Н.А. Клюев имел широкий круг знакомств в литературном мире, однако всегда был в этом мире одинок и часто не понят, или, как сам писал об этом, «греховным миром не разгадан» [9, с. 3-53]. Именно поэтому особенно ценны для нас наблюдения и оценки поэтом своих собратьев по перу, которые постоянно встречаются в его стихотворениях. Клюев посвящает им свои произведения, в которых вступает в поэтический диалог с ними. В некоторых своих стихотворениях он как бы оглядывается на них, ища у них дружеской поддержки, или вступая с ними в спор. Эта пушкинская черта его поэзии очень примечательна.

Обратимся к образам поэтов-современников, которые запечатлел в своем творчестве Н.А. Клюев. В зависимости от того, какое поэтическое направление они представляли и как поэт относился к ним, их можно объединить в следующие группы:

1) поэты «серебряного века» А.А. Блок, А.А. Ахматова, В.Я. Брюсов, К.Д. Бальмонт, О.Э. Мандельштам, Б. О. Пастернак;

2) новокрестьянские поэты С.А. Есенин, П.Н. Васильев, С.А. Клычков;

3) пролетарские поэты В. Т. Кириллов, А.К. Гастев;

4) поэты новой советской формации: В.В. Маяковский, А.А Прокофьев, Н.С. Тихонов, А.И. Безыменский, В.А. Рождественский, Д. Бедный, А.Б. Мариенгоф;

5) иностранные поэты П. Верлен, Э. Верхарн, К. Гамсун, Г. Лонгфелло.

В данной статье рассматриваются поэтические образы только некоторых поэтов-современников.

1. Клюев о поэтах Серебряного века

А. А. Блок

В молодости Клюев в своем поэтическом творчестве жадно впитывал образы и мотивы поэзии Блока, но не растворялся в них, упорно ведя свою поэтическую партию, не теряя своего поэтического голоса. Известно, что они переписывались, а затем встречались в 1908-1911 годах. И эта встреча двух гениев русской словесности была значительным событием в их духовной биографии. Как отмечает К.М. Азадовский, «личность Клюева и переписка с ним наложили, бесспорно, свой отпечаток на образ России, каким он предстает в стихах и статьях поэта» [2, с. 31].

Оставляя в стороне сложные отношения этих поэтов, о которых написано достаточно много, обратимся к блоковским образам в поэзии Клюева. Он посвятил Блоку три стихотворения. В стихотворении «Пловец» (1908 год), используя библейские мотивы, он следует русской традиции и говорит о пророческом служении поэта.

В страну пророков и царей
Я челн измученный направил
И на безбрежности морей
Творца Всевидящего славил.
Рукою благостной Господь
Развеял сумрак непогодный
И дал мне светлую милоть
И пояс, радуге подобный.
Молниевиден стал мой лик
И ясновидящ взор туманный,
Прозрев за далью материк
Земли, пловцу обетованной...

Поэтический мотив беззащитности пророка развивается во второй части этого стихотворения:

Но сон угас, как зори мая,
Надводным холодом дыша.
И с той поры о дивном крае
Томится падшая душа.
Ей снятся солнечные стены
Нерукотворных городов,
И в ледяном мерцанье пены
Сиянье чудится венцов.
Как будто в сумраке далече,
За гранью стынущей зари,
Пловцу отважному навстречу
Идут пророки и цари.

