 Судьба и жизнь поэта – в первую очередь, его стихи. Но ведь стихи не рождаются в пустоте. Так хочется увидеть малую родину талантливого человека, вглядеться в облик улицы, где прошли его детство и юность. Здесь он шагал когда-то, и рождались строки…
Этот мир в его основе,
Где с тобой нам вышло жить,
Никогда мне, право слово,
Не хотелось изменить.
Геннадий Фролов родился 31 января 1947 года в Курске. В 1951 году семья переехала в Орёл. Глава семейства Василий Степанович работал председателем месткома станции Орёл, Вера Андреевна – рецептором железнодорожной аптеки. Оба они были фронтовики – отец был ранен, мама служила в армейском госпитале.
Жили Фроловы в Орле на Привокзальной улице, где нравы в те годы царили незамысловатые. Геннадий рано попал в их водоворот, не раз оказывался в отделе милиции, переходил из школы в школу. Уже с 14 лет писал стихи и, едва получив паспорт, ушёл из дома, год бродяжничал по городам, перебиваясь случайными заработками. Почти в 18 лет снова сел за парту – в 11-м классе средней школы № 26 (его однокашником здесь был будущий поэт и тележурналист Владимир Переверзев).
Поэтический дебют состоялся в областной газете «Орловский комсомолец» в дни весенних каникул 1965 года. 28 марта на литстранице «Орлёнок» под заголовком «Первые стихи Геннадия Фролова» поместили небольшой фотопортрет, короткое вступление от редакции и стихотворения «Свисток» и «Мы поэты. До многого голодны...». Журналисты так напутствовали новичка: «Его стихи подкупают тонкой лиричностью и образностью. В них много тепла и юной одержимости»:
Мы поэты. До многого голодны –
Из Рязани, Орла и Вологды.
Мы серьёзные и смешливые.
На планету эту пришли мы.
И не в гости и не проездом –
Нам не надо спешить с отъездом...
Жизнь для нас – это вечное жжение.
Нет у юности торможения.
1 мая (праздничный номер) в той же газете были напечатаны ещё два стихотворения одарённого старшеклассника – «Весенние стихи» и «У моря». Эти публикации сослужили свою службу – при довольно посредственном аттестате Геннадий летом 1965 года успешно сдал вступительные экзамены в педагогический институт и стал студентом отделения русского языка и литературы историко-филологического факультета. В это время он вошёл в состав областного литературного объединения, быстро подготовил большую рукопись, которая могла вскоре превратиться в первую книгу стихов. Но для начала её нужно было обсудить на ближайшем заседании литобъединения. И оно состоялось 2 февраля 1966 года.
Юный поэт рассказал о себе, прочёл стихотворения «Ночь в позёмках…», «Буду слова славить…», «Сплетенье вен, сплетенье веток», «Не говорить, не ждать…»
Первым отозвался начинающий поэт Дмитрий Порушкевич: «Стихи на слух воспринимаются хорошо, но при чтении они много проигрывают. Искренние, разнообразные по ритмике, но некоторые куски не доделаны. В стихотворении «Оставь все чаянья» достаточно напряжённости и мысли для увязки образов, но некоторые строчки «зависают». Имеются стихи на хорошем уровне, которые почти сделаны, но и там есть строчки, которые останавливают, например, «Всё суета». А само стихотворение интересно и по образу, и по замыслу. Считаю хорошей строкой, способной вызвать эмоции, «взгляд виноватый, брошенный искоса, брошенный косо». Во всём творчестве Геннадия Фролова заметно тяготение к усложнённости. Но в своих более сильных строках он сглаживает усложнённость и заметно воздействует на читателя. У Фролова имеются все данные, из которых складывается поэт».
Куда более резко выступил рабочий-баснописец Михаил Жуков: «Стихи прочёл быстро. И не нашёл ни одного, что запало бы в душу. Стихи непонятны, несовершенны. Автор над ними не работал, брал рифмы, которые попали под руку. Стихи должны быть просты, ясны. Например, «Цепляя песню головой» – что за странный образ? Как это уцепить песню головой? Вся рукопись – сплетение хитроумных фраз, надо её разорвать и писать новые стихи».
Столь же категоричен был и редактор многотиражной газеты часового завода Михаил Ветров: «Читая стихи Фролова, вспоминаешь о футуризме. Непонятность, натасканность. Из всех стихотворений ни одно не понятно, и ни одно не запомнилось. Каждое автор старается сделать замысловатым. Нет задушевности. Для чего сказано – неизвестно. Начинается стихотворение одним, а кончается совершенно другим. Интересно узнать, у кого автор учится. Хочется пожелать ему успехов и учиться простоте лирики у Пушкина, Блока и других поэтов».
Руководитель лито, детский поэт Василий Катанов попытался примирить сотоварищей: «Стихи Фролова нравятся. Они объединяют наши мысли, доходчивы и понятны, в кругу ровесников достаточно популярны. «Почки зелены и горьки» – написано с любовью, задушевно. Пишет то, что его волнует. Но стихи его не совсем зрелые».
В защиту Фролова выступил прозаик Иван Рыжов: «Из футуристов вырос Маяковский, из имажинистов – Есенин, Пастернак, Заболоцкий, Хлебников. Они, образно говоря, поэты Фролова. Он поэт талантливый, его строкам завидуешь. Да, как поэт он ещё не зрелый, но все задатки у него для большого поэта есть. Где-то играет словами, не поняв их. Но в целом это всё оставляет впечатление. Несмотря на всю сырость и несобранность, из него получится интересный поэт. И он может занять своё место в славной когорте орловцев. Фролов идёт путём Тютчева, Фета».
Поэт Анатолий Шиляев подводил первые итоги обсуждения: «Мнений было много: и советовали стихи порвать, и возводили Фролова в какой-то литературный сан. Он способный, умеет писать, но целиком стихи пока не получаются. Рассыпаются, ибо нет стержня. Может, потому, что у него мало жизненного опыта. Но я верю, что скоро Геннадий Фролов будет писать стихи по большому счёту».
Поэт Евгений Красников тоже поддержал своего младшего коллегу: «Фролов заинтересовал всех, и это уже плюс. Фролов выдвинулся среди остальных. В кипе макулатуры всегда есть жемчужное зерно. Читая его стихи, иногда чувствуешь зависть. Он понимает философский смысл, у него своё лицо. В поэзии много близнецов, которые перепевают друг друга. У Фролова именно своё. Мы будем вандалами, если станем закапывать такие рукописи».
Не спешил с похвалами поэт Виктор Дронников: «Я не согласен с Красниковым, никто никого не закапывает. Это были субъективные оценки. Я вижу в стихах Фролова женственность. Цветаева, Ахматова… У Фролова молниеносно назревают конфликты и также проходят. Есть чисто книжные ассоциации. Стихи напоминают стихи какой-то курсистки: быстро выветривается, нет по-настоящему мужских слов. Где-то Геннадий пытается сказать что-либо большое, острое, но получается неестественно, с улыбкой. Большое влияние на него оказывают Киплинг и Гумилёв. Его уже не надо учить, как писать, но надо ставить вопрос, о чём писать. Судьба поколения – её пока не чувствуется. У Фролова есть великолепные строки, он хорошо чувствует метафоры и эпитеты. Ему осталось только жить: не нырять и не выныривать, а жить».
Уставший от обсуждения Геннадий Фролов, в своём «последнем слове» был краток: «В стихах находит тот, кто хочет найти. Пускай чего-то не хватает, не раскрывается до конца. Но если кто-то что-то чувствовал, он должен почувствовать и во второй раз. В стихах нужно быть человеком».
Срок ученичества в пединституте и литобъединении в Орле был недолог – вскоре начинающий поэт перевёлся на учёбу в Москву, в Литературный институт имени А.М. Горького. Здесь близко общался с Николаем Рубцовым, подружился на всю жизнь с Юрием Кузнецовым. Казалось, диплом престижного вуза даёт все возможности для «обустройства» в столице. Но прямой и твёрдый характер Фролова (дед учил его: «Гена, надо всегда говорить правду. Лгать нельзя», да и родители-фронтовики воспитали не подхалимом) не раз мешал карабкаться по карьерной лестнице, получать житейские блага (много лет – на съёмной квартире, однажды с грустью заметил: «Я никогда не чувствовал себя жителем того или другого города»). Даже заветный билет члена Союза писателей получил только 16 лет спустя после диплома. Работал в издательстве «Молодая гвардия», в журнале «Советский Союз», издательствах «Современник», «Столица», даже в министерстве культуры в отделе, ведавшем пьесами… Одно время был заместителем председателя секции поэзии в Союзе писателей, занимался переводами. Стихи его печатались в журналах «Юность», «Новый мир», «Наш современник», однако совсем не часто, ведь Фролова нельзя было отнести к числу пробивных писателей, да и сам он не входил ни в одну из группировок, был человеком глубоко верующим.
На переломе начала 1990-х остался вообще без работы, тогда один из друзей предложил ему стать охранником на автостоянке в бригаде, где «служили» сплошь известные московские поэты. Но Фролов отказался. Ему повезло – вскоре пригласили в издательство «Современный писатель». Был рядовым редактором, заведовал отделом, дорос до главреда. Удалось взять в штат Юрия Кузнецова, переживавшего не самые лучшие времена. Удалось издать целый ряд замечательных книг. Но и здесь потреба рынка в издании бульварной литературы претила Фролову. Он навсегда ушёл из издательского мира и стал… компьютерщиком, достигнув на этом поприще завидных высот.
За всю свою жизнь Фролов издал десяток книг: «Сад» (1982), «Месяцеслов» (1987), «Бьющий свет» (1992), «Вавилонская башня» (1992), «Накануне парада» (1993), «Невольные мысли» (1997), «Погост» (2000), «Не своё время» (2011), «Сто стихотворений» (2013). Был отмечен литературными премиями журнала «Наш современник» (2002), имени Константина Бальмонта, Александра Прокофьева «Ладога» (2015), премией «Словес связующая нить» (2019).
В своём творчестве Фролов продолжил поэтические традиции Афанасия Фета и Ивана Бунина. Оценивая написанное, Виктор Дронников писал о земляке и друге: «Геннадия Фролова признавали и признают как бесспорного мастера русского поэтического слова… Духовная, почти аскетичная ответственность поэта за всуе сказанное слово — не она ли ключ к пониманию его поэзии? Освобождение от смятенности души он ищет в мимолетности вечных истин, в вечном мелькании тщетных желаний, не придавая и собственным чувствам законченного рисунка».
Фролов нередко бывал в Орле, заходил в отделение Союза писателей, иногда брал на рецензию рукописи молодых авторов, но вердикт его был строг. Приехал в город юности и на писательский съезд, который состоялся здесь в мае 2004 года. Тогда Фролову вручили учреждённую в Орле Всероссийскую премию имени А.А. Фета.
Александр Трофимов отзывался о Фролове: «Его природный лирический дар был выточен с большой тонкостью и изяществом – так отчётлива и вместе с тем зыбка линия, позволяющая осязать предмет и окружающий его воздух… Понимание краткости жизненных сроков, смутные, противоречивые, но зато чрезвычайно интенсивные по творческому напряжению поиски, срывы, возвращения вспять привели поэта к единственной верной позиции: желанию смотреть и видеть новыми глазами».
А вот мнение Вадима Ковды: «Он пишет стихи в классической традиции. Именно в ней он обретает свой почерк, исполненный глубочайшего трагизма, совестливости, безнадёжной влюблённости в свою родину. Фролов – один из немногих поэтов, умеющих и любящих описывать природу. Кто из поэтов ныне способен создать или запечатлеть красоту или печаль окружающего мира, как это делали когда-то Тютчев, Лермонтов, Пушкин?»
А что думал сам Геннадий Фролов о творчестве, о поэзии? К примеру, он был равнодушен к попыткам иных ретивых редакторов «исправить» текст: «Меня такие вещи мало пугают. Ну, резали мои стихи, ну, допускали при печати ошибки. Я убедился, что стихотворение убить очень трудно. Возьмите самые замечательные стихи – любые! Пушкина, Есенина… И начните их переделывать строку за строкой. И выкидывать строки. Всё равно то, что останется, будет стихотворением».
Он считал поэтический дар, чувство родного языка врождённым свойством, а не результатом умственных упражнений: «Одно время я был в приемной комиссии Союза писателей. И по тем стихам, что приходилось читать тогда, могу сказать: индивидуальности есть, а вот личностей мало. Есть, конечно, талантливые люди, есть интересные стихи. Иначе о чём бы и говорили... А вообще – кто может на Земле давать какие-то оценки? Творчеству невозможно дать определение. Либо оно есть в стихотворении, либо не докажешь ничего словами. Либо оно трогает, либо нет».
И ещё его мысли о деле всей жизни: «Поэзия – неистребима. Вы знаете «Символ веры»? «Верую во единого Бога, Творца-Вседержителя Неба и Земли, видимого и невидимого»… В греческом переводе – «Поэта Неба и Земли». То есть поэт – это тот, кто создаёт, создатель. Это – сотворчество с Богом. Поразительное дело! Вон сколько берёз, сколько листьев на берёзах – а двух одинаковых не сыщешь. Да и невозможно их все увидеть. Так и в поэзии: всегда будут поэты, и неважно, будут их слушать или нет. Хорошо сказал один средневековый поэт: «Создатель всеблаг. Он не мог создать зло. А раз он не мог создать зло, то зла и нет». Что же мы называем злом? Нетворчество. Несозидание. Пустоту… Поэт не может быть никем другим. Профессия это его? Можно считать, что профессия. Или призвание. Или долг – в первую очередь. Могут ли стихи быть средством для заработка? Да пусть себе, если получается! Ведь пишешь всё равно не потому, что за это потом заплатят, а потому, что не писать не можешь».
Геннадий Васильевич Фролов умер в Москве 3 мая 2021 года.
«Доживаю, но жизнь не кляну…» – такой строкой начал он одно из стихотворений последних лет. Это была большая, трудная и горькая, но счастливая жизнь русского поэта. |
|
Геннадий ФРОЛОВ (1947-2021)
* * *
Доживаю, но жизнь не кляну,
И когда просыпаюсь до свету,
Вспоминаю родную страну,
Не беда, что ее уже нету.
Нету многого, нет ничего,
Из того, что люблю я доселе.
Над Москвою-рекой, над Невой,
Над Амуром и над Енисеем,
Заметая Урал и Кавказ,
По Днепру, по Днестру и по Бугу
Только ветер, не помнящий нас,
Завивает воронками вьюгу.
Мир, которым я был опьянен,
С кем я дрался и с кем обнимался,
Как же это случилось, что он
Вдруг ушел, а меня не дождался.
Но к кому бы он там ни спешил,
Я вослед ему камень не брошу.
Пусть в пустоты отбитой души
Сквозняком задувает порошу.
Пусть клубится она по углам,
Пусть струится от окон до двери.
Я ж не зря говорил себе сам,
Что сберечь можно только потери.
Я ж не зря повторяю сейчас,
Поднимая тяжелые веки,
Что лишь то не изменится в нас,
Чего больше не будет вовеки.
Что, казалось бы, истреблено,
Среди общего смрада и блуда,
А сокрылось, как Китеж, на дно,
Чтобы звоном тревожить оттуда.
2001
* * *
От прошлого не отказываясь
И с будущим не ругаясь,
Как будто волна, откатываясь
И вновь над собой вздымаясь,
Единый в едином миге,
В движении их раздроблен,
Строке, не вошедшей в книги,
Хотел бы я быть подобен;
Мелькнувшей, но позабытой,
Оставленной без вниманья,
Непонятой, неоткрытой,
Живущей во вне сознанья,
Рассудком не холощеной,
Не стиснутой крышкой тома,
Подобно невоплощенной
Душе, оставшейся дома.
2001
* * *
Много мелких сыпучих предметов
Надо в доме иметь, чтобы он
И зимой, и весною, и летом
Был хранением их поглощен.
Чтоб не ведал он времени знаться
С пустотою бесплодных затей,
Чтобы было ему, чем заняться
Среди долгих осенних ночей.
Я в примету уверовал крепко,
Я в коробку свалил для него
Груду пуговиц, кнопок и скрепок,
И еще там не знаю чего.
И теперь, как свихнулась эпоха,
Под которую время ушло,
Он один, как бы ни было плохо,
Мне внушает, что все хорошо.
И в ответ на глухие стенанья
Моему повторяет уму,
Что ничто не грозит мирозданью,
Если есть о чем думать ему.
Что уж если чего по привычке
И бояться до смертной тоски,
Так того, что вдруг кончатся спички,
А не мир разлетится в куски.
2001 |
* * *
Рельсы прижмутся к шпалам,
В ужасе задрожав.
С грохотом небывалым
В ночь улетит состав.
В стороны даль отпрянет,
Ветер рванет назад.
Миг – и во мраке канет
Окон вагонных ряд.
Миг – и уже глубоко
Скроет себя во тьму
Город, где я без прока
Жил вопреки ему.
Где обо мне не спросят,
Сгинувшем без следа,
Словно меня в нем вовсе
Не было никогда.
И только будет иная
Угадывать жизнь во сне,
Что я, его покидая,
В вагонном кричу окне.
2001
* * *
Усталые ноги еще идут,
Вытягивается дорога через грудь,
И между ребер, ветрам открыт,
Ты рассказываешь, где болит.
А болит в Благовещенске и Орле,
Болит на Алтае и на Памире,
На всей на бескрайней моей земле,
На всей на ее необъятной шири.
Судорогою бессилья сводит рот,
Метелями безумья застилает просторы,
Снова рушится воля во тьму свобод,
В пустотах их не найдя опоры.
Пусть не знает Дели о скором конце,
Пусть Женева и Токио еще прибыткам рады,
Но уже проступила смерть на лице
Иерусалима и Краснодара.
Азиатская Америка, Африканский Китай,
Небес парча и океана мускус, -
Для могилы мира готова плита,
И последняя надпись на ней по-русски!
2001
* * *
Только в зеркале вырвет из мрака
Сигарета неясный овал.
Только хрипло пролает собака
Непонятные людям слова.
И опять тишина без движенья,
И опять эта вязкая мгла.
Исчезает мое отраженье
В запылившейся толще стекла.
Ну и ладно, пускай исчезает!
Пусть собака скулит в конуре!
Слишком долго, увы, не светает
В октябре, в ноябре, в декабре.
Слишком скучно за фосфорной стрелкой
Наблюдать мне в январскую ночь.
Страстью куцею, мыслию мелкой -
Даже время нельзя истолочь.
Ладно бы сквозь сырые туманы
Этой едкой, как щелочь, ночи
Мне всплывали бы душные тайны,
Преступления и палачи.
Нет, какие-то дрязги бессилья,
Трусость явная, ложь на виду.
Отболев, умирает Россия,
Я ее хоронить не приду.
Ни слезы не осталось, ни вздоха,
Ну не выть же, как пес, на луну.
Нас без нас похоронит эпоха,
Матерясь и пуская слюну.
Мы простились до крайнего срока,
Пусть она вспоминается мной
Чернобровою, голубоокой,
С золотою за пояс косой.
Не склонявшей лицо перед вьюгой,
Знать не знавшей о скором конце,
А не этою нищей старухой
С медяками на мертвом лице.
2001
***
От солнечных ярких пятен
Стал сад предвесенний сыр
И беден, и необъятен,
Как весь этот Божий мир.
Как мир этот Божий, где мы,
Хотя и видны пока,
Не более, чем поэмы
Зачеркнутая строка.
Строка, вариант которой
Не плох был, а между тем
В поэме уже готовой
Иначе звучит совсем.
1990 |
