Николай ДОРОШЕНКО
О ВЕРЕ И СУЕВЕРИИ

О "православном социализме" Николая Сомина

Если иметь в виду, что христианская мораль являлась нравственной основой идеологии атеистического Советского Союза, если учесть, что общемировые либеральные стандарты, господствующие в современной, уже не атеистической России с христианской моралью несовместимы, то обращение Николая Сомина к теме "православного социализма" как к выходу из нравственного тупика можно считать и ожидаемым, и  предсказуемым.

А если принять во внимание тот факт, что коммунизм в конце ХХ века потерпел в России поражение, то и критику "православного социализма" можно воспринимать как вполне предсказуемую. И дело тут не только в том, что к термину, обозначающему справедливую социальную систему, многие стали относиться так же суеверно, как и к слову "Титаник", обозначающему имя корабля. Социализму его православные противники прежде всего не могут простить той крови, которая из России пролилась при его рождении.

Но мне уже приходилось писать о том, как католические священники Латинской Америки не ради социализма, а лишь из сострадания к своей пастве, в нищете одичавшей, попытались проявить инициативу в социальной самоорганизации общества. Закончилась эта попытка возлюбить ближнего, как самого себя, тем, что подчиненные США режимы латино-американских государств стали расстреливать пастырей в храмах вместе с их прихожанами. И получилось, что воплощение желания жить в христианской любви имело начало абсолютно бескровное, а утоплено было – в крови.

Да и папа Павел Иоанн II не стал вступаться и за священников, среди которых было немало епископов, и за паству лишь на том основании, что открытие школ и бесплатных больниц для бедных – это "политика".

Но ведь в средние века сама же католическая церковь сначала создавала школы, а затем на основе церковных школ открывала и университеты, обучающие не только богословию, но и философии, праву, медицине, исследовательским навыкам. И это не называлось политикой, потому что светская власть стала нуждаться не только в рыцарях, обученных владеть мечом, а и в людях, вооруженных научными знаниями.

А когда география влияния многих светских властей стала распространяться за пределы национальных государств и появились колонии, католическая церковь продолжала организовывать уже для аборигенов и школы, и больницы – но лишь в том масштабе, который не позволил бы коренному населению колонизированных стран и континентов в основной своей массе выйти из состояния рабочего скота.

То есть, латиноамериканских пастырей  Павел Иоанн II уличил в занятиях политикой не потому, что они нарушили миссионерские и просветительские традиции католической церкви, а потому что они превысили квоты в социальном и нравственном развитии своей паствы.

(В скобках замечу, что и реформа образования в современной России сводится, в конечном итоге, к тому, чтобы образование не развивало человека, а лишь  обучало его навыкам  труда в наукоемких сферах, к коим сегодня стала относиться даже сфера услуг).

А установлены ли эти квоты в Священном Писании?

И кто возьмет на себя смелость ответить на вот этот простой вопрос: в какой степени священник имеет право на деятельную реализацию таких своих качеств, как сострадание и любовь к ближнему? Разве  максимум его духовно-нравственной самореализации сводится к кругу обязанностей, соответствующих его церковному чину?

Равно как и сомнения  верующего человека, вдруг возникшие у него в отношении к священнику, нельзя решить с помощью некоего регламента, лишь изучением Евангелия и святоотеческих преданий, потому что регламент – это простая, не требующая размышлений, преграда, потому что скорее можно даже "музыку разъять, как труп" и "поверить алгеброй гармонию", чем найти ответы на вопросы духовного и нравственного свойства вне опыта собственного развития. Так, многим может показаться непреодолимым пространство между словами Христа о том, что "не мир пришел я принести, но меч", и о том, что "если тебя ударят по левой щеке – подставь правую". И нередко атеисты свою критику Священного Писания строят на вот таких якобы "несоответствиях".