Э.Б. Мекш, известный исследователь творчества Н.А. Клюева, считает, что в этом стихотворении «отражается сюжетная модель стихотворения» Н.М. Языкова «Пловец» («Нелюдимо наше море ...), ставшего популярной песней [14, с.  53-166]. К.М. Азадовский пишет о том, что  образы корабля, челна и моря появились у Клюева в «блоковский период» под влиянием сборника  Блока «Нечаянная радость» [2, с. 17]. На наш взгляд, оба литературоведа отметили внешние предпосылки для появления этого стихотворения и сходства его образов с образами поэтов Языкова и Блока. Однако существует и внутренняя предпосылка – приверженность Клюева к поэтике библейских символов и мотивов, которые и послужили общим источником для стихотворений этих трех поэтов. И. Кудряшов обратил внимание на то, что наиболее близки образы этого стихотворения к содержанию 106 псалма, стих 28-32 [13]: «Но воззвали они к Господу в скорби своей, и от бед избавил Он их; И повелел буре, и настала тишина, и умолкли волны морские. И возрадовались они, что утих ветер, и направил Он их в пристань желанную, Да прославят Господа за милости Его и чудеса Его, явленные сынам человеческим! Да превозносят Его в собрании народа и в сонме старцев да восхвалят Его! [5, с. 803]. Этот же мотив  пловцов, терпящих бедствие в морской стихии и спасенных по молитвам их к Богу, находим в других частях Библии: в Книге пророка Ионы [5, с. 1336-1338] и в Откровении Иоанна Богослова 7,1-8 [5., с. 1827].  

Два других стихотворения, посвященные  Блоку, написаны в 1910 году. В первом  из них «Верить ли песням твоим ...» продолжается тема пророческого служения поэта. Клюев обращается к Блоку и его стихи называет «птицами морского рассвета», которые поют свои песни в глухом тумане повседневности. Здесь, видимо, содержится намек на стихотворение Блока «Гамаюн, птица вещая», посвященное картине В. Васнецова:

«На гладях бесконечных вод,
Закатом в пурпур облеченных,
Она вещает и поет,
Не в силах крыл поднять смятенных ...».

Далее, в своем стихотворении Клюев говорится об одиночестве поэтов в холодном мире:

«Вышли из хижины мы,
Смотрим в морозные дали:
Духи метели и тьмы
Взморье снегами сковали.

Но поэт верит, что они (Блок и Клюев) познают духовную радость:

«Радость незримо придет,
И над вечерними нами
Тонкой рукою зажжет
Зорь незакатное пламя».

«Зорь незакатное пламя» - это поэтическая перифраза Света Невечернего, которая в христианских молитвах обозначает благодать Иисуса Христа.

Третье стихотворение блоковского цикла  посвящено поэтическому размышлению о тайне России, которая для Клюева и есть та непостижимая «прекрасная дама», о которой грезил Блок:

Я болен сладостным недугом –
Осенней, рдяною тоской.
Нерасторжимым полукругом
Сомкнулось небо надо мной.
Она везде, неуловима,
Трепещет, дышит и живет:
В рыбачьей песне, в свитках дыма,
В жужжанье ос и блеске вод.
В шуршанье трав – ее походка,
В нагорном эхо – всплески рук,
И казематная решетка –
Лишь символ смерти и разлук.
Ее ли косы смоляные,
Как ветер смех, мгновенный взгляд...
О, кто Ты: Женщина? Россия?
В годину черную собрат!
Поведай тайное сомненье
Какою казнью искупить,
Чтоб на единое мгновенье
Твой лик прекрасный уловить?

В первой части стихотворения  слышен явственно блоковский мотив тоски, о которой сам Блок в статье «Народ и интеллигенция»  писал, исповедуясь: «...во мне самом нет ничего, что любил бы я больше, чем свою влюбленность индивидуалиста и свою тоску, которая, как тень,  всегда и неотступно следует за такою влюбленностью ...» [6, с. 327]. Затем Клюев вплетает в этот мотив тоски свое ее понимание: тоска его лирического героя – стремление постигнуть духовную тайну  России:

«Чтоб на единое мгновение
Твой лик прекрасный уловить».

А.А. Ахматова

С Анной Ахматовой Клюев был также лично знаком. Как известно, после первой встречи поэтесса сказала о нем: «Таинственный деревенский Клюев». Как справедливо отмечает П. Поберезкина, «эпитет «таинственный» для Ахматовой является знаком настоящего Поэта и потому скорее связан с ее высокой оценкой клюевского творчества, чем с неспособностью понять Клюева, как полагает К.М. Азадовский [1, с. 66-70; 18, с. 151 ].

