15.06. 2012 г.

...И начало любви.

Дети рождались, дом в Глинице наполнялся топотом их ног, плачем и смехом, - обретал душу...

Матери не было два дня, на третий она появилась, положила на кровать запелёнутый кулёк. Сказала - купила нам новую сестрёнку, зовут Антонина. Назвала, как хотела. По отчеству она была Петровна, а песня тогда по радио звучала модная: «Прощай, Антонина Петровна, неспетая песня моя». Развернули кулёк, а там шевелится что-то красное, покрытое послеродовыми струпьями. Сперва не понравилась... А она ещё плакала по ночам, есть просила. Болела, капризничала. Откуда было знать, что родилась материна помощница, верная сестра своим братьям и сестре, что к девятому классу она округлится в невысокую тихую барышню с затаённым ожиданием в глазах...

У матери много молока было. Оставалось и старшей дочери Ольге, но мне, тогда шестилетнему, уже стыдно было просить титьку. А хотелось...

Мать родила пятого, последнего - Володю. В небольшой хате, перегороженной грузной русской печкой-кормилицей, стало тесно. Семеро по лавкам, а жила ещё одна из бабушек - восьмая. И тогда мы переехали в новый просторный дом в Кочановке.

А глиницкий дом остался в памяти глыбой, почти без явственных, зримых деталей... Запах промазанного свежей жёлтой глиной земляного пола, плачущие зимние окна, бутылки с марлевыми фитилями на торцах подоконников - для стока конденсата. И летняя буря, одна из многих... Стемнело тогда, как ночью, хрипло ругался гром, слепила в окна грозовая пелена, молнии плескали в Страшный лог, в Чёртов бугор; и местная нечисть, затаившаяся в ямах земли, кущах, луговых травах, стекалась в общий образ безликого, подавляющего волю ужаса... Бабушка Лукерья испуганно крестилась, что-то горячо шептала, прижимая нас к себе.

...Думаю, дети рождались не случайно, их хотели, от каждого ребёнка что-то ждали. Мать всматривалась в нас, вслушивалась в наши слова, постигая и загадку будущего, и мир детства, и свою материнскую долю. Отец озадачивался, обрастая корнями. Сызмала брал кататься на комбайне, держал на глазах.

Со старшим братом я схватывался за первенство во дворе, дрались иногда до крови, но я ни разу не смог его победить: два года разницы в этом возрасте - как двадцать лет в зрелости. До злобы, однако, никогда не доходило. Брат защищал меня от недругов на улице, сам бывал за это бит. Уже взрослыми детьми, лет двенадцати-четырнадцати, в последний раз схватились за то, чтобы проехать на велосипеде. На переднем колесе у него стоял счётчик, на котором накрутило 99 километров - и хотелось первому намотать сотню. Эх, не догадались: брат бы давил на педали, а меня посадил бы на рамку - вот и разрешение проблемы. А он победно уехал и вернулся с этой злой сотней. Я плакал от обиды...

Но всегда помнил, что нас, Фанасков, много. В случае чего, прибегут, подсадят. Это чувство родовой общности помогало в жизни, придавало ей основательности.

Дети взрослели, уезжали, вновь появлялись в отпуске уже со своими детьми, навещали мать всё реже и реже, и требовательная чужая жизнь забирала их в свои непонятные, таинственные тенёта - и незаметно и постепенно они отходили от материнского сердца. Больше ведь любишь то, что рядом... Что можно погладить, чему сказать ласковое слово. Опереться на него.

...И была первая уличная любовь. Звали её Нина. Лет пяти-шести я влюбился в её острые косички, взлетающие над русой головкой, когда Нина играла с девчонками в «классики». Уже предчувствовалась роковая разница между мужчиной и женщиной, и казались внове, тревожили неосознаваемыми чувствами и её, Нины, пёстрое обиходное платьице, и её серые глаза, и эти косички...

Но однажды я увидел её на улице с жёлтым ободком вокруг губ - пила дома сырое яйцо и забыла вытереть следы. Это было потрясение... Не помню, что тогда думалось о девчонках, но мне казались они существами иного мира, и питаться они должны были розовыми лепестками, а умываться утренней росой.

И я навсегда разлюбил Нину.

ДОБАВЛЕНИЕ АЛЕСАНДРА СЕМЁНОВА:

«Помню дедовы и матушкины рассказы о войне.Как на том же выгоне возле амбара рыли окопы и прятались от пролетающих на восток немецких бомберов. Как разбомбили они недалеко от железнодорожной казармы наш эшелон с боеприпасами.

А потом пришли немцы, точнее, мадьяры. Бабушка прятала живность под печкой. Дед не воевал, была бронь от Льговского депо. А его брат - Василий Иванович Семёнов ушёл на войну 22 июня 1941 года.Прошёл её в танковой разведке. Участвовал в том самом первом Параде Победы. Вернулся в 47-м.

Запомнилось матери отступление фашистов. Уходящих из деревни на санях мадьяр и последнего, в привязанном к саням деревянном корыте.

А на «чистый» четверг 1944 года Колька Куроедов (Клётц), покурив тайком в сарае, не затушил чинарик. Ветреный и сухой день был... Сгорело 12 домов. Остальную деревню спасли военные, примчавшиеся с пожарной командой из Селекстанции.

...О деде Полтане. До войны он работал в кузне на том же выгоне. После войны - лесником. Его невестка Нина Байбакова (Шалина) как-то выступила против него на колхозном собрании. Дед Полтан напился от обиды и ночью всадил ей во дворе в спину заряд дроби. Матушка моя (врачом бывшая и в отпуск приехавшая) пол-ночи вытаскивала дробины из спины своей бывшей одноклассницы. Вроде даже отсидел за это дед. Я его помню ещё крепкого, доживающего век в семье сына и невестки.

...Кстати, а лежит ли ещё гранитный блок на улице, метрах в 200 от переезда? Отчётливо помню его, вросшего в землю между домами Германовых и Куроедовых, непонятно когда и зачем брошенном у дороги. И отколотый от него угол...»