Да, это понятно, что мира не должно быть между светом и тьмой, это понятно, что бить по щеке, значит, оскорблять сам человеческий образ. Но ведь поставил же точку Николай Угодник в споре с Арием ударом еретику в "его ланиту"?

И, может быть, прав писатель Гилберт Кийт Честертон, обращая внимание на то, что человек не может своею праведностью достичь полного богоподобия, что в каждом человеке – лишь частица подобия Ему, что один человек может приблизиться к Богу подвигом смирения, а другой – взяв в руку меч.

И может быть, прав буду и я, если предположу, что Андрей Тимофеев не видит возможности спасения с мечом в руке (а мечом ведь не вооружаются, чтобы поражать зверя в себе) лишь потому, что его собственный путь к спасению – это путь смирения?

Хотя, смирение одних – это как отречение Петра, а меч других – это всего лишь зло, не имеющее оправдания ни по Закону Божьему, ни по законам мирским.

Но даже у Иова результатом смирения стало его роптание. И лишь испытав страх перед Богом, он получил Божье вознаграждение еще при жизни.

Но как нелепая львица с гривой, и, к тому же, на хребте в вот этих лермонтовских строках "И Терек, прыгая как львица,// С косматой гривой на хребте…" не может бросить даже слабой тени на поэтический гений Лермонтова, то так и отречение Петра не только ничуть не умаляет его апостольский подвиг, а, может быть, даже наполняет более глубоким смыслом.

Однако, не будем же мы считать, что примеры ропота Иова и отречения Петра могут быть примерами пути к Богу.

Вроде бы смирение требует большей духовной сосредоточенности, чем страх. А Иов был вознагражден за страх. С другой же стороны, это страх Иова, уже совершившего подвиг смирения.

То есть, я бы не осмелился даже и в лекциях православного Сомина отделять одни их смыслы от других, как зерна от плевел.

Например, можно ли выбирать между  Митрополитом Филиппом и Патриархом Тихоном?

Митрополит Филипп не устрашился принародно сказать Ивану Грозному следующие слова: "Ты высок на троне; но есть Всевышний, Судия наш и твой. Как предстанешь на суд Его? обагренный кровию невинных, оглушаемый воплем их муки? ибо самые камни под ногами твоими вопиют о мести!.. Государь! вещаю яко пастырь душ. Боюся Господа единого". А уже будучи в заточении не побоялся же он в ответ на просьбу Малюты Скуратова, припавшего к его стопам: "Владыка святой, дай благословение царю идти в Великий Новгород!", ответить ему: "Делай, что хочешь, но дара Божиего не получают обманом".

А Патриарх Тихон признал богоборческую советскую власть.

Но если бы не признал, то, может быть, это было бы не повторением подвига Филиппа, а гордыней, в результате которой в истории Русской Православной Церкви советский период был бы обозначен трагическим прочерком?

Я не думаю, что во времена первых христианских общин у кого-то нашелся бы повод читать курс лекций о том, что государственное устройство, в основе которого лежит социальная несправедливость, не соответствует христианской морали.

Отличать русло, вспененное земными потребностями и возможностями, от того русла в котором душа омывается для жизни вечной и иных подвигов не жаждет, верующие стали с той поры, когда появилось понятие "государственной религии".

В идеале, конечно же, глава государства – это миропомазанный Монарх, призванный вести народ путем Господним. Но если допетровская православная традиция предполагала даже и неформальное духовное окормление Государя со стороны Главы Церкви (а подвиг Филарета – это и есть подвиг окормления строптивого государя), то после реформы Петра Великого самою Церковью стало управлять государство в лице Священного Синода. И точно так же, как Андрей Тимофеев теперь запросто подозревает Николая Сомина в "заигрывании с коммунизмом", так и Священный Синод вполне легко уличал священников в "проповедовании социализма". Священники обескураженно отвечали, что проповедуют они не социализм, а Священное Писание. "Тогда купируем мы Священное Писание!" – сурово грозился Священный Синод.

А не проще ли было Священному Синоду всего лишь обратить внимание на то, что система взаимоотношений между властью и народом уже не соответствует возросшему нравственному развитию русского общества?

Но это наша история. А наша история не может не быть для нас священной. И потому у нас возникает путаница между сакральными смыслами нашей Православной Цивилизации и тем, что является всего лишь драгоценными артефактами нашей русской истории.

Петр Великий ответит или не ответит перед Богом за подчинение Церкви государству, судить мы не можем, потому что всякая наша уверенность в том, что должно быть так, а не эдак – это не более, чем суеверие. Но и в твердой вере, что во всем – только лишь промысел Божий, тоже есть своя доля суеверия. Которое, к тому же, позволяет нам собственный страх перед злом принимать за страх перед Богом. Которое позволяет нам свое смирение со злом принимать за смирение перед волей Божьей.

Да и трудно постсоветскому человеку, не впитавшему православное миропонимание слепо, "с молоком матери", в вере доверяться не разуму, а интуиции. Как это могло себе позволить поколение, родившееся до революции и сформированное той народной православной средой, которая была еще живородной, в которой не только духовная, а и культурная основа были своего рода иммунной системой. Даже их суеверия не противоречили их вере по причине того, что и в их вере, и в их суевериях было больше поэзии, чем того научного миропонимания, к которому минувший век приучил нас стремиться. Я, например, в своем дошкольном возрасте пытался стрелять из рогатки в ласточек,  а наши древние старухи мне объясняли, что ласточки – это первые люди, которых Бог изгнал из рая и превратил в ласточек за то, что они устыдились своей наготы. А когда я подрос и понял, что ласточки ничем не отличаются от всяких прочих птиц, то не  превратился ни в атеиста, ни в святошу, уличающего старух в обмане, потому что пространство поэтической истины – бесконечно, а из истины, познанной умом, мы обречены вырастать, как из рубах и штанов.

С другой стороны, нет ничего кощунственного в том, что ученый Николай Сомин находит родство в представлениях о морали у святых отцов и у русского атеистического коммунизма. Ведь если это родство есть, то вместо Николая Сомина его нашел бы кто-то другой.

Но вот если Николай Сомин только потому, что коммунизм потерпел поражение, будет суеверно умалчивать об этом родстве, то это будет обозначать, что в его душе потерпели поражение и святоотеческие предания, и Священное Писание.

Точно также нет ничего кощунственного в том, что какой-нибудь немец из патриотических побуждений противопоставит национальные ценности христианской Германии нынешним содомистским нормам жизни Европы – при всем том, что не так уж давно чувству национальной солидарности Гитлер сумел придать людоедские черты.

И больше суеверия, чем веры, я различаю в убежденности наших монархистов в том, что только Царь должен быть во главе России.

Да хоть и президент, избираемый на конституционный срок! Но – верующий. Но – в России не как в светском государстве, а как в Государстве Православном. Но – если миропомазаный, то не для придания пущей пышности церемонии вхождения во власть, а для ответственности не только перед избирателями, а и перед Богом.

В конце концов, в Великобритании королева до сих пор возглавляет и государство, и саму англиканскую церковь. Но это не помешало ей подписать закон о легализации однополых браков.

Андрей Тимофеев пишет: "Следствием нарушения иерархии ценностей в работах профессора Сомина становится его невнимание к ещё одной важной проблеме. На мой взгляд, как только христианский социализм начнёт реализовываться не как монашеский, совершенно особый и посильный малому количеству людей путь, а как социальный проект, произойдёт резкая девальвация самого понятия «христианский», что приведёт к обмирщению веры (ещё более глобальному, чем сейчас). Но это проблема, конечно, не только концепции профессора Сомина. Подобное явление возникает неизбежно, когда вместо личного пути к Христу каждого конкретного человека начинают говорить о «спасении многих», о «спасении русского народа» и т.д. В Царство Небесное не идут толпой (хотя можно создать благоприятные условия для христианской жизни, в этом автор прав, но нельзя сводить всё исключительно к этому)".

И если следовать его логике, то самым большим несчастьем России будет, если во главе её светской власти окажется глубоко-верующий человек, имеющий представления не только, допустим, о системе рабовладения или о системе рабства более современного, экономического, а и о политическом опыте социального равенства в современных социально-развитых стран. И будет заботиться не только о спасении собственной души, а и о спасении своих сограждан от нищеты.

Что касается страхов Тимофеева по поводу того, что в христианском социалистическом государстве люди будут идти толпой в Царствие Небесное, то ведь есть опыт церковных общин, где роль старосты (государства) и роль священника (Церкви) совершенно различны.

"И здесь мы должны сделать выводы по-настоящему страшные. Потому что с одной стороны это христиане, поставившие в центр своей жизни вопросы имущественной этики (или по крайней мере, считающие их настолько же важными, как и «вопрос личного спасения»), а с другой стороны – искренние и честные сторонники коммунистической идеи, воспринимающие лишь внешнюю форму христианства" – утверждает Тимофеев, не понимая, что когда власть говорит человеку "не укради", то подразумевается, что вор попадет в тюрьму, а когда Церковь внушает человеку то же самое, то тут речь идет о том, что вор не попадет в Царствие Небесное.

Опять же, из попытки находить в христианстве внутренние и внешние формы сначала появилось протестантство, а затем и протестантская этика с её "божественным предопределением", с её делением людей на "угодных Богу" лишь потому, что они богаты и на "неугодных" лишь потому, что они бедны.

И еще я знаю, что свято место пусто не бывает. Пока Священный Синод не позволял Церкви "проповедовать социализм" даже и по Священному Писанию, руководство развившимся у народа нравственным чувством взяли на себя атеисты.

То же самое или даже нечто более жуткое случилось и с Западной Европой. Только взяли там на себя инициативу социального развития не коммунисты, а социалисты. Но в свои политические программы социального равенства они оголодавшим пролетариям, жаждущим иметь социальную защиту такую же, какую имели пролетарии советские, помимо социального равенства стали включать и права на однополые браки.

Следствием того, что проблемы социальные мы поручаем политикам, а не собственному христианскому нравственному чувству, является то, что теперь одни из нас суеверно отрекаются даже от Патриарха Тихона за то, что он признал советскую власть, другие с такою же суеверностью в советской власти ищут "религиозные смыслы", одни видят в Сталине исключительно злодея, другие готовы его поставить в один ряд со святыми подвижниками, одни видят волю Божью в узаконенном государством грабеже общенародных богатств, другие готовы в Бога поверить лишь в том случае, если сам Патриарх призовет их к восстанию против антинародного режима.

Да, у меня могли бы быть претензии к такой фигуре речи в лекциях Николая Сомина, как "Церковь должна..." Конечно же, много чего должна и не должна Церковь! Но не Сомину же, и не нам всем судить о том, что именно сегодня Церковь должна, а что не должна!

Но точно так же рассуждаем и мы, писатели, когда кто-то, душу свою слезами омывши над "Станционным смотрителем", над "Шинелью",  над "Му-му", над "Степью", над "Ванькою Жуковым", станет нам говорить, что современная русская литература не должна проходить мимо человеческого унижения и страдания. И при этом он еще будет, как Сомин на святых отцов, ссылаться на Пушкина, на Гоголя, на Тургенева, на Чехова…

"Знаешь ли ты, – отвечаем мы ему, – что писатели, это не артель, получившая заказ, допустим, даже от самого времени? Знаешь ли ты, что толпою книги не пишут? И при всём том, что авторитет автора "Станционного смотрителя" велик, главное не то, о чем писал Пушкин, а то, как он писал. Нельзя житейским литературным сюжетом, над которым плачут читатели-неофиты, подменять то, что в высокой литературе находят читатели искушенные! Само понятие "литература" девальвируется, если поводом к созданию художественного произведения писателю послужит одна только жалость к новому Ваньке Жукову, жестокими законами жизни разлученным с любимым и добрым дедушкой, а не  вдохновение! Только наше личное вдохновение, а даже и не пример Пушкина, выбирает, о чем писать, а о чем не писать. Только вслед за вдохновением можно попасть в царствие литературных небес".

"Если у вас вдохновение есть, а души и сердца нет, то зачем моему живому сердцу и живой душе ваше вдохновение?" – скажет нам некто. И будет прав.

Но разве мы, писатели, не правы?

А на самом деле прав Пушкин,  стихотворение которого "Клеветникам России" в стенах Литературного института может быть представлено как образец вдохновенного слова, а на очередном заседании Совете безопасности ООН, посвященном Украине, может прозвучать из уст нашего представителя Чуркина как самое убедительное политическое выступление:

О чем шумите вы, народные витии?
Зачем анафемой грозите вы России?
Что возмутило вас? волнения Литвы?
Оставьте: это спор славян между собою

Но возвратимся к проблеме лекций Сомина и критического к ним отношения Тимофеева.
Вот, например, стихотворение нашего современного поэта Виктора Верстакова с очень красноречивым названием "Войска небесной обороны":

Святая русская держава
В кровавый дым погружена.
Её поруганная слава
Земному взгляду не видна.
Исполосованы знамёна.
Но над изменой и враньём
Войска небесной обороны
Ещё глядят на окоём.
Дом Богородицы, Россия,
Твои поля и города,
Враждебной отданные силе,
Горят от боли и стыда.
Полки, бригады, батальоны
Отгородились от своих.
Войска небесной обороны
Одни за мёртвых и живых.
И по невидимому следу,
Не преклоняя головы,
Святые ратники победы
Сойдут из вольной синевы.
И беззаконные законы
Не одолеют Русь, пока
Над нею держат оборону
Её небесные войска.

Не заподозрит ли Тимофеев, что певец воинского подвига Верстаков значение христианства уравнивает со значением воинского долга, а роль Русской Православной Церкви сводит к роли Армии и Флота?

Да и сам я не знаю, в какой степени подвиги ратные можно отождествлять с подвигами духовными. И вообще, мне бы хотелось, чтобы все эти мои размышления воспринимались не как мои утверждения, а как мои вопросы.

Но если я, например, не уверен, что не является легендой распоряжение атеиста Сталина в самый критический момент Великой Отечественной войны облететь с Тихвинской иконою Пресвятой Богородицы вокруг Москвы, то я твердо знаю, что на протяжении всей истории Русской Православной Церкви православное священство благословляло православных воинов на битву с врагом.

И как применить мне это знание к нынешней ситуации, когда у России не менее непредсказуемое будущее, чем в канун Куликовской битвы или когда фашисты подошли к Москве?

У меня нет аргументов против того, что либеральные власти нанесли России урон больший, чем фашистская Германия, что вскормленные постсоветской властью олигархи относятся к России не как к своей Родине, а как  к добыче, что и к русскому народу, имеющему православную ментальность, относятся они как победители к побежденным, а не солидарно.

Нет у меня аргументов и против того, что шведская модель социализма, которая была создана в противовес модели социализма советской, не будет свернута по причине того, что после гибели СССР она уже не нужна. Да она уже и сворачивается под разными предлогами даже в Германии, являющейся локомотивом европейской экономики.

Так может быть, "православный социализм" – это и есть для России выход из нравственного и исторического тупика?

Нажав на эти кнопки, вы сможете увеличить или уменьшить размер шрифта
Изменить размер шрифта вы можете также, нажав на "Ctrl+" или на "Ctrl-"
Система Orphus
Внимание! Если вы заметили в тексте ошибку, выделите ее и нажмите "Ctrl"+"Enter"

Комментариев:

Вернуться на главную