Клюев посвятил Ахматовой четыре стихотворения [12, с. 64-65], известно одно из них - «Мне сказали, что ты умерла...» (1911 г.). Однако много позже, в 1964 году, поэтесса скептически отмечает: «Это, конечно, не мне  и не тогда написано. Но я уверена, что у него была мысль сделать из меня небесную градоправительницу, как он сделал Блока нареченным Руси» [12, с. 65].
Как свидетельствуют  мемуары, Клюев назвал Ахматову «китежанкой»: «Николай Клюев был ловец душ. Он каждому хотел подсказать его призвание. Блоку объяснял, что Россия его «Жена». Меня назвал «Китежанкой» [7, с. 411]. Предсказание поэта свершилось, и в 30 – 40-х годах Ахматова именно так себя чувствовала [18, с. 148- 150]. П. Поберезкина отмечает: «Оставшись после гибели современников последней «китежанкой» и предчувствуя в 1940 году близость «последних сроков», она создает поэму «Путем всея земли», пронизанную клюевскими реминисценциями» [18, с. 149].

Имя Ахматовой упоминается в стихотворении «Клеветникам искусства», посвященном своеобразному критическому обзору современной поэзии. Стихотворение строится на противопоставлении, с одной стороны, истинных поэтов, своими произведениями обогативших русское искусство, и, с другой стороны,  окололитературной саранчи, которую поэт называет нетопырями, гнусавыми воронами, а их критику - граем вороньим, черным смехом.  Их писания, по мнению Клюева, это - крапива полуслов, бурьян междометий, они бумажные размножили погосты / И вывели ежей, улиток, саранчу!.. Поэт не называет поименно этих представителей лжелитературы, поскольку  их очень много («имя им – легион»), они безлики, агрессивны и у них власть. Зато самым близким ему современным поэтам  - А.А. Ахматовой, С.А.Есенину, П. Н. Васильеву и С.А. Клычкову – он посвящает прекрасные поэтические строки, написанные с любовью.

Вот отрывок из этого стихотворения, посвященный А. Ахматовой:

Ахматова – жасминный куст,
Обожженный асфальтом серым,
Тропу утратила ль к пещерам,
Где Данте шел, и воздух густ,
И нимфа лен прядет хрустальный!
Средь русских женщин Анной дальней
Она как облачко сквозит
Вечерней проседью ракит!

Этот поэтический этюд имеет очень сложную смысловую композицию, так как в него включены реминисценции из различных произведений Ахматовой и посвященного ей стихотворения Н.С. Гумилева. Клюев выбрал самое важное для него в ее творчестве и жизни. Во-первых, используется мифологема  из стихотворения Ахматовой «Лотова жена» («асфальт серый», то есть горящая сера, которою Бог наказал за грехи древние города Содом и Гоморру). Следует отметить, что, по мнению Б. Л. Пастернака, это стихотворение Ахматовой создает неточное представление о ее музе. Для него она, прежде всего, певец Петербурга и белых ночей. В его стихотворении «Анне Ахматовой» читаем:

«Я слышу мокрых кровель говорок,
Торцовых плит заглохшие эклоги.
Какой-то город, явный с первых строк,
Растет и отдается в каждом слоге...»,

и далее:

«Бывает глаз по-разному остер,
По-разному бывает образ точен.
Но самой страшной крепости раствор –
Ночная даль под взглядом белой ночи.
Таким я вижу облик ваш и взгляд.
Он мне внушен не тем столбом из соли,
Которым вы пять лет тому назад
Испуг оглядки к рифме прикололи...»

При сравнении этих двух различных поэтических образов Ахматовой видно, что Пастернак обращает внимание на внешние обстоятельства жизни поэтессы и на одну из тем ее стихотворений, а Клюев сразу говорит о ее трагической судьбе.

В стихотворении А. Блока «Анне Ахматовой», в котором используются мотивы Кармен, представлен субъективный образ поэтессы:

«Красота страшна»
Вам скажут,
Вы накинете лениво
Шаль испанскую на плечи,
Красный розан – в волосах».

В «Воспоминаниях об А. Блоке» А. Ахматова пишет: «У меня никогда не было испанской шали, в которой я там изображена, но в то время Блок  бредил Кармен и испанизировал меня. Я и красной розы, разумеется, никогда в волосах не носила. ...» [ 3, с. 167]. 

В стихотворении Клюева «Клеветникам искусства» появляется поэтический образ поэта-изгнанника Данте, который  характерен для творчества Ахматовой, как и для многих поэтов «серебряного века». Он выражает мотив избранничества и одиночества поэта в мире людей, например, в ее стихотворении «Муза»:

Когда я ночью жду ее прихода,
Жизнь, кажется, висит на волоске.
Что почести, что юность, что свобода
Пред милой гостьей с дудочкой в руке.
И вот вошла. Откинув покрывало,
Внимательно взглянула на меня.
Ей говорю: «Ты ль Данту диктовала
Страницы Ада?» - Отвечает: «Я».

Обратимся к последним строкам клюевского этюда об Ахматовой:

«Средь русских женщин
Анной дальней
Она как облачко сквозит
Вечерней проседью ракит!»

Эти стихи перекликаются с образом поэтессы в стихотворении Н.С. Гумилева «Она»:

«... Ее душа открыта жадно
Лишь мерной музыке стиха,
Пред жизнью дольней и отрадной
Высокомерна и глуха.
Неслышный и неторопливый,
Так странно плавен шаг ее...»

У Ахматой есть отклик на это стихотворение:

«Сказал, что у меня соперниц нет.
Я для него не женщина земная.
А солнца зимнего утешный свет
И песня дикая родного края...» [20, с.24-25].

О меткости поэтических характеристик Клюева говорят многие факты  творчества Ахматовой. Так, она избрала эпиграфом ко второй части «Поэмы без героя» («Решка») строки о ней  из стихотворения «Клеветникам искусства». Правда, она заменила последнее слово в соответствии с темой своей поэмы: «Где Данте шел и воздух пуст» [ 18, с. 152].

В поэме «Кремль», описывая горестную судьбу русских поэтов, Клюев цитирует строчку из стихотворения Ахматовой 1913 года «Ты знаешь, я томлюсь в неволе ...» [15, с. 289]:

«... Клычков! Пытливым пешеходом
Он мерит тракт и у столба,
Где побирушкою судьба
Уселась с ложкою над тюрей,
Поет одетые в лазури
Тверские скудные поля!»

Подводя итог, обратимся к словам самой поэтессы, которая, вспоминая клюевские поэтические строки о ней, произнесла: «Лучшее, что сказано о моих стихах» [4, с. 518].

2. Клюев о новокрестьянских поэтах

С.А. Клычков

Мишель Никё, рассмотрев существенные различия в религиозном сознании Н.А. Клюева и С.А. Клычкова, пришёл к выводу: «Клычков – жертва темного века, Клюев – тоже его жертва, но и пророк Невечернего Света» [17, с. 85]. Клычков «был поражен метафизическим, извечным, непреодолимым существованием зла» пишет исследователь его творчества [Там же]. Это мнение о поэте очень близко той поэтической оценке, которую дал Клюев своему другу поэту-современнику в стихотворении «Клеветникам искусства»:

И от тверских дубленых пахот,
С антютиком лесным под мышкой,
Клычков размыкал ли излишки
Своих стихов – еловых почек,
И выплакал ли зори-очи
До мертвых костяных прорех
На грай вороний – черный смех?!

Вместе с тем, Клюев высоко ценил произведения этого поэта. В письмах к  А.В. Ширяевцу  стихи Клычкова он называет «хрустальными песнями» [11, с. 219], «свежими, как Апрельский Лес» [11, c. 221]. В 1926 году он пишет о новом романе С.А. Клычкова «Чертухинский балакирь»: «Я так взволнован сегодня, что и сказать нельзя, получил я книгу, написанную от великого страдания, от великой скорби за русскую красоту. <...> Надо в ноги поклониться С. Клычкову за желанное рождество слова и плача великого. В книге «Балакирь» вся чарь и сладость Лескова, и чего Лесков недосказал и не высказал, что только в совестливые минуты чуялось Мельникову-Печерскому от купальского кореня, от Дионисиевской вапы, от меча-кладенца, что под главой Ивана-богатыря – все в «Балакире» сказалось, ажно терпкий пот прошибает. И радостно и жалостно смертельно» [11, с. 73].

В поэме «Кремль»  (1934 г.) он создает образ Клычкова как  поэта-певца родной тверской земли:

«Домашний, с ароматом печи,
Когда на расстегай малинный
Летит в оконце рой пчелиный,
И крылья опаляет медом, -
Клычков! Пытливым пешеходом
Он мерит тракт и у столба,
Где побирушкою судьба
Уселась с ложкою над тюрей,
Поет одетые в лазури
Тверские скудные поля!» [16, с. 214].

П.Н. Васильев

Трагичной была судьба молодого талантливого поэта  Павла Васильева, погибшего в 26 лет. Он обвинялся в «кулацкой» идеологии и  «клюевщине». Взаимоотношения Клюева и Васильева складывались по-разному. Нередко Клюев возмущался буйным поведением молодого поэта. Так, в письме к А.Н. Яр-Кравченко читаем: «торцовой мостовой жиган, но вобщем дурак негодяй  Васильев» (11 мая 1933 г.) [11, c.292]. Из сибирской ссылки в письме к В.Н. Горбачевой (25.12.1935) он пишет: «Жалко сердечно Павла Васильева, хоть и виноват он передо мною черной виной» [11, c. 371]. Из письма поэта В.Н. Горбачевой (22.12.1936): «Что Литгазеты назвали его бездарным – это ничего не доказывает. Поэт такой яркости, обладатель  чудесных арсеналов с кладенцами. <...> Мне бы очень хотелось прочесть «бездарные» стихи Павла. Хотя он и много потрудился, чтобы я умолк навсегда. Передайте ему, что я написал четыре поэмы. В одной из них воспет и он, не как негодяй, Иуда и убийца, а как хризопраз самоцветный!» [11, с. 385-386]. Действительно, в стихотворении «Клеветникам искусства»  Клюев с любовью лепит образ Павла Васильева на основе целой цепочки аллюзий на его поэтические мотивы и образы: это степь, полынь, казаки, Иртыш, омуль, щука, ерш, осетр.

Полыни сноп, степное юдо,
Полуказак, полукентавр,
В чьей песне бранный гром литавр,
Багдадский шелк и перлы грудой,
Васильев – омуль с Иртыша,
Он выбрал щуку и ерша
Себе в друзья – на песню право,
Чтоб цвесть в поэзии купавой,–
Не с вами правнук Ермака!
На стук степного батожка,
На ржанье сосунка кентавра
Я осетром разинул жабры,
Чтоб гость в моей подводной келье
Испил раскольничьего зелья,
В легенде став единорогом,
И по родным полынным логам,
Жил гривы заревом, отгулами копыт –
Так нагадал осётр и вспенил перлы кит!

Клюев сравнивает Васильева с кентавром, так же, как  себя называл «потомком бога Китовраса», у  Есенина  он также находил сходство с Китоврасом:

Мифологический образ Кентавра или славянского Китовраса – это символ неукротимой стихии и свободы. Однако поэтическое содержания, которое сформировалось у этого образа в контексте всего творчества Клюева несколько иное: Китоврас  - это символ сказочной крестьянской Руси, Китежа, и её певцов – Есенина, Клычкова, Васильева  [19].

В стихотворении «Я человек, рожденный не в боях ...» (1933 г.), посвященном  П. Васильеву, говорится о необходимости защитить крестьянскую культуру и ее певцов от враждебных ей  критиков. В своей последней поэме «Кремль» Клюев  начинает описание современного ему «Сада Поэтов» с Павла Васильева:

Васильев – перекати-море
И по колено и по холку,
В чьей песне по Тибета шелку
Аукает игла казачки,
Иртыш по Дону правит плачки,
И капает вишневым соком
Лихая сабля, ненароком
Окунута в живую печень
.
И в этот раз Клюев своим дружественным поэтическим взором путешествует по страницам произведений Васильева.

3. Клюев о поэтах новой советской формации

В.В. Маяковский

Два талантливых поэта, Клюев и Маяковский, были совершенно не совместимы друг с другом ни в жизни, ни в поэтическом пространстве. Их современники вспоминают о взаимных оскорбительных  характеристиках, которые они давали друг другу. Маяковский относил Клюева к «мужиковствующих своре» (см. ст-ние «Юбилейное»), а Клюев называл его «крикуном-богоборцем» [12, с. 109, 120, 350].

В 1919 году Клюев написал два стихотворения, в которых противопоставляет революционной поэзии Маяковского свое понимание произошедшей революции, ее назначение. Ниже приводится одно из них, в котором встречаются реминисценции из произведений Маяковского:

Маяковскому грезится гудок над Зимним,
А мне – журавлиный перелет и кот на лежанке.
Брат мой несчастный, будь гостеприимным:
За окном лесные сумерки, совиные зарянки!
Тебе ненавистна моя рубаха,
Распутинские сапоги с набором, –
В них жаворонки и грусть монаха
О белых птицах над морским простором.
В каблуке в моем – терем Кащеев,
Соловей-разбойник поныне, –
Проедет ли Маркони, Менделеев,
Всяк оставит свой мозг на тыне.
Всякий станет песней в ночевке,
Под свист костра, над излучиной сивой;
Заблудиться в моей поддевке
«Изобразительным искусствам» не диво.
В ней двенадцать швов, как в году високосном,
Солноповороты, голубые пролетья,
На опушке по сафьяновым соснам
Прыгают дятлы и белки – столетья.
Иглокожим, головоногим претят смоль и черника,
Тетеревиные токи в дремучих строчках.
Свете тихий от народного лика
Опочил на моих запятых и точках.
Простой, как мычание, и облаком в штанах казинетовых
Не станет Россия – так вещает Изба.
От мереж осетровых и кетовых
Всплески рифм и стихов ворожба.
Песнотворцу ль радеть о кранах подъемных,
Прикармливать воронов – стоны молота?
Только в думах поддонных, в сердечных домнах
Выплавится жизни багряное золото.

В поэме «Кремль» (1934), уже после гибели Маяковского, Клюев опять вступает в диалог с ним. В этот раз он словно бы оправдывается перед ним за свой народный язык:

«Опять славянское словцо!
Ну что же делать беззаконцу,
Когда карельскому Олонцу
Шлет Кострома «досель» да «инде»
И убежать от пестрых индий
И Маяковскому не в пору?!» (16, с. 209)

А.И. Безыменский

Этот современник Клюева - автор комсомольского гимна «Молодая гвардия», близкий сотрудник Л. Троцкого, а затем «обличитель троцкизма», тем не менее, до конца жизни проводивший его антирусскую линию в литературе и своими критическими статьями-доносами пытавшийся погубить многих талантливых поэтов и писателей. Травлю Клюева он начал в 1927 году со статьи «Русское дело», написанной по поводу новой клюевской поэмы «Деревня» и напечатанной в «Красной газете» [11, с. 637]. В. Маяковский с презрением относился к этому «комсомольскому поэту» и в стихотворении «Юбилейное» написал:

«Ну, а что вот Безыменский?!
Так ... ничего... морковный кофе».

Клюев запечатлел образ литературного иуды в своей поэме «Кремль», не грубя при этом, как Маяковский, а используя мотивы и образы самого «поэта-критика» для скрытой насмешки над ним:

Чу! Безыменский – ярый граб,
Что в поединке не ослаб
С косматым зубром-листодёром! –
Дымится сук, и красным хором
На нем уселися фазаны,
Чтобы гореть и клектом рьяным
Глушить дроздов, их скрип обозный;
Меж тем в дупле петух колхозный,
Склевав амбар пшеничной нови,
Как сторож трубит в рог коровий,
Что молод мир, и буйны яри,
Что Волховстрой румянец карий
Не зажелтит и во сто лет!
Мое перо прости, поэт, -
Оно совиное и рябо;
Виденьем петуха и граба
Я не по чину разузорен!

В более раннем стихотворении 1933 года «Я человек, рожденный не в боях...» Клюев дает мужественный поэтический ответ Безыменскому и другим критикам, враждебным русской культуре:

<...>
Кольцо Светланы точит время,
Но есть ребячий городок
Из пуха, пряжи и созвучий,
Куда не входит зверь рыкучий
Пожрать волшебный колобок,
И кто в громах рожден, как тучи,
Тем не уловится текучий,
Как сон, запечный ручеек!
Я пил из лютни жемчуговой
Пригоршней, сапожком бухарским,
И вот судьею пролетарским
Казним за нежность, тайну, слово,
За морок горенки в глазах,–
Орланом – иволга в кустах.
Не сдамся!

Литература

1. Азадовский К.М. «Меня назвал «китежанкой»: Анна Ахматова и Николай Клюев // Литературное обозрение. – М., 1989. - № 5. – С. 66-70.
2. Азадовский К.М. Стихия и культура. // Клюев Николай. Письма к Александру Блоку 1907-1915. - М., 2003.
3. Ахматова А.А. Собрание сочинений: В 2 т. – М., 1996.
4. Ахматова А.А. Стихотворения и поэмы. – Л., 1979.
5. Библия. Книга Священного писания Ветхого и Нового Завета. Синодальный перевод. Четвертое издание. Брюссель, 1989. 
6. Блок  А.А. Собрание сочинений. Том пятый. – М.-Л., 1962.
7. Воспоминания об Анне Ахматовой: Сборник.  – М., 1991. – С. 404-419.
8. Гарнин В.П. Примечания // Клюев Н. Сердце Единорога. Стихотворения и поэмы. –  СПб., 1999. С. 817-987.
9. Киселева Л.А. «Греховным миром не разгадан... (Николай Клюев) // Николай Клюев. Воспоминания современников. – М., 2010. С. 3-53.
10. Клюев Н. Сердце Единорога. Стихотворения и поэмы / Предисловие Н.Н. Скатова, вступ. статья А.И. Михайлова; составление, подготовка текста и примечания В.П. Гарнина. –  СПб., 1999.
11. Клюев. Н. Словесное древо. Проза / Вступ. статья А.И. Михайлова; составление, подготовка текста и примечания В.П. Гарнина. – Спб., 2003.
12. Клюев Н.  Воспоминания современников. / [сост. П.Е. Поберезкина] отв. ред. С.И. Субботин.  – М., 2010.
13. Кудряшов И. «О кто поймет, услышит псалмов высокий лад?»: мотивы и образы песен царя Давида в поэзии Н.А. Клюева // www.academia.edu/6672608/Клюевослов.URL:http://www.kluev.org.ua//collegium/kudrjashov/php.
14. Мекш  Э.Б. Коллизия «море – пловец – берег» в лирике Николая Клюева (языковский контекст) // XXI век на пути к Клюеву. Материалы Международной конференции «Олонецкие страницы жизни и творчества Николая Клюева и проблемы этнопоэтики». – Петрозаводск, 2006. – С. 153-166.
15. Михайлов А.И. Примечания // Наследие комет. Неизвестное о Николае Клюеве и Анатолии Яре. Кравченко Т., Михайлов А. – М., 2006. С. 227-291.
16. Наследие комет. Неизвестное о Николае Клюеве и Анатолии Яре. Кравченко Т., Михайлов А. – М., 2006.
17. Никё М. Теодицея у Н.Клюева и С. Клычкова // XXI век на пути к Клюеву. Материалы Международной конференции «Олонецкие страницы жизни и творчества Николая Клюева и проблемы этнопоэтики». – Петрозаводск, 2006. – С. 81- 86.
18. Поберезкина П. Клюевское слово в творчестве Анны Ахматовой //  Ритуально-мiфологiний пiдхiд до iнтерпретацiϊ тексту. Збiрник наукових праць. – Киϊв, 1998. - С. 140-156.
19. Смольников С.Н., Яцкевич Л.Г. На золотом пороге немеркнущих времен: Поэтика имен собственных в произведениях Н. Клюева. – Вологда, 2006.
20. Яцкевич Л.Г. Структура поэтического текста. – Вологда, 1999.

Вверх

Комментариев: