РОДИНЕ
Я ступаю по тонкому льду
Над твоею холодной водою.
Только чувствую: эту беду
Не утянешь на дно за собою.

Впереди - беспросветная ночь,
За спиною - полоска разлада.
Дорогая, хорошая! Прочь!
Ничего от тебя мне не надо!

Я прощаюсь с твоей красотой,
С незадачей твоей избяною...
Я не знаю, что стало с тобой,
Ты не знаешь, что будет со мною.

Не жалей, не зови, не кричи.
Никуда возвращаться не надо.
В тихом омуте стынут ключи
От небесного рая и ада.

Мне теперь что назад, что вперёд,
Спотыкаться, скользить и кружиться...
Но на веру твою, как на лёд,
Я уже не могу положиться.

Оглянусь: ты стоишь у плетня,
Ожидая, что всё-таки струшу...
И жалеешь, и любишь меня,
Как свою уходящую душу.

ЗА
Оказался прав мессия:
Гибнет русская земля.
И шепчу я от бессилья:
Где теперь моя Россия
С дальним криком журавля?

В том же платьице из ситца,
С телом гибким, как лоза,
Где она? Летит, как птица,
Или, может быть, таится
В безответном слове «за».

За рекой, за старой лодкой,
За туманами долин,
За отцовскою пилоткой,
За снегами, за решёткой,
За страданием моим.

***
В доме моем ничего не осталось.
Ночь на исходе. Но время темнит.
В озере ночью вода отстоялась,
Цапля, как облако, в небе стоит.

Льется с берез золотая усталость,
Киноварь с охрой летят на испод.
В доме моём ничего не осталось,
Кактус завял и сломался иссоп.

Счастье ушло. Но осталась свобода –
Та, что похожа на полный расчет,
Та, что случается после ухода
Тех, кто уже никогда не придет.

ПЕРВЫЙ СНЕГ
На темном крыльце, замерзая,
Теряя ко мне интерес,
Ты что-нибудь знаешь, родная,
Про снег, убежавший с небес?

Здесь ночи из черного крепа,
И голос прощальный дрожит…
Зачем же он с ясного неба
На темную землю бежит?

Прощаясь со мной на пороге,
Скажи, на ладони дыша,
Зачем он лежит на дороге,
Растоптанный, словно душа?

И нет в нем ни злости, ни гнева.
И кто в том, скажи, виноват,
Что снег, убегающий с неба,
Не помнит дороги назад?..

НЕ НАПРАСНО
Не напрасно дорога по свету металась,
Неразгаданной тайною душу маня…
Ни врагов, ни друзей на земле не осталось…
Ничего! никого! – кто бы вспомнил меня!

Я пытался хвататься за тень и за отзвук,
Я прошел этот мир от креста до гурта…
В беспросветных людей я входил, словно воздух,
И назад вырывался, как пар изо рта.

Переполненный зал…
Приближенье развязки…
Запах клея, бумаги и хохот гвоздей…
Никого на земле! Только слепки и маски,
Только точные копии с мертвых людей.

Только горькая суть рокового подлога
И безумная вера – от мира сего.
Подменили мне Русь, подменили мне Бога,
Подменили мне мать и меня самого.

Никого на земле… Лишь одни лицемеры…
Только чуткая дрожь бесконечных сетей…
И глядят на меня из огня староверы,
Прижимая к груди не рожденных детей.

ЕСЕНИНУ
Пора в последнюю дорогу.
Пришла повестка – не порвёшь.
И мы уходим понемногу,
Туда, где ты теперь живёшь.

Глаза прищурены до рези…
Во тьме, за линией судьбы,
Мы тоже жили в «Марсельезе»,
И Русь вздымали на дыбы.

Мы тоже видели с пригорка
Погосты, храмы и кресты,
И золотой закат Нью-Йорка
Мы ненавидели, как ты.

Но снова сумрак над землёю,
Народец холоден и сер;
И свято место под петлёю
Свободным держит Англетер.

Давай, Серёжа, громко свистнем,
И, в ожидании весны,
В одной петле с тобой повиснем,
Как герб утраченной страны.

ПОБЕДА
Необъятный простор мне отцом заповедан!
На девятом листке не горит календарь.
Вся Европа сжимается в слове «Победа»,
Как шагренева кожа, в дрожащую тварь.

Еще вынесет много обмана бумага,
Еще бросят историю под ноги злу...
Но проходит сквозь дыры победного флага
Вся история мира, как нитка в иглу.

* * *
Под корягой, на дне, за кривою излукой,
Видно, зря покрывался я новым жирком.
Я счастливый карась, недоеденный щукой,
Но уже заглотнувший крючок с червяком.

Меня тянет наверх чья-то страшная сила.
Знать, напрасно кручу я остатком хвоста…
И напрасно вчера моя мать голосила,
Припадая во тьме к отраженью креста.

Так кончается прошлое – зло и убого,
Поднимается к облаку кончик уды…
Ослепительный свет. Вижу старого Бога,
Что стоит вместе с сыном у самой воды…

* * *
Когда всю ночь трещат морозы,
Хочу, потерянный, как «ять»,
Стереть с твоих подглазий слёзы,
Последний скарб в охапку взять.
Пойти продать штаны и платья,
Купить конфет, сказать: «Люблю!»
Потом шагнуть в твои объятья,
Как Франсуа Виньон в петлю.

ЛЮБОВЬ. ГОРАЦИЙ
К стопам Мельпомены суровый Гораций
Припал лишь на миг. Но — за гранью ума —
Рождалась волна незнакомых вибраций,
Вставала предчувствий неведомых — тьма.

Двоилась судьба, как змеиное жало,
Слова появлялись из умерших слов...
Так в церкви венчаются роза и жаба
По воле поэта, любимца богов.

Так гордость выходит из белого платья,
Так возят царей на хрипящих ослах.
Так в лунную ночь накануне зачатья
Две бездны кричат и сияют в телах.

* * *
Опять проигран бой за «это»,
За радость честного труда;
И ужас Ветхого Завета
Заносит наши города.

Плывёт по Родине зараза,
И, вытирая пот с лица,
Мечтает Ваня Карамазов
Убить уснувшего отца.

Я по ночам стою у порта,
Где корабли страшнее плах,
Где вся икра второго сорта
Уже у рыбы в животах.

* * *
Утыкаясь в пламя кос,
Плачет Таня на рассвете:
«Мама, мама! Карлик Нос
Точит зубы на портрете!»

Мама, сторож зимних дач,
В темноту идёт, вздыхая:
«Тише, Танечка, не плачь,
Это сон, моя родная».

«Спи, не глядя в темноту,
Спи, над облаком летая»…
«У него клыки во рту!» -
Безутешно плачет Таня.

Мама смотрит на портрет,
Говорит с тоской святою:
«Это, Таня, президент,
Нашей родины с тобою».

«Спи, родная. Всюду сонь…
Становись во сне добрее…»
«Мама, мама! Брось в огонь,
Брось в огонь его скорее!»

Мама, сторож зимних дач,
В темноту идёт, вздыхая:
«Таня, Танечка, не плачь!»
Это сон такой, родная!»

* * *
Спи, моя родина, спи, неутешная.
Ночь за окошком опять.
Светлая-светлая, грешная-грешная,
Надо подольше поспать.

Спи, моя родина, спи, мое горюшко.
Горе еще не беда.
Если погасло осеннее солнышко,
Выйдет на небо звезда.

Спи, моя родина, спи, горемычная.
Мучаясь, плача, скорбя,
Я непременно отраву столичную
Выведу всю из тебя.

Спи, моя родина. Тучка осенняя
Тает, бессонницу лья.
Где-то рождается час воскресения,
С печки слезает Илья.

Спи, моя родина: сени, наличники,
Лавочка, печь, домовой...
Завтра умоем мы грязное личико
Мертвой водой и живой.

Спи, моя родина. Светлыми, юными
Будут грядущие дни;
И полетят над тобой Гамаюнами
Лучшие чувства мои.

ВДОХНОВЕНИЕ
Я к тебе заглянул на проруху,
Но следов не увидел нигде.
Ты пропала. Ни слуху ни духу,
Ни петли, ни кругов на воде.

В темной комнате тихо и снуло,
Только чайник открытый зевал.
Никого! Как корова слизнула!
Словно дьявол в гостях побывал.

Твои кошки за двери просились,
Под накидкой кричал какаду.
А в тетради слова шевелились,
Словно волосы русских в аду.

Строки выли от злости и боли,
Не желали жалеть и любить...
И в тетрадь, как на минное поле,
Мне уже не хотелось входить.

Я отпрянул и выдохнул: «Боги!
Это строки пропащей страны!»
Подкосились усталые ноги,
И я долго сидел у стены.

Но стена надо мной зашаталась,
И страна зашаталась за ней...
Это ты из стихов выбиралась,
Как гадюка из кожи своей.

И, дрожа нагишом под луною,
Прошептала ты с детской виной:
«Я не помню, что было со мною.
Ты не знаешь, что было со мной?»

РОДНЫЕ
И день — святой, и ночь — святая.
Весь год под Богом и луной
Я говорю тебе: «Родная», —
Ты откликаешься: «Родной».

«Родной!» — в ночи и на рассвете,
Вплоть до скончания времен...
Как будто нам до самой смерти
Не надо собственных имен.

А если смерть разрубит нити
Судеб, что сделались одной,
Пускай напишут на граните:
«Здесь спят родная и родной».

НОВЫЙ МОНОЛОГ ГАМЛЕТА
         Рука, котору ты всего милей считалъ,
         Стремится въ грудь твою вонзить теперь кинжалъ…
Быть, как будто не быть. Вот ответ? Или это вопрос?
В океане судьбы я всё ближе к девятому валу…
Я отныне не принц, а застигнутый штормом матрос,
Я вцепился в штурвал, но рули не послушны штурвалу.

Так нужна ли борьба? Или время – отдаться судьбе,
Оборвать паруса, переполниться дымом и ромом;
И, как сонная рыба, бессмысленно плавать в себе,
Забывая, как быть молодым и растерянным громом.

Умереть, как уснуть – перед самою страшной чертой,
За один только миг от предсказанной тьмы пораженья…
Быть, как будто не быть… Но пронзителен ужас святой,
Что глубок этот сон, и не ведает он пробужденья.

Я отброшу кинжал, против ветра направлю фрегат,
Поцелую штурвал, подтяну ослабевшие снасти…
«Принимаю тебя, бесконечное море утрат,
Свет коварной луны, и туман очарованной страсти!»

Возвращаюсь к себе, слово к северным рекам мороз.
Где ты, глупая смерть? Где твоё ядовитое жало?
Видишь? - держит штурвал в моём сердце усталый матрос,
И уходит на дно серебристая змейка кинжала.

Затихают ветра. В глубине проясняется суть,
Словно смотрят со дна никому неизвестные лица…
О, Офелия, жизнь! Мне с тобой никогда не уснуть,
Так встречай же меня на причале безумного принца!

Я, как рана, открыт, для твоих обречённых очей,
Принимаю тебя и твою роковую беспечность…
И мерцает в глазах у твоих и моих палачей –
Вечность.

ТОСКА ПО ГОГОЛЮ
Во власти Бога, весь во власти, он, с озареньем на челе,
Давил нечаянные страсти, как тараканов на столе.

Он ждал какой-то доброй вести, и пил смирение до дна.
Но мертвецы из «Страшной мести» всегда стояли у окна.

Гремела цепь былых привычек, не позволяя дальше жить.
В его душе сидел язычник, и он не мог его убить.

А тот смотрел светло и юно, и Гоголь буйствовал, без сна,
Ломая ребра Гамаюна, сжимая горло Перуна.

Он сдал Царь-град и предал Трою, поджег Диканьку, не дыша.
И роковому перекрою подверглась русская душа

Он жил в аскезе и в запрете, и быстро высох, как тарань.
Но даже в мутном Назарете, была его Тьмутаракань.

Жизнь становилась слишком узкой, как сток для крови на ноже.
Он говорил: «Какой же русский!..», но ездил медленно уже.

Нелепый, согнутый вопросом, он никого уже не звал.
Лежал один. И длинным носом почти до Бога доставал.

КУРОЧКА РЯБА
Старик и старуха у печки сидят,
И тихо о жизни они говорят.
– Земля погибает от крови и зла...
– А курочка Ряба яичко снесла...
– Река обмелела, и лодка сгнила...
– А курочка Ряба яичко снесла...
– Твой сын куролесит похлеще козла...
– А курочка Ряба яичко снесла...
– Обрушится небо, и Бог упадёт...
– А курочка Ряба яичко снесёт...
– Да где же снесёт, коли лопнет земля?
– Найдёт, где снести, поперечная тля!
Снесёт под сиренью и возле крыльца...
– Так что же, старуха, не будет конца?
– Не знаю, не знаю... Но ты помолчи...
И молча сидят у горячей печи.
Сидят и молчат под скорлупкой яйца,
И нет нам начала, и нет нам конца.

СМЕРТЬ
Я знаю: смерть не помнит зла
Не причиняет людям боли.
Она всю жизнь меня ждала,
Как обезумевшая Сольвейг.
Ждала под снегом, под дождем,
Болела, мучилась, искала,
Но в одиночестве своем
Ни чем меня не попрекала.
Ну что же, смерть, свечу задуй,
Ликуй и радуйся на тризне,
И подари мне поцелуй
Длиннее всей прошедшей жизни.

ДЛЯ МАЛОГО СТАДА
Больше тайна не скрыта печатями. Прочитай до конца и держись.
Приговор утверждён окончательно: «Мир погибнет. Останется жизнь».

Не спасутся артисты и зрители, всё свершается ныне и днесь.
Это нам предстоит упоительно потерять всё, что было и есть.

Скоро с бледной усмешкою гения, словно в строчках босого Басё,
Из туманного лона знамения выйдет месяц, решающий всё.

Вот и жди, умирая от нежности, разводя разноцветный туман,
Тридцать дней и ночей неизбежности, что предсказывал нам Иоанн.

Засияют небесные лезвия, станут пылью земной торгаши;
И откроется (после возмездия) невозможная тайна души.
19.11.2012

БЕГСТВО
Пробираюсь к ночному Бресту, по болотам в былое бреду,
Потерял я свою невесту в девятьсот роковом году.

Я меняю лицо и походку, давний воздух вдыхаю вольно.
Вижу речку и старую лодку, вижу дом на окраине. Но…

Полыхнуло огнём по детству, полетел с головы картуз.
Я убит при попытке к бегству… Из России – в Советский Союз.
19.11.2012

ОКТЯБРЬ
За десять лет, прошедших с октября,
Когда меня расстреливали танки,
Страна жила бессмысленно и зря.
Мы в темноте таились, как подранки.

Не сосчитать теперь уже потерь,
Напрасно к Богу Родина взывает:
И тот, кто грабил, грабит и теперь,
Кто убивал, всё так же убивает.

Сгорело всё - от сердца до звезды,
Погибли люди близкие по духу
За десять лет разрухи и беды,
За десять лет хождения по мукам.
4 октября 2003 года

Я ВОДУ НОШУ
Я воду ношу, раздвигая сугробы.
Мне воду носить все трудней и трудней.
Но как бы ни стало и ни было что бы,
Я буду носить ее милой моей.
Река холоднее небесного одра.
Я прорубь рублю от зари до зари.
Бери, моя радость, хрустальные ведра,
Хрусти леденцами, стирай и вари.
Уйду от сугроба, дойду до сугроба,
Три раза позволю себе покурить.
Я воду ношу – до порога, до гроба,
А дальше не знаю, кто будет носить.
А дальше – вот в том-то и смертная мука,
Увижу ли, как ты одна в январе,
Стоишь над рекой, как любовь и разлука,
Забыв, что вода замерзает в ведре…
Но это еще не теперь, и дорога
Протоптана мною в снегу и во мгле…
И смотрит Господь удивленно и строго,
И знает, зачем я живу на Земле.

ШИНЕЛЬ
Когда по родине метель
Неслась, как сивка-бурка,
Я снял с Башмачкина шинель
В потёмках Петербурга.

Была шинелька хороша,
Как раз – и мне, и внукам.
Но начинала в ней душа
Хождение по мукам.

Я вспоминаю с «ох» и «ух»
Ту страшную обновку.
Я зарубил в ней двух старух,
И отнял Кистенёвку.

Шинель вела меня во тьму,
В капканы, в паутину.
Я в ней ходил топить Муму
И – мучить Катерину.

Я в ней, на радость воронью,
Возил обозы хлеба,
И пулей царскую семью
Проваживал на небо.

Я в ней любил дрова рубить,
И петли вить на шее.
Мне страшно дальше говорить,
Но жить еще страшнее.

Над прахом вечного огня,
Над скрипом пыльной плахи,
Всё больше веруют в меня
Воры и патриархи!

Никто не знает на земле,
Кого когда раздели,
Что это я сижу в Кремле –
В украденной шинели.

***
Оказалась мёртвой Родина.
Как ни взглянешь – всё тоска.
На цепи сидит юродивый,
Строит замки из песка.

Одесную тьма шевелится,
А за тьмою блеск и шик.
Скоро память перемелется,
Пар поднимется, как «пшик».

Всё предсказано, измерено.
Как всегда, под звон оков,
Крысы выстроят империю,
Гимн напишет Михалков.

***
Не смотри, не смотри ты вослед журавлю,
Не грусти у ночного порога…
Всё равно я тебя больше жизни люблю,
Больше Родины, неба и Бога!

Возле мокрых заборов, соломы и слег
Я люблю тебя тихо и нежно –
Не за то, не за то, что, как дождик и снег,
Ты была на земле неизбежна.

Не за то, что сгорала со мною дотла
И неслышно в сторонке дышала,
А за то, что всё время со мною была,
И как смерть – мне ни в чём не мешала!

АРЛЕГ И СНЕГ
Это было до первого снега,
У речного вокзала, в беде,
Где высокая тайна побега
Замерзала – по горло в воде.

Я был пьяный, отчаянный, грешный,
Но рвалась Ариандова нить.
«Выходи из воды, сумасшедший!»
«Я не знаю, куда выходить!»

И пока чуть заметно светлело,
И считала круги вережа,
Стыло в Волге проклятое тело,
Но сияла над телом душа.

И стоял в ожидание снега,
Согревая и воду и кровь,
Падший ангел с глазами Арлега,
Познающий земную любовь.

* * *
Ушёл без нас последний омик,
И на корме фонарь погас.
Мы возвратились в старый домик,
Остывший полностью без нас.

Скрипела дверь. Сквозили щели
Еще невидимой бедой…
Но журавли не улетели,
Как будто ждали нас с тобой.

В полнеба листья трепетали,
Метались ветви в полумгле,
Как будто нас с тобою ждали –
Одни оставшись на земле.

И над обрывом, над рекою,
Над всей незыблемою тьмой –
Такой повеяло тоскою,
Таким сиротством… Боже мой!

И ты к лицу прижала руки,
Чему-то тайному внемля…
Стояла ночь. И для разлуки
Была открыта вся земля.

ДУША
По улицам дура гуляет.
Опавшей листвою шурша,
Танцует, поёт и не знает
О том, как она хороша.

Не знаю, что будет в итоге,
Но вижу чудесный пролог:
Какой-то дурак на дороге
Целует следы её ног.

Целует и след пропадает,
С дороги ведет в облака.
Смешно вам? А дура летает
По небу того дурака.

ОТЧАЯНИЕ
Тянет гниющей травою из лога,
Дождик косой, как сапожник идёт.
Родина горькая, словно изжога,
Мучит ночами, и спать не даёт.

Жутко на родине, словно на плахе.
Люди мычат только «мэ» или «бэ».
Всюду бандиты, ворьё, олигархи
И берегущая их ФСБ.

Пьяненький Филя кричит за осотом,
Небо, пронзая обломком весла:
«Мне бы командовать натовским флотом,
Чтоб уничтожить империю зла».

Тьма вызревает на гаснущих сводах,
Звёзды над нами светить не хотят.
И на идущих во тьму теплоходах
Иерихонские трубы гудят.

МОЕ ЛЮБИМОЕ
        Сане Рожкову
Чары Чуровой долины
Начались на чердаках,
Где мерцали паутины
И орлы на пятаках.

Свечи. Ладанки. Иконы.
А случится – час ночной:
Чьи-то вздохи, чьи-то стоны,
Чьи-то тени за спиной.

Окаянное пространство!
Наползает, хоть реви!
Запах беглого дворянства,
Беглой веры и любви.

Где вы, тётя, в карты дулись?
Где куснули ананас?
Почему вы не вернулись –
Хоть разок взглянуть на нас?

Волга. Родина. Отрава.…
То ли небыль, то ли быль...
И высок сундук, как слава,
А откроешь – только пыль.

Времена, как льдины, тают...
Что ты, маленький, не спишь?
Тени снова улетают
На Мальорку и в Париж.

Долетели. Не разбились.
Облачились в жемчуга.
А вот гуси возвратились.
Гуси, гуси! Га-га-га!

И ТОГДА…
Ангел книги святые листает,
Видит дальше и глубже листка.
Не трава на лугах подрастает,
А великая наша тоска.
Я проснусь, как убитый провидец,
Поломаю на тайне печать;
В облака и в березовый ситец
Буду русскую мысль облачать.
Постелю я солому в вертепе,
Дам волхвам путеводную нить;
Потрясая небесные цепи,
Трын-траву буду в поле косить.
Про последние дни памятуя,
Озаряясь собой, как дурак,
Ангел книгу отбросит святую
И впервые увидит он, как -
Оживают мечты и калеки,
А по руслам великой любви
Из морей возвращаются реки,
Чтобы вспомнить истоки свои.
И тогда, в мельтешение моли,
Разорвав вековечность оков,
Прикурю я от грома и молний,
Чтобы пепел стряхнуть на врагов.

СКАЗКА
Ухожу от державного гнева.
В темноте, за кленовым мостом
Надо сделать три шага налево
И три шага направо потом.

Я впервые бегу из неволи,
Разрываю постылую связь.
Надо бросить расческу на поле,
Чтоб лесами она поднялась.

У Твери и у тихого Дона,
Где казацких костей не собрать,
Рассыпаю я зубы дракона,
Чтобы выросла русская рать.

В Севастополе и Краснодаре,
Где поганое царство опять,
Надо вилами в землю ударить,
Чтобы прадедам веки поднять.

Не спасут меня ярость и злоба,
Не укроет сибирская ширь...
Я ударю булавочку об пол
Чтоб проснулся Сосна-богатырь.

Проясняется небо над Нерлью,
Расцветает сирень над крыльцом;
Ударяется сокол о землю
И встает удалым молодцом.

Надо верить в волшебную утку
И над пламенем стрелы калить;
Надо дуть в тростниковую дудку,
Чтоб хромых и кривых исцелить.

Я отныне стенаньям не внемлю,
Я со свитков срываю печать.
Надо соколом биться о землю,
Надо русские сказки читать!

«ВАРЯГ»
Я зажгу последнюю свечу,
Приоткрою верную бойницу,
Карандаш под совесть заточу
И открою новую страницу.

Эта ночь — как вечности зачин,
Где на свет Андреевского стяга
Выплывают строки из пучин,
Как матросы крейсера «Варяга».

Их дыханье всходит, как туман,
Пробуждает ворога и друга,
И кипит Индийский океан
От никем не сломленного духа.

ДЕНЬ ПОБЕДЫ
День Победы. Смертная тоска.
Как вагон, Россию отцепили...
Подменили даты и войска
И героев павших подменили.

Мир спасен. Америке — виват!
Для России — водка и корыто.
Что ты плачешь, маленький солдат,
За проклятым Одером зарытый?

Возрождайся, память, из обид
Под сияньем воинского флага!
Что Париж, Варшава и Мадрид,
Что весь мир без взятия Рейхстага?

Русский дом измазали смолой,
Оплели лукавыми словами.
Встань, солдат, над пеплом и золой,
Посмотри в утраченное нами.

Там, вдали, где праведники лбом
Бьются в пол святого каземата,
Спит Земля в сиянье голубом
Под пилоткой русского солдата.

ЧИЧИКОВ КУПИЛ
Родина - опасная, как бритва,
Мне грозит сумою и тюрьмой.
Кажется, спасения не видно,
Но чудесен промысел святой!

Зарастает рана ножевая,
Гильотина горло не берёт.
Тот, кто умер, снова оживает.
Тот, кто ожил, снова не умрёт.

Не подвластны мороку и зелью,
Сиротливо помня обо всём,
Мы, как снег, спускаемся на землю,
Как морозы, зреем и растём.

Пусть сменились облики и лица,
Подчиняясь беглым временам.
Мы приходим к тем, кто нас боится.
Мы их знаем всех по именам.

Мы идём меж пепла и окалин,
Как когда-то Разин на Москву.
Так коса ломается о камень,
Так алмаз проходит по стеклу.

Не спасут ни доллары, ни злато
Тех, кто мир насилия лепил.
Вот и всё, наперсники разврата.
Бог вас выдал. Чичиков купил..

К 70-летию со дня рождения
24 ноября 2017 г. - 5 лет со дня смерти
Суд Синедриона. Мистерия-трипих