СОЧАТСЯ КАПЕЛЬКИ ЗВЕЗДЫ
Сочится в зимнее окно 
по капельке звезда. 
И, слава богу, не темно, 
есть в котелке еда. 
И позади, коль суждено, 
вчерашняя беда. 
 
Я снаряжу вечерний чай 
в жестянке иваси. 
Тебя припомню невзначай. 
Где дом твой на Руси? 
Но ты в ответ не отвечай — 
господь нас упаси. 
 
Есть поле в поле. 
А за ним 
елань и глухомань. 
Есть много лет, есть много зим 
и путевая рань. 
Холодный скрип бродяжьих пим. 
И неба филигрань. 
 
Погоды чудные стоят. 
Меж них я долго был. 
Когда-то я кого-то я 
как будто бы любил. 
Но дни былые яд таят — 
и я их позабыл. 
 
Вот встречу дом. 
Осевший в наст — 
невзрачен, нелюдим. 
Но греет небо дыма пласт. 
Лишь там, где дом и дым, 
найдутся люди, кто подаст. 
И мы им подадим. 
 
Войду, сниму котомки груз. 
И шапку заодно. 
Дыши, душа моя, не трусь. 
Не так уж и темно: 
сочится грусть, светится грусть 
звездою сквозь окно.  
 
*** 
Умер соперник. Меня обокрали 
силы земные, вселенной неспешные сны. 
Были те годы — как сабли серебряной стали, 
вспышки дуэлей на розовом поле весны. 
 
Кем ты мне был? Да никем. Ты меня ненавидел. 
Я же, как злом, обожаньем тебя окружал. 
Ты мне теперь сквозь горячее прошлое виден 
как одинокий сверкающий болью кинжал. 
 
Скучно мне, брат. Никого — с кем помериться силой. 
Мудрым я стал. Только мудрость — покой, а не бой. 
Вот я со стопкой сижу у безмерной могилы. 
Вот я живу в ожидании встречи с тобой.  
 
КИПЕНЬ  
И примстились с утра мне любовь и дорога. 
Я поверил в любовь, а дорогу отверг. 
Но плывущий по озеру месяц двурогий 
путь серебряный выстлал 
за водную твердь. 
 
И шагал я дорогой молочной — покуда 
не раскинулся садом вблизи окоём, 
и догнало меня солнцеликое чудо 
молодым, рыжебоким, весёлым конём 
 
Я погладил желанного спутника жизни. 
Не забыл накормить. 
Не забыл напоить. 
И помчался по саду цветущей отчизны, 
всё забыв, кроме счастья зелёного — жить. 
 
Вились лентами кисти черёмух и вишен. 
Смерчем пар завивался, 
срываясь с воды. 
Кипень мир заливала по самые крыши. 
Бубенцами сверкали, звенели плоды. 
 
Горячо! весело! как дорога к любови. 
Я поверил, что сердце — вещун и ведун. 
Выгибала судьба соколиные брови. 
От восторга смеялся и плакал скакун. 
 
Вот такая была забубённая скачка. 
Не заметил, 
как лучший свой день обогнал. 
Вот уж листья с деревьев посыпались в спячку. 
В лёд вечерний оделся полдневный канал. 
Огляделся. А дальше — седая дорога. 
Конь исчез. 
Путь морозной печалью повит. 
Но плывущий по синему месяц двурогий 
мне дорогу опять серебрит. 
 
Я вздохнул и пошёл. 
Словно поле — я понял: 
всё придёт и пройдёт, и воскреснет, и вновь 
будут зелень и звень, будет кипень погони, 
потому что всё это — любовь…  
 
ОГНЕННАЯ ЗЕМЛЯ  
Ут-жир кичеп…* 
Долина прела в шубе 
осокорей, платанов, тополей. 
Хотелось пить и не мечтать о глуби, 
о тишине на Огненной земле. 
 
Мерцала даль. 
Семипудовый боров 
дремал в пыли под россыпью теней. 
Цыганка проскользнула меж заборов 
в панёве из пылающих огней. 
 
Не думал я, что через три минуты 
она возникнет, серьгами звеня, 
передо мной. 
И глянет зло и люто 
на лишнего прохожего — меня. 
 
И скажет, протянув ладьей ладошку: 
"Дай гривну — 
а не то сгоришь во мгле. 
Дай гривну на барона, на окрошку. 
Поймёшь меня на Огненной земле". 
 
…Курились скалы — сизые от стужи. 
И льдину отгонял в залив отлив. 
На льдине синеватым полукружьем 
тюлени грелись — 
словно россыпь слив. 
 
От дальнего костра пришла старуха. 
А, может, молодуха — не понять. 
И посмотрела голодно и глухо: 
"Добудь тюленя. 
Чтоб сытнее — пять. 
 
Ночным костром в пещере заклинаю, 
куском жаркого в угольях, в золе — 
иначе не поймешь земного раю 
на никакой на Огненной земле. 
 
Иди!" 
И я пошёл — не зная броду. 
…Пылали солнцем сосны в высоте. 
И женщина внизу входила в воду 
в русалочьей прозрачной наготе. 
 
Я сел в песок на вересковой гриве: 
смеяться? опасаться? горевать? 
"Ты кто? Но знай: 
я не имею гривен 
и не могу тюленей добывать". 
 
Ответный взгляд — как день в цветеньи радуг. 
И смех — как будто ветер тронул медь: 
"Ну, ты герой 
Мне ничего не надо. 
Я — жизнь твоя, со мной забудешь смерть". 
 
Когда б не те старуха и цыганка, 
прямым лучом прошёл бы свой простор. 
Но круг замкнулся. 
Я собрал вязанку 
из вереска и возродил костёр. 
 
Ут-жир кичеп — я добываю гривны 
и жарю дичь в пылающей золе… 
Я словно сплю меж радуг и меж ливней, 
забыв про жизнь, 
на Огненной земле. 
______________________  
*Ут-жир кичеп (татар.) — проходя (пройдя) огни и воды. 
 
ВЕЛИКИЙ ПАН  
                Умер великий Пан. 
                 Жюль Мишле "Ведьма".   
Яблони надламывает злой звездопад. 
Звездопад идёт полторы недели. 
Почему же новая любовь невпопад? 
Какое-то злобное слово "ад" 
просвечивает сквозь молодые ели. 
 
Пан идёт по сырой земле. 
(Между прочим, вчера всегда было сухо). 
Яблоки лопаются лимонками в золе. 
Лимонки лопает молодая старуха. 
 
Откуда взялось нежеланье добра? 
Откуда эта печаль? 
Откуда? Речка вдали. Протва ли, Угра? 
Ладно, с догадками повременим покуда. 
 
Пан присел на пенёк. Зачем? 
В лунных глазах тоска нежеланья. 
Сова прилетела посидеть на плече. 
Зачем? Отогнал её нехотя дланью. 
 
Озорная девица в озёрную гладь 
входит, смеясь, словно древнее чудо… 
Может, и чудо. 
А может — на "ять". 
Ладно, посмотрим-повременим покуда 
 
Время исчезло: полтретьего в семь. 
Исчезли друиды. В полтретьего — Один. 
Пан встаёт и уходит. Во тьму. Совсем. 
Понимаете? 
Пан Великий совсем уходит. 
 
А девчонка непонимающе смотрит вслед, 
звёздный подол приподняв ручонкой: 
если Великого Пана нет, 
то зачем звездопад 
и она, девчонка?  
 
ЯСТРЕБИНОЕ ЗАХАРОВО  
Дикий крик ястребиный. 
Я резко очнулся. 
Над глазами сиял между вётел прогал. 
Дальний лес за речною излучиной гнулся 
и к дворянской усадьбе аллеей сбегал. 
 
Загудело пространство — 
и вдруг распрямилось. 
Старый дом за рекою колонны подъял. 
Засияла округа — как божия милость. 
И сирени затеяли розовый бал. 
 
Золотой колоколец далёкого смеха. 
Двери хлопнули, будто затеяв пальбу. 
И курчавый малец по перилам поехал, 
чтоб, скатившись, упасть в молодую траву. 
 
Где вы, ястребы неба? 
Я знаю: над полем 
от сурепки медовым и всласть золотым 
вам не надо искать сокровенную долю, 
просто надо быть жизнью — 
сиреневой в дым. 
 
Я не помню твой голос, 
стремительный Пушкин. 
Помню утро твоё и сиреневый бал. 
Помню: "Саша!"— призыв с недалёкой опушки 
твоей бабушки — Машеньки Ганнибал. 
 
Ах, какие в Захарово ветры и дали! 
Пушкин к липе припал, на скамейку присел. 
Все мы славе и доблести время отдали. 
Ястреб в солнечном ветре бессмертно висел. 
 
Всё потом, всё грядёт: 
и любовь, и свершенья, 
и сраженья, и гибели яростный стон… 
А пока — только ястреба в небе круженье. 
Только наш удивительный сон. 
В этот день я проспал посредине вселенной 
миг рожденья, миг смерти 
и вечность меж них. 
Словно жил меж травы — бесконечной и тленной. 
И трава нашептала написанный стих.

ПОЛЁТ ЯБЛОКА  
Овальный дождь упал внезапно так — 
как будто яблоко ударило о землю. 
 
Отец сверкнул глазами в небо: "Внемлю!" 
Набросил парусину на верстак 
и побежал под яблоню, где был 
шалаш из трав и будулья заборов. 
И мать к нему прильнула: 
"Не забыл 
указ о запрещении абортов?" 
 
(А был такой указ в тридцать седьмом). 
Отец вздохнул: "Указами достали…" 
И рассмеялся: 
"О, великий Сталин! 
Сумел он дочкой осчастливить дом". 
"Ты думаешь, что всё же будет дочка? — 
вздохнула мама. — 
Путь любви един. 
Опять я набухать начну, как почка. 
А вдруг у нас родится Валентин?" 
 
Мне снится по ночам: 
сквозь листья звёзд 
и ветви галактических спиралей 
летит земля из непомерных далей 
и путь её непостижим и прост. 
 
Мне кажется — я помню первый день. 
И шквал — создавший яблоко в полёте. 
И как отец сверкающую тень 
поймал в ладонь почти что на излёте. 
Ел яблоко — вонзая в кожуру 
весёлые искрящиеся зубы. 
Смеялась мать: 
"Ты ешь — как пьёшь жару, 
в которой грозы, яблони и зубры. 
Ты счастлив?" 
 
Он? Он оглянулся: жизнь! 
Он сеет жизнь и взращивает всходы. 
Меня не зная, он в меня вложил 
вот это счастье, 
что кипит, дрожит, 
цветёт и вянет, вновь цветёт, бежит, 
хохочет, стонет, множится, кружит 
густым многообразием природы. 
 
Отец и мать… 
Я набухал уже 
той самой пресловутой дивной почкой. 
Мой первый день катал с дождями бочки 
и гром держал на радугах вожжей. 
 
Я видел, как поморщился отец, 
как яблочный огрызок кинул в лужу: 
"Не яблоко покуда, а сырец. 
Жаль, что сорвалось — загубило душу". 
Мать в удивленьи приоткрыла веки. 
Он пояснил: 
"А семя — что душа. 
Душа же зреет в каждом человеке 
до спелости, сквозь годы, не спеша". 
"Как хорошо сказал, — вздохнула мама. — 
Вот бы дожить до спелости души". 
Отец примолк, но возразил упрямо: 
"Ты вот что, не загадывай-ка драмы. 
Надеждой опасения круши". 
 
Они не знали — я сегодня знаю: 
мать начинала свой последний год. 
Отец же пронесёт победы знамя 
путями битв, отваги и невзгод. 
В сорок седьмом на десять лет осудят. 
В сорок девятом в лагерях умрёт. 
Меня же вынянчат — спасибо! — люди. 
Душевный всё же на земле народ. 
 
Гляжусь в семидесятую зарю. 
И вот, зачатый в счастии, без гнева 
парю сквозь крону родового древа — 
как яблоко созревшее парю. 
Лечу сквозь годы, чтоб упасть на землю. 
И стать землёй. 
И яблоком земли 
лететь туда, что всё и вся объемлет, 
что всё перерождение приемлет, 
творит, ликует, страждет и болит. 
 
Земные грозы. 
Холод звёздной дрожи. 
Мать и отец! 
А жизнь так хороша… 
И лишь одно воистину тревожит: 
успеет ли созреть моя душа? 
 
Вот яблоко: его румяный бок 
кипит земным здоровием ранета. 
И я держу в руках, 
как зрелый бог, 
и спелый плод, и юную планету.   
 
ЛЕЩ   
Лещ в синем омуте перед запрудой 
был вечен, 
словно бог земной — 
этакое бронзовое чудо 
с дубовую лопату шириной. 
В долгие лета, 
что солнца ваяли, 
вдохновляли на пахоту, жатву, покос, 
голубые водоросли полировали 
пятаки чешуй как зеркальный поднос. 
 
Русалки к нему подплывали утром, 
смеялись, 
расчёсывая волос поток. 
А он пузыри выпускал уютно — 
по домашнему заботлив и волоок. 
 
А на запруде добытчики крючки точили. 
Самый малый плотву и ершей таскал. 
Но главный лещ почивал в бучиле 
и русалок к людям не выпускал. 
 
Сладки ночлег и уха в сарае. 
Огромен малинник — от ягод ал. 
И жизнь человечку казалась раем. 
Да так и было — пока он был мал. 
 
А на земле — то снаряды вскипали адом, 
то дожди на хлебах принимались плясать… 
И выросшему мальчику сказали: надо 
идти, чтобы маленький рай спасать. 
 
Тогда на зорьке 
он пошёл на плотину, 
раздвигая тёплый туман плечом. 
И, пока выпускали в луга скотину, 
насадил червяка на слепой крючок. 
 
Закинул наживку в бучило, под корни. 
"На прощанье, — вздохнул, — хоть бы рыбник испечь. 
А то какой я буду солдат — недокормыш: 
ни винтовку поднять, 
ни тем более меч". 
 
Неподвижно и долго вода стояла. 
Долго грустили в воде глаза. 
Покуда, как пуховые одеяла, 
не надвинули на омут тень облака. 
 
И тогда поплавок покачнулся, дрогнул. 
Пузырьки засветились потоками звёзд… 
Шёл парнишка с лещом на плече — 
и дорогу 
за ним подметал двухаршинный хвост. 
 
А потом мать парнишки в квашне замесила 
горсть мучицы из ржи, 
что в схоронке тишком лежит. 
И просила у господа милости: силы 
для последыша в доме — 
на смерть и на жизнь. 
 
Уложила на противень поле и речку, 
солнце, ветер, траву и сиреневый сад. 
И вздыхала над рыбником русская печка 
жаром скорбной любви 
то ли час, то ли вечность подряд. 
 
А пока лещ томился — 
стол холстиной накрыли. 
Из подвала добыли жбанчик браги на свет. 
И поспевший пирог, словно книгу, раскрыли — 
на две части, 
на старый и новый завет. 
 
Так ударило паром и рыбным, и житным 
в потолок, 
растеклось широко по избе, 
что на миг примечталось: 
теперь будет сытно, 
и конец — наконец-то! — борьбе. 
 
Мать смотрела на сына. 
Сын ел и не ведал, 
что вошли в его жизнь — жизнь и память леща, 
стали телом его, стали кровью победы. 
И дышала душа, от надежд трепеща. 
 
В синей жизни моей есть овальные дали, 
ночь на старой плотине, 
картошка в золе. 
Есть за адскими вспышками сумрачной стали 
потаённый, застенчивый рай на земле.

Составил подборку Михаил Попов (Архангельск)

Вверх

Комментариев: