком с толпой богомольцев на поклон в городской монастырь. А на обратном пути остановились передохнуть под этой самой сосной. Бабушка ворожила, плотно поджимая морщинистый рот и шевеля костистым подбородком в седых старческих волосках, а сухой рукой осеняла себя крестом.

– Мне-то ноне и не нать ничего, а вам закажу. Не надо трогать это дерево. В нём вся сила. А коли  кто тронет, отсохнут руки, аки эти сучья. А в дому наипервее всего корова, береги ее, она всегда прокормит... Ищи добра на стороне, а дом люби по старине.  И в церковь надо ходить, молиться, и свечки Богу ставить.

Этот бабушки наказ не раз приходил Евдокии на память.

Она прошла по оттаявшему двору в хлевник, отомкнула закрылок ворот, зашла в стайку, где единственная животина  –  кормилица корова Майка трубно и призывно мычала. Она в полутьме, на ощупь перебрала скудную утварь, нашла подойник-роговик. Потом нашла в себе силы сесть и подоить корову. Заскорузлые, узловатые от работы пальцы поначалу не слушались, скользили. Ладони, как обмороженные, не сгибались, но молоко текло живительной теплой струйкой в деревянную посудину. Она проделывала это по давно уже отработанной привычке  с детства. Майка, какая ты была упрямая и резвая телушечка! Когда тебя выпустили первый раз на весеннюю зеленую луговину, какие веселые кренделя ты выписывала! На вольной волюшке  хвост трубой и вскачь. А как берегли и лелеяли тебя в хозяйстве! Изнурительные сенокосы, вытянутые на работе руки и больные плечи, тяжелые непосильные ноши сена  и травы – все позади. Никакими трудоднями это не измерить. Ей вдруг невмоготу стало жалко себя, к больному горлу подступил тяжелый удушливый ком. Расплескивая молоко, шатаясь, она раскрыла половину ворот и стала выгонять корову на светлый мартовский двор. Та нерешительно, словно удивляясь, мотала головой и топталась – не понимала, надо ли выходить и зачем….  Наконец, побрела к вытаявшей куче сена у изгороди.

А Евдокия, не помня себя, взошла в дом, с трудом налила в шайку воды. Она опустилась на колена и иступлено стала мыть вехотью некрашенные половицы дома. Это она когда-то проделывала каждый день, и каждая половица и сучок на ней, заглаженные ногами, были ей знакомы до боли. А перед праздниками  она всегда вываривала щелок, кидала на пол гулик* и натирала полы  с мелким песком добела. Но теперь знакомые плахи пола  расплывались перед глазами, а вода из лоханки проливалась  под колени.

Все плыло и сбивалось. А слезы, ну что слезы, не живая вода, никогда и никого они не воскрешали, хотя и пролито их в народе морюшко великое.

Ей в забытьи  пришавелись последние слова мужа. Это были, скорее, не слова, а всхлипы:

– Дунюшка... прости меня... за все прости…

 Слезы сами текли по ее морщинистому лицу и капали на грудь и на  узловатые руки, точно мерная капель весенней талой влаги на землю. Нет, не залить ими огонь горя, страданий и одиночества.

– Мать-сыра земля. Праматерь всего живого и тварного, и ты днесь укрепи мя и прими мя в моем непростимом грехе. Все отступите от меня! Господи, прости...

И она, теряя сознание и остатние признаки жизни, из последних сил поднесла горящую свечу к уроненной на скатерть стола керосиновой лампе.

2011 г.

* Гулик – обычно березовый веник без листьев.

 

Турандин Юрий Николаевич родился 28 февраля 1947г. в д. Усово-Сидоровской Каргопольского района Архангельской области. Школьный учитель. Закончил Архангельский педагогический институт по специальности «история и обществоведенье».
Лектор, окончил двухгодичные курсы Народного университета лекторского мастерства (учредитель общество «Знание»).
Широк был круг его интересов – занимался живописью, рисовал маслом и акварелью, занимался краеведеньем, изучал историю Каргополья, интересовался археологическими находками местных древних стоянок, публиковал свои статьи в районной газете. В свое время возил туристические группы на экскурсии. Нумизмат. Знал толк в монетах и старинных вещах. 
Любитель рыбалки и охоты, но настоящий восторг получал от тихой охоты – сбора грибов. Ее Величество Природа была частью его жизни. Последние годы по воле судьбы жил в Вельске, потом в Пскове. В Вельске были написаны его первые рассказы. Писал в «стол».
В Пскове снова увлекся краеведческой работой. Входил в инициативную группу по возрождению традиций Псковского кадетского корпуса. В 2014 году в здании администрации Псковской области организовал фотовыставку «История Псковского кадетского корпуса».
Публиковался в газетах «Псковские новости» и «Псковская правда». За статью «Посольские обычаи средневекового Пскова» в 2015 году в номинации «лучший исторический материал в печатных СМИ» награжден за II место дипломом Президиума международного ганзейского союза.
Умер 1 октября 2015г. после продолжительной болезни.   Похоронен в  г. Каргополь Архангельской области.          
Биографическую справку подготовила Котова Наталья Юрьевна (дочь Турандина Ю.Н.)

Вверх

Нажав на эти кнопки, вы сможете увеличить или уменьшить размер шрифта
Изменить размер шрифта вы можете также, нажав на "Ctrl+" или на "Ctrl-"
Внимание! Если вы заметили в тексте ошибку, выделите ее и нажмите "Ctrl"+"Enter"

Комментариев:

Вернуться на главную