 Смышляев А. А. Навсегда ухожу к медведям. Повести, рассказы. Петропавловск-Камчатский: «Новая книга», 2005. – 352 с. На счету автора более двадцати книг, среди них не только историческая документалистика и художественная проза, но и поэзия. За преданное служение Камчатке писатель Александр Смышляев в 2012 году, юбилейном для него, был удостоен международной литературной премии «Полярная звезда»1 . А.А.Смышляев объединяет в себе таланты геолога, первооткрывателя, руководителя, организатора, журналиста, режиссера, писателя, издателя, краеведа. Одно из его литературно-краеведческих детищ – альманах «Камчатка» по счастливому стечению обстоятельств стал известен и курскому читателю. Это произошло благодаря сотрудничеству А.А.Смышляева с курскими писателями, некогда проживавшими на Камчатке и написавшими о ней, а также с литературоведами, исследующими прозу курских писателей. Так, например, в выпуске альманаха 2015 года располагаются рядом «Карагинские одиссеи» Бориса Агеева и статья М.И.Масловой, исследующей творчество этого писателя, в том числе и камчатские тексты курского прозаика2 . Благодаря такому тесному сотрудничеству двух писательских организаций, Камчатской и Курской (М.Маслова тоже является членом Союза курских литераторов при КРО Союза писателей России), возникает взаимный интерес к достижениям и открытиям друг друга, к новым именам и новым произведениям в культурном пространстве каждого из географических ареалов – Камчатки и Курского края. А потому и не случайно наше обращение к известной книге камчатского писателя «Навсегда ухожу к медведям», изданной впервые в 2005 году 3, но сегодня по-особенному зазвучавшей на фоне сложившихся культурных взаимосвязей. В книгу входят две большие повести и четыре рассказа. Произведения существенно различаются по содержанию и стилистике авторского повествования. Но в целом возникает впечатление единства идейного замысла и его реализации даже на уровне внешнего художественного оформления издания. Книга даёт представление о суровой северной красоте и мужественной любви к ней живущего на севере человека. Каждое из произведений открывает читателю какую-то новую грань характера жителя Камчатки, его отношения к своей земле, своей родине. Открывающая книгу приключенческая повесть «Пока собачки бегут на север…» посвящена знаменитой на Камчатке тысячекилометровой гонке на собачьих упряжках, получившей название «Берингия», в честь мореплавателя-первооткрывателя капитана-командора русского флота Витуса Беринга. Путь её пролегает через заснеженные просторы Центральной Камчатки и изобилует разного рода трудностями и препятствиями для участников, создаваемыми как самой природой, так и несовершенством человеческой натуры. Приключенческий характер повести как раз и обусловлен ситуациями преодоления смертельных опасностей и внезапным для героев обретением новых друзей и нового видения жизни. Вторая повесть, «Куклы Апостолграда», вмещает в себя социальную проблематику и нравственный конфликт. Действие происходит в современности во время выборов депутата Госдумы, место действия по-прежнему – Камчатка. Автор стремится обострить коллизии, чтобы обнажились все тайные страсти человеческой души, чтобы обнаружились и лучшие качества способного к преодолению соблазнов человека. В произведении затронуты темы предательства и чести, патриотизма и снобизма, цинизма и искренности. Проводя читателя через многие нравственные коллизии, автор подводит его к мысли о неизменном преобладании добра над злом в душе каждого, сохранившего в чистоте свою совесть, человека. Из четырех рассказов книги первые два посвящены людям трагической и героической судьбы. Рассказ «Далеко на «Камчатке»» повествует о капитане Зигмасе, в одиночку совершившем кругосветное плавание на яхте «Камчатка». В Коста-Рике с ним случился сердечный приступ от жары и переутомления. Завершал свою кругосветку капитан Зигмас уже духовно. Тело его кремировали, урна с прахом пересекла Тихий океан, замыкая кругосветный маршрут уже с друзьями капитана Зигмаса, приехавшими за его телом с Камчатки. Рассказ «Навсегда ухожу к медведям», давший название всей книге прозы, навеян автору трагедией, случившейся в Кроноцком заповеднике на Камчатке. Известный всему миру фотограф-натуралист, автор знаменитого фотоальбома «Камчатский медведь» с уникальнейшими снимками, подобных которым больше никому сделать не удалось, исследователь камчатского бурого медведя Виталий Александрович Николаенко был убит зверем во время съёмки в декабре 2003 года. Его памяти и посвящен рассказ Александра Смышляева, дружившего с Виталием Николаенко и знавшего его характер и душевные качества. Это знание довольно ярко отражено в тексте, причем с лёгким оттенком юмора, с той интонацией, какую может позволить себе только близкий друг, от которого мы обычно ждём исцеляющей нас искренности. Правда, автор предупреждает читателя, что герой его полностью выдуман, у него нет даже имени. Однако первейшее желание читателя после прочтения этого рассказа – открыть фотоальбом Виталия Николаенко и узнать о жизни его автора. Из настоящих дневников исследователя, из его статей и заметок в научно-популярных журналах, из воспоминаний о нём4 – мы узнаём его характер, и это даёт нам понимание многих мотивов рассказа Александра Смышляева. И прежде всего той неутолимой любви его героя к камчатской тайге и её обитателям, что была причиной и его жизненного счастья и его гибели. Рассказ «Испытательный срок» посвящен проблеме выбора жизненного пути, выбора профессии. Выпускник геологоразведочного техникума Виктор Панов становится металлургом, чтобы не огорчать свою возлюбленную Катюшу. На самом деле он мечтает быть геологом. А потому, проведя некоторое время у доменной печи, он впадает в тоску и даже напивается. Не делают его жизнь счастливой даже ежедневные встречи с возлюбленной. Автор завершает рассказ таким образом, что нам ясен выбор героя – он увольняется с комбината и стремится в тайгу. Но не ясно, выдержала ли этот «испытательный срок» его любимая Катюша, отложившая судьбоносный разговор «до завтра». Только по конечным строкам повествования можно догадаться, что у Виктора Панова теперь другая возлюбленная – тайга. «…Ему стало легко. А в город окончательно пришло лето. Далеко, у горизонта, дыбились в голубой дымке горы. Там была тайга, она уже который год ждала молодого геолога Виктора Панова»5 . Последний рассказ книги – «Отцовское ружьё» – посвящен памяти Георгия Афанасьевича Лоскутникова, почётного горняка СССР, отчима А.А.Смышляева. Рассказ ведётся от первого лица, имена героев не вымышленные, так что это скорее автобиографический текст, нежели беллетристический. В роли героя – сам автор, в роли отца – его отчим. Портрет отца герой-повествователь рисует мягкими, лиричными красками: «В тайге на отце всегда была обычная ватная телогрейка чёрного цвета. А на голове – простая, несуразно-жёлтая, конопатая, на искусственном меху старая шапка. Но на лице – всегда улыбка философа, его потаённая, редкая для тех серьёзных лет улыбка… Она предназначалась только истинным друзьям и своим. На фотографиях это и сегодня видно». «Проснувшись, я находил возле костра нашу походную сковородку с зажаренными в яйце пескарями… Уже после этого, протерев глаза, я отыскивал взглядом и отца, стоящего с удочкой по колено в утреннем тумане. Я всегда любовался этой картиной и раз за разом тайно записывал в дневнике, что опять отец с удочкой «плыл над сонной утренней рекой, словно Иисус Христос из Библии»6 . Конечно же, это не просто ассоциативная связь по сходству внешних ситуаций. Подобно тому как Христос сказал своим ученикам: «Азъ есмь Путь, Истина и Жизнь», для героя этого повествования именно отец стал тем образцом для подражания, ученичества, благодаря которому он открыл для себя мир и полюбил его. «Именно он подарил мне и моим братьям тайгу. Влюбившись в тайгу, костры и походы, я стал геологом» 7. Так нашёл герой свой путь и свою жизнь. Поскольку рамки рецензии не позволяют подробно остановиться на содержании и художественных особенностях каждого из произведений рассматриваемой книги, позволим себе после этого краткого обзора сказать отдельно об одной из повестей Александра Смышляева – приключенческой повести «Пока собачки бегут на север…». В связи с этим названием у нас сразу же возникает вопрос: почему «собачки», а не «собаки»? Не слишком ли приторна такая ласковость для северного человека? Но с первых же страниц повести становится ясно, что уменьшительная форма здесь не случайна и стилистически оправдана. Автор везде употребляет это ласково-уменьшительное наименование животных, от которых на Камчатке зависит многое в жизни человека, а иногда и сама жизнь. Причём ласковость эта не от героев чаще всего идёт, а от самого автора. Это он не хочет называть «младших братьев» собаками, привнося в повествование тёплую тональность дружественного отношения к животным: «– Где ваш сын, как его зовут: – Вот он, возле собак, зовут Кириллом, – показал Ксенофонт на сына, привязывающего собачек» (с.11). Это внимание к животным, живущим рядом с человеком, проявляется и в особенном уважении автора к их мыслительным способностям. Рядом с мыслями каюров (владельцев собачьих упряжек) звучат и мысли их подопечных. Читателю открываются собачьи чувства, стремления, и всё это через призму естественных законов природы. В современной прозе рядом с именем Александра Смышляева хочется поставить имя другого известного писателя-натуралиста Камиля Зиганшина с его только что опубликованной повестью «Возвращение росомахи»8 , где рассказ ведется как бы «от лица» этого редкого пушного зверя со всеми его душевными переживаниями и мыслями по поводу поведения человека, этого странного «двуногого существа». У Смышляева повествование выстроено так, что не всегда замечается грань между словами автора и мыслями героя. Вот пример предложения, где речь ведётся о собаке, автор рассказывает: «Вот таким был Каштан – далеко не молодой, крупный ездовой пёс камчатской породы. Он помнил, как в прошлом году здесь погибли от зубов местных шакалов две хорошие, сильные собаки. И ничего нельзя было сделать, глядя на эту трагедию…» Кажется, это авторское сожаление о том, что люди видели, но не смогли помочь, не отвратили «трагедию». Ведь очевиден здесь осмысленный взгляд на ситуацию, названную трагедией. Однако продолжение фразы заставляет нас удивиться и, что самое главное, – полюбить Каштана с первого же эпизода его появления в повести: «…И ничего нельзя было сделать, глядя на эту трагедию, – не пускали крепкие кожаные ремни и цепи. Увы…» (с.11). Из этого фрагмента очевидно, что Каштан – один из главных «собачьих» героев дальнейшего повествования, ибо его благородная натура здесь обнаруживает себя сполна даже и без подробного авторского рассказа о нём. Нам достаточно этой одной его мысли, потому что мыслит он философскими категориями добра и зла, радости и трагедии. Александр Смышляев продолжает здесь лучшие традиции жанра приключенческой повести с героями-животными. Если речь вести именно о герое-собаке, то, конечно же, сразу вспомнится чеховская Каштанка, Затравка (Травка) Михаила Пришвина, Белый Бим Чёрное ухо Гавриила Троепольского и другие. А если брать северных ездовых собак, то тут сразу же вспоминаются мыслящие четвероногие герои Джека Лондона. Следует уже остановиться и вспомнить, что повесть Александра Смышляева не о собаках… Пока собачки бегут в упряжке, держа курс на север Центральной Камчатки, с их хозяевами происходят удивительные приключения и случаются нравственные метаморфозы. Вот об этом повесть. На страницах своего произведения автор воссоздаёт колоритные портреты северных людей, коренных жителей Камчатки и тех, кто когда-то приехал сюда и остался навсегда, привязавшись душой к этим суровым, но несказанно прекрасным местам. Напомним, что сюжет повести выстроен вокруг тысячекилометровой гонки на собачьих упряжках «Берингия», в которой участвуют как опытные, хорошо подготовленные каюры, так и новички. Для гонки они подбирают самых сильных, выносливых собак, которые ничего другого в жизни никогда не делали – только ходили в упряжке. Эти животные отличаются особым нравом – агрессивны, беспощадны, не нуждаются в большом количестве корма и легко переносят любую непогоду. Каюры гордятся своими собаками, иногда доходит и до гордыни. Испытания, настигающие их во время гонки, помогают обрести душевную гармонию, а некоторым и смысл жизни. Самым старшим из героев изображен коряк-оленевод Ксенофонт Оглю. «Мудрая, незлобивая настороженность в отношениях с русскими – вот что сразу бросалось в глаза при общении» с ним. «Он своим горделивым, независимым видом показывал, что русские – это, конечно, нация большая, великая, но коряк есть коряк, он всегда будет загадкой для русского, а потому останется в чём-то выше, хитрее и недоступнее» (с.25). «Среднего роста, кряжистый, постоянно трезвый и улыбчивый, Ксенофонт, с точки зрения русского, так не походил на прочих коряков. В нём глубоко, врождённо сидело достоинство. Он светился мудростью и жизненной философичностью. Было видно, что он просто так, от нечего делать, не соблазнится водкой, как большинство его соплеменников, и не променяет на неё честь и свою независимость. На праздник он пришёл в красивом, вышитом бисером и кусочками кожи малахае. На ногах – чистые, незаношенные торбаса. Остальная одежда – обычная, европейская. Но именно малахай и торбаса вкупе с азиатским широкоскулым, обветренным и морщинистым лицом подчеркивали в старике его национальность» (с.26). Стоит сразу отметить здесь эту самобытную лексику. В повести мы встречаем разного рода кухлянки, малахаи, торбаса, камлейки, конайтэ. Всё это национальная верхняя одежда и обувь. Упоминается ещё корякский народный танец норгали. Из многих северных народов здесь присутствуют не только коряки, но ещё эвены и ительмены. Большинство действующих лиц русские, но с особенной любовью автор всё-таки рассказывает о героях-аборигенах. Уже знакомый нам коряк Ксенофонт Оглю как раз и стал в итоге лидером «Берингии». У него были самые лучшие ездовые собаки. Самым молодым участником гонки оказался Кешка Коерков. Этот юный герой сразу же вызывает наши симпатии. «Его провожало всё родное село Эссо: он – свой, единственный на гонке эвен. Девчонки, в том числе сестра Марина, целовали его в разрумянившуюся на утреннем морозе щеку. Кешке было стыдно от прилюдных девичьих ласк, он отмахивался, деланно сердился. А в душе было приятно, на сердце – тепло. У него ещё не было постоянной подружки, он ещё не был влюблён, поэтому подпускал к своей гладкой щеке всех девчонок» (с.26). «Как Кешка любит жизнь! Ничего ему не надо – ни Петропавловска, ни Москвы, лишь бы ехать вот так на любимой собачьей упряжке или идти с ружьишком по камчатской тайге! И всё вокруг понимать. И знать, что ты здесь свой. И медведь тебя видит, да не трогает, и куропатка тебя слышит, да не боится. Они догадываются, что без причины Кешка хулиганить не станет, он вырос и воспитан эвеном, лесным человеком, неотъемлемой частью природы! Кешка привык ограничивать себя во всём – и в еде, и в желаниях» (с.28). Ну, чем не христианский подвижник! В еде не нуждается и желания усмиряет. И медведь его не трогает, и куропатка не боится. Подобного героя мы уже встречали в повести Бориса Агеева «Вокруг Горы, что льдом сверкает». Там юноша Кечгэнки, будучи героем северного мифа, даже беседовал с медведем и кормил кашей говорящего Ворона. У Александра Смышляева не миф, а современность, но герой его по-прежнему считает себя «лесным человеком», не прельщаясь благами городской цивилизации, которые уже развратили многих его соплеменников. Ещё один интересный персонаж повести – потомок племени старейшин Данила Камак. «Данила был по натуре авантюристом, рисковым парнем. Наверное, сказывалась кровь тойона, как на Камчатке раньше называли вождей у коренных северян. Камаки из его рода всегда были тойонами. Это было заметно даже по внешнему виду всех Камаков – крупных, широкоплечих, видных, властных. И Данила был таким же» (с.40). Этот юноша-северянин уже существенно отличается по характеру и от пожилого коряка Ксенофонта, и от совсем юного эвена Кешки. Он чувствует себя человеком привилегированного сословия, которого, к сожалению, уже не существует в современном быту северян. Поэтому он несколько потерялся. «В прошлом году он вернулся из армии, с пограничной заставы на острове Медном, устроился работать в родном северном посёлке плотником-бетонщиком, но строили мало, заработков не было, поэтому он сначала ушёл на обработку рыбы к местному частнику, а осенью завёл упряжку, чтобы начать браконьерничать, самостоятельно добывая соболя и горностая. Соболь шёл плохо, а за горностая давали мало, поэтому он с радостью согласился участвовать в гонке, когда узнал, что главный приз – снегоход «Ямаха» и приличная денежная премия. От такого снегохода и от тысячи долларов разве откажешься, живя на Севере?» (с.40). Кажется, этот герой не спешит понравиться читателю. Настораживает его напористая деловая хватка и откровенно меркантильные соображения. Однако уже на следующей странице повести автор так разворачивает события, что Даниле удается продемонстрировать самые лучшие качества своего характера. Прежде всего, нас по-хорошему удивляет, как этот современный молодой человек, уже испытавший зависимость от комфорта, в опасную минуту вдруг забывает страх и полагается на опыт предков, спокойно располагаясь на ночевку в снегу посреди бушующей в тундре пурги. «Ничего страшного, – успокаивал себя Данила. – Предки постоянно так ночевали, и никто не замерзал до смерти. Не замерзну и я» (с.41). То, что для русского, например, или другого европейца было бы смертельной опасностью, для него – «ничего страшного». То же доверие к природному началу в себе сказывается и в принятии судьбоносных решений. Случайно заблудившись в тундре во время ночной пурги, Данила уклонился от маршрута «Берингии» на целых двадцать километров. Нечаянно оказался в юрте своего знакомого коряка-кочевника и влюбился в его сестру. Всего несколько часов провели они вместе, но Данила доверился зову сердца и остался с Даринкой насовсем, сойдя с гонки и, соответственно, лишившись вожделенных призов и долларов. Так естественно и безоглядно дети природы Данила и Дарина принимают свою судьбу, усматривая её указующий перст даже в созвучии своих имён. Самая яркая любовная линия связана с двумя другими персонажами повести. Это молодой метис Мишка Насса и журналистка Кира из Москвы. «Фамилия у Мишки от деда, материного отца, коряка. Интересный был дед, Мишка гордился им. Старый писатель Шаталов в молодости путешествовал с дедом и много о нём рассказал в книгах» (с. 49). Автор присваивает характеру этого юноши ту традиционную эмоциональную неуравновешенность, которой обычно отличается русский человек с открытой для всех душой. А дело вот в чём. Кешка, сильно огорчившись, что его дальняя родственница Даринка, в которую ему запретили влюбляться из-за родства, так быстро вышла замуж за Данилу, переживал едва ли не до слёз. Вот Мишка Насса и взялся его душевно утешить. При этом сам он, как бывает со всяким, в ком течёт русская кровь, сильно взгрустнул, припоминая свои неудачи. Оказывается, он успел уже на этой гонке влюбиться: «…мне, если честно…одна журналистка из Москвы понравилась, на старт приезжала. Эх, черт, мне бы выучиться! Самая большая мечта у меня – поступить учиться. Да боюсь экзаменов, а на платную учебу денег нет» (с.44). Тяга к просвещению у Мишки от отца, но в способностях своих он, как всякий, только наполовину цивилизованный человек, сильно сомневается. «Хотя, если разобраться, зачем он нужен той московской журналистке Кире? У неё там такие ухажеры! А он: ни кола, ни двора, ни образования, ни национальности. Отец – русский, мать – корячка, он по русскому три ошибки в одном слове делает, зато стихи Пушкина и Есенина может часами читать наизусть. Не любит охоту и рыбалку, зато любит собак и спорт. Короче, всего намешано, но никакого кристалла в душе пока не вырастает… А такая девчонка! Видно, что Север самозабвенно любит! И очень заинтересовалась Камчаткой. Мишка с нескрываемой тоской оглядел мутные дали. Камчатка ты моя, Камчатка! Любимая тюрьма!» (с. 45). Писатель рисует героя, душа которого не находит покоя из-за той двойственности, что обусловлена его происхождением. Мысленно Мишка называет себя аборигеном Камчатки, любит её, но отцовская в нём кровь зовёт его в Москву. «Они с Кирой обошли всё Эссо, она рассказывала о Москве, о своей работе, а он всё больше говорил о собаках и родном Севере. И снова читал ей Пушкина, поблёскивая счастливыми чёрными глазами: Мне не к лицу и не по летам… Упоминание «болезни любви», метафоры, получившей широкую популярность в русской романтической поэзии со времён Пушкина и достигшей кульминационного «болезненного» смысла в стихах Ап. Григорьева и балладах А. Фета («Лихорадка»), указывает на пробуждение страсти в крови юноши-метиса. Однако Кира не спешит отвечать взаимностью. Известную проблему, отраженную в советском кинематографе 80-х годов («Легко ли быть молодым?»), А.Смышляев с тонким юмором обыгрывает в ситуации слияния двух культур, когда абориген Мишка, декламируя Пушкина, погоняет свою собачью упряжку с таким изяществом, будто это знатная русская тройка с серебряными бубенцами: «Трудно быть метисом. Сливаясь, две могучие реки долго борются друг с другом, пока не станут единым потоком. А кровь метиса всю жизнь не знает покоя… – Но, залётные! Вперёд, Туман! – весело кричал Мишка и, отталкиваясь ногой от плотного снега шахмы (накатанной дороги. – М.М.), помогал собачкам ускорить бег» (с.49). Невозможно втиснуть в рамки рецензии все удачные эпизоды и яркие художественные находки повести. Остаётся только добавить, завершая разговор о теме любви, что журналистка Кира влюбилась не в Мишку, а во всю Камчатку, хотя и претерпела здесь тяжелое испытание на стойкость характера. Попадала она в лютую пургу, засыпало её снежной лавиной, слышала она близкий вой волков и видела их горящие голодные глаза совсем рядом с собой, плакала от страха и отчаяния, проклиная безжалостную северную ночь – и всё-таки не смогла не признать тот факт, что «Камчатка действительно умеет влюблять в себя и в своих людей…» (с. 84). Не случайно автор называет маршрут гонки «Берингия» дорогой любви. (Пятая глава повести так и озаглавлена – «Дорога любви».) Не только потому, что молодые парни, участвуя в гонке, мечтают встретить здесь свою судьбу, и некоторым это действительно удаётся. Есть у «Берингии» другая, более весомая значимость – она делает людей братьями, учит их взаимопомощи, добру и любви. На этой жизнеутверждающей ноте автор и завершает своё повествование. И нам становится очевиден глубокий смысл названия повести – «Пока собачки бегут на север…». Пока они бегут, приближая своих хозяев к финишу и желанной победе, владельцы собачьих упряжек претерпевают душевное преображение. Кто-то мужает и обретает веру в себя, хотя пришёл на гонку робким мальчишкой (Кешка Коерков). Кто-то усмиряет жажду успеха и получения дорогих призов, получая взамен счастливую взаимную любовь (Данила Камак). Кто-то жертвует уже завоеванным лидерством, сходя с маршрута, чтобы найти и спасти пропавших в тундре людей (Мишка Насса). И все они искренне радуются тому, что вместе с товарищами проходят этой трудной, испытующей их человеческую прочность «дорогой любви». Книга А.А.Смышляева «Навсегда ухожу к медведям» щедро одаривает читателя бескорыстной любовью и нежностью к Камчатке, заражая его страстью постижения тайны этой далёкой и несказанно прекрасной земли. Крупным планом ЧЕЛОВЕК С ФОТОАППАРАТОМ, ИЛИ ЛЮБОВЬ ПО-КАМЧАТСКИ. Рассказ Александра Смышляева «Навсегда ухожу к медведям». Он не расставался с фотоаппаратом. Кравченко В. Т. Пленник красоты. Я держу в руках небольшую симпатично изданную книгу, на обложке которой стоит имя автора – Александр Смышляев – и еще изображен медведь, вставший во весь рост перед человеком с фотоаппаратом, а вокруг – дикая природа Камчатки, которой, надо полагать, и посвящена эта книга с загадочным названием «Навсегда ухожу к медведям»9 . Почему – «навсегда»?.. …И вот прочитан первый, конечно же, заглавный, рассказ, с которого было естественнее всего начать знакомство с этой книгой. Рассказ «Навсегда ухожу к медведям» я открыла сразу же, как только взяла книгу в руки. Если она так названа, значит, это и есть главный из всех составляющих её текстов. (Не люблю слово «произведение», потому что производить можно что угодно, а писать словами можно только текст.) Да, ничего другого пока еще не прочитано, только один рассказ. Но книга уже отложена в сторону… Нет, не потому, что дальше читать не хочется. Потому что впечатление от прочитанного уже требует выражения, переполняет. И вот уже сидишь с тетрадкой на коленях и карандашом в руках, не давая себе времени и труда на выверенные формулы читательского отзыва. Хочется сразу, без предварительных разъяснений, вклиниться в содержание и осмысливать то, что так крепко всколыхнуло душу. Да, увы, так предательски чувствительна, сентиментальна женская натура… Пока ещё не высохли слёзы на щеках, я пытаюсь подобрать слова для того, что принято называть критическим отзывом. Но какая там критика, когда, не понимая, почему это с тобой происходит, останавливаешься в конце, пережидаешь, пока рассеется пелена слёз на глазах, и снова перечитываешь в надежде освободиться от непонятного волнения, – и снова, на той же фразе повествования, на тех же финальных, в общем-то смешных по содержанию, словах сглатываешь отчего-то застрявший в горле воздух и останавливаешься, чувствуя, как глаза снова набухают прозрачной влагой благодарных слёз… Ну, посудите сами, как не улыбнуться, когда рассказ исследователя дикой природы о проделанной им работе по изучению камчатского медведя заканчивается словами: «И мы бежим, бежим, бежим, упруго отталкиваясь от земли всеми лапами…»
В.А.Николаенко в Кроноцком заповеднике (Камчатка) Именно последние слова этой, почти метафизической по смыслу, фразы, свидетельствующей о бегстве исследователя и его коллеги от настигающего их медведя, и пронзают сознание читателя непоправимостью свершившегося. Почему? Потому что коллега-фотохудожник погиб уже давно, и душа его пребывает в вечности… «Упруго отталкиваясь от земли всеми лапами», улетает в вечность и душа другого влюблённого в медведей учёного-подвижника, имя которого автор предпочёл не называть, но оговорился, что образ его навеян исследовательским подвигом камчатского натуралиста Виталия Николаенко10 . Он так любил медведей, что временами хотел сам стать медведем, чтобы понять этих зверей изнутри их животного естества. И вот звучат эти последние трагические слова рассказа, будто сбывшаяся заветная мечта: ощутить себя хоть на мгновение медведем, пусть даже мгновение это – предсмертный вздох в лапах гигантского, всю жизнь любимого им существа, камчатского бурого медведя, самого крупного на всей планете. Он любил их всех, этих страшных зверей, какой-то неизъяснимой любовью, жертвуя ради них всеми благами цивилизации, живя с ними в лесу более тридцати лет, зная их всех по именам, которыми сам же и нарёк их, как когда-то Адам в раю. «Не помню случая, чтобы мне долго сиделось на месте… я всегда рвался вперёд, пробуя судьбу на ощупь, на палец, порой – жестоко обжигаясь. Но, подув на обожженное место, я бежал дальше. Почти тридцать лет я бежал до своей Горячей Долины, пока не наткнулся на неё. И столько же бегаю теперь по любимой Долине за медведями, изучая их жизнь. Бегаю и не могу остановиться. Говорю сам с собой и не могу наговориться. Теперь уж точно не остановлюсь и не наговорюсь, ведь привычка – вторая натура» (с.299). И вот, самый большой, самый грозный и недоверчивый, получивший от него имя Верзила, всё-таки настиг его, остановил его бег, прервал звучание его голоса…
Незатейливая история про медведей вряд ли могла бы так взволновать читателя, если бы не успел он уже всей душой привязаться к герою, о характере которого так много удаётся узнать из его неудержимо стремительного рассказа о себе, своих пристрастиях, надеждах и огорчениях. Слёзы читателя в конце художественного повествования Александра Смышляева тем более неожиданны, ничем, казалось бы, не мотивированы, что он в течение всего рассказа более улыбается, нежели грустит, и даже смеётся в иные моменты, когда герой откровенничает о себе: «Болтливость – удел самовлюблённых и тщеславных людей, а я именно такой. Мне нужен не просто собеседник, а благодарный слушатель, перед которым я непременно распущу хвост» (с. 298). Согласитесь, подкупающая искренность у этого человека. Герой с первых же слов о самом себе становится интересен. И как только ты ему поверил, оторваться от его рассказа о своих приключениях уже невозможно. Поначалу ещё возникает изредка придирчивая мысль: «Это автор сам придумал или из исследовательских дневников взял?» Потом уже забываешь, что за текстом стоит писатель, и видишь и слышишь только героя, воспринимаешь окружающий его мир его чувствами, мыслями, словами: «Все обожают меня, любят, завидуют мне. Завидуют! И, признаюсь, в этом моя сила. Конечно, они не знают, что я разрываюсь между одиночеством и любовью к общению. Не знают, что только тщеславие останавливает меня бросить такую жизнь и осесть в городе. Они многого не знают обо мне, и в этом тоже моя сила. Я для них – человек-легенда, мне это нравится, и я постараюсь оставаться легендой как можно дольше» (с.299). Когда герой начинает говорить о медведях, забываешь даже то, что сам он – человек: «…Потерю Потапыча я переживал сильно, как потерю близкого человека. Ещё бы, ведь мы с ним прожили бок о бок двадцать лет, досконально изучив друг друга. …Я знал, что первые годы нашей дружбы он считал меня более слабым сородичем, который постоянно сопровождает его, стремясь подкормиться объедками. Он даже не ревновал меня к своей территории, потому что был уверен в моей никчемности. Иногда он до того снисходил к моей слабости, что оставлял для меня недоеденную рыбу или кусок падали. Позже Потапыч догадался, что я не медведь…» (с.300). Да?! – удивляется читатель, – не медведь? А с первого разу и не скажешь… Немудрено было Потапычу обмануться. Удачные находки писателя отмечены постоянством воздействия: сколько раз ни перечитываешь этот фрагмент, всё равно каждый раз не сдержать улыбки – «…Потапыч догадался, что я не медведь…» Улыбка сменяется жалостью и сочувствием герою, когда соприкасаешься с его нежнейшей привязанностью к дикому зверю: «Как-то летом, коротая ночь в дальней избушке на ручье Гольцовом, который у самого океана впадает в знаменитую на Камчатке реку Шумную, я не спал и всё думал о Потапыче. И вдруг отчаянно разрыдался. Не было сил удержать слёзы, они выходили из меня без моей воли. Тогда я отчетливо осознал, что никогда больше не увижу своего любимого медведя. Дорогой мой Потапыч, что же с тобой случилось? Где тлеют твои кости?» (с.301) Трудно удержаться здесь и не вспомнить пушкинского героя, также потерявшего своего преданного друга: «…А где мой товарищ? …И хочет увидеть он кости коня» («Песнь о вещем Олеге»). Повествование Александра Смышляева хочется цитировать снова и снова. Каждый эпизод его рождает ответную волну чувства и мысли, объяснимую, может быть, тем, что и в сердце читателя живет неодолимая тяга к дикой природе, её таинственной силе и красоте. Всплывают в памяти давние детские слёзы, безутешные, многодневные, пока не уймётся в сердечке боль и обида на людей, причинивших страдания дикой зверушке. Виталий Бианки, Гавриил Троепольский, Джек Лондон – вот имена, по которым можно вычислить вехи взросления, становления опыта вдумчивого читателя, необычайно влюбчивого в четвероногих книжных героев. Все принесенные кошкой к домашнему порогу мыши были оплаканы с именем «Пик». Все белые собаки, даже если не было у них черного уха, получали кличку «Бим». А загадочный волк Джека Лондона долго и неутолимо тревожил воображение, потому что живого волка удалось увидеть не скоро, да и то в зоопарке. Так что рассказ Александра Смышляева о камчатских медведях не мог не тронуть сердца того читателя, кто с ранних лет мечтал оказаться в дружественной компании с диким зверем, ну, хотя бы прирученным, только совсем чуть-чуть… Герой-повествователь наделён автором таким личностным обаянием и такой неутолимой любовью к природе, что и нам хочется бросить уютный дом, любимые занятия, давних друзей и улететь на Камчатку, к диким медведям, чтобы почувствовать тот же восторг и упоение счастьем, какие даны были камчатскому исследователю-натуралисту, до самозабвения влюблённому в своих косолапых друзей. «Прилетев в город, некоторое время я живу счастливо, а потом начинаю тосковать по своим медведям. Мне хочется их видеть! Но они спят в берлогах, и я терпеливо жду весны. А в мае, а то и в апреле с замиранием сердца лечу в Горячую Долину. И вскоре туда начинают приходить проснувшиеся медведи. Какое счастье видеть их вновь!» (с.311-312). Финал рассказа «Навсегда ухожу к медведям», конечно, печален, но только по смыслу, а не по форме. Форма же такова, авторское слово таково, что остановиться и больше не читать ничего о медведях уже невозможно. Конечно, рука читателя потянулась к книжному шкафу. Где-то там, рядом с дневниками Христофора Колумба (редкое издание 1956 года!) и «Экспедицией «Кон-Тики»» Тура Хейердала, «Неоконченным путешествием» Перси Фосетта и знаменитым арсеньевским «Дерсу Узала», между подводной одиссеей Жака Кусто и «Гренландским меридианом» Виктора Боярского, скромно прижалась в углу некогда читаная книга Бернгарда Гржимека «От кобры до медведя гризли». Теперь, кажется, самое время перечитать её… «Когда медведь убивает человека, то виноваты в этом бывают люди, а не медведи. И хотя подобное утверждение вам может показаться несколько тенденциозным, тем не менее я берусь его доказать» 11. Книгу Б.Гржимека раскрываем сразу на тринадцатой главе, пытаясь разгадать тайну обаяния этих косматых косолапых чудовищ, за любовь к которым отдал жизнь бесстрашный герой Александра Смышляева. Надо признать, глава «Большой спор вокруг медведей гризли» весьма существенно дополняет наши представления о том, какой опасности подвергался герой, так быстро ставший симпатичным нам, в своих естественнонаучных наблюдениях. Но книга Гржимека написана другим языком. Лиризм художественного повествования камчатского прозаика защищает читателя от чувства страха и тревоги за героя, который в обществе грозных гризли чувствует себя даже уютней, чем в большом городе с людьми. «Ах медведь, мой медведь, как защитить тебя от людского беспредела?» И это сказано о гигантах, способных одним ударом когтистой лапы отправить человека в «верхний мир», к первопредку всех камчатских народов, по верованиям которых Царствие Небесное расположено именно там. «Нам повезло, что есть на Камчатке заповедники, где… гиганты типа Потапыча или Верзилы ростом более трех метров еще встречаются…» (с.318). Да уж, повезло скорее тем, кто с ними не встречался… В книге Б.Гржимека читаем: «… разумеется, случается, что и медведи убивают людей. …Но самое ужасное произошло буквально совсем недавно: гризли загрыз насмерть туриста в его собственной палатке» (с. 126). То же самое происходит в художественном повествовании Александра Смышляева с японским фотохудожником Хоши, который не захотел ночевать в доме, оставшись на ночь в палатке. «А утром пришел гигантский медведь, который вытащил парня из палатки, убил и, взяв зубами за шею, уволок в густые заросли» (с.309). Созвучие этих историй позволяет нам думать, что книга знаменитого писателя-натуралиста Б.Гржимека, названного «рыцарем охраны природы» