Сергей КОТЬКАЛО
СМОКВА
Рассказ из книги "Крик журавля"

— Нет ничего проще, как убить человека, — обыкновенно сказал мне за столом, нервно жуя жилистую куриную ножку, товарищ, кого я всегда почитал моралистом и великомучеником, отбывшим, как говорят в народе, не один и не два срока по делам своим, с лицом изможденным и яростным от спадавшего желтого света через широкие голубые стекла витрин несколько заброшенного, прежде блиставшего светом московского ресторана, где собирались за обедом люди различных званий и положений, отчего оркестровая музыка казалась безвременной и пошлой, и каждый, оставляя залу, полагал долгом заметить швейцару в дверях: «Шумно, брат, до омерзения», — сунув в крепь отставного военного прапорщика рупь-другой, и он, покорно и смиренно приняв подаяние, согласно кивал: да, мол, ваша права: шумно, — тогда как про себя думал по-халдейски: «Какого черта сидел, вона сколько желающих на ревизию»,— имея в виду ожидателя, выстроенного в ровную голодную линию.

— Да-да, — повторил товарищ, — не стоит удивления: убить человека проще, чем одолеть в нашей харчевне жарено-сушеную но­гу франкфуртской курицы. Право же, до чего дрянная пошла пти­ца, тогда как я хорошенечко помню по лагерям куропаточку. Конеч­но, ее на убой никто не кормил, да и нам, по правде сказать, не часто улыбался ее перелетный напев, но уж если выходило, то тут мы упи­сывали ее светлую память нежнейшими словами, вздохами, причмокиваниями...— и тут он вдруг поперхнулся, оторвался окро­вавленным взглядом на мое смятение и, прокашлявшись, весело расхохотался... — Вот это я вас взял, чудак-человек, кто бы мог по­думать.. . И что же такого сказал... «Нет ничего проще, как убить человека!» — неужто вы никогда никого не убивали, или вас хотя бы.

— Нет! — тихо возразил я.

— Да полно, право, вам. Нет такого человека, кто бы не убил или сам не подставился под пулю. Вот хоть меня возьмите... — начал он о себе и как-то откровенно сник, лицо его побелело, вздрогнуло, глаза сузились, зрачки гневно забегали, он как-то чересчур судорожно, взахлеб вылакал весь фужер белого вина, уронил прибо­ры в салат, спешно и виновато стал поправляться, тогда как из того ничего путного не выходило и даже, напротиву тому, руки испачка­лись в сметанном соусе, после чего он стал промокать их о брюки, чего от него уж никак не ожидал...

— Успокойтесь, — стал ему говорить, — на вас лица нет. И тут его снова, будто ошпарило кипятком, перелило в красную краску, и он прямо возопил в меня: «И не было никогда», — имея в виду лицо,

поруганное временем.

— Все мы, — настороженно пробежав галопом залу внимани­ем, — убийцы, и я этому не исключение, а мамка мне говорила в дет­стве: «Ты, сынок, будь дисциплинированным и примерным маль­чиком».— Хорошая была мамка, труженица, честняга, и я ее лю­бил детскою и скорбною любовью, и она, сердобольная, нежнейшая и кроткая, любила меня. Ох, как же она меня порола любовно, да все не впрок. Меня бы и сейчас пороть, то может еще и вышел бы толк, — и все это он говорил с каким-то тайным просветлением и счастьем, непонятным моему разуму, сухих и точных во взгляде глаз. — Да-да, верьте мне, мама меня порола, а однажды за взятую без спросу, не украденную, подчеркиваю, без спроса взятую на книги последнюю в доме, в Сочельник, в канун Нового года, трешку, которую, должно быть, и истратила бы мне на конфеты да хлеб, выставила, предварительно выпоров до черноты в теле, босоногого и нагого на снег за порог... Стою я и весь дрожу от ее надсадного разрываю­щего мне сердце рыдания и не смею замерзнуть, тогда как мороз до­ходил до тридцати градусов и ветер вьюжил снеги... — И он снова сник, и сколько-то тупо молчал, грубо сглатывая ком в горле, за­тем горестно сказал: — Это ли не убийство?! — налил себе в фужер вина, залпом опрокинул его, чтобы хоть как-то переменить состояние. — Однако и это еще что, — продолжил он, закурив неизменный для моей на его счет памяти «Беломор» фабрики большевика Урицкого. — Разве только одним убийством упивается наша грешная душа. Вот вы, например, — обратился ко мне пронзительным упрям­ством взгляда, — сколько могли бы убийств взять на душу?

— Одно, — зло, совершенно неожиданно сорвался в признании я, — но этого разве мало?!

— Много, — тихо сказал он.

— Много, — так же тихо повторил за ним, отпил из своей рюмки коньяку и, не закусывая, стал зачем-то признаваться в потаенном в синь кромешной тьмы грехе, давно и больно подкосившем мою молодую страстную натуру, побелившем всегда длинные смоляные, что от матери-цыганки, космы. — Много, — говорил я, — уже пото­му, что убийство, совершаемое нами, сподвигнуто было молчали­вым упрямством согласия...

— Да, — твердо и властно перебил товарищ меня, — я знаю. Вся­кое непорочное принято обществом обставлять пороком, оттого и бежал среды, но даже в лагерях не спрячешься от пагубы и, хотя там ты меньше в эмиграции, чем на воле, ничем от мерзости не спастись. Человек вынужден быть несчастным, ради того чтобы соблюсти покой окружению, что так неверно и плохо!

— Значит, и вы... — обрадовано залепетал я, но он:

— Нет, — возразил, — просто у вас слишком заброшенная внешность. Люди в лихую годину обнажаются, и наружу выступают са­мые сокровенные их чувства. Вас бы поберег кто. Слишком вам одиноко и зябко,— говорил мне человек, лицо которого набрано нонпарелью. — Пойдемте на воздух. Здесь не согреешься. — И мы вышли в открытый широкий белый свет Тверской лицами на стро­гое тяжелое красное управление городского Головы.

Обед кончился. Навстречу тянулась дряблая грязная рука обезноженного попрошайки.


Комментариев:

Вернуться на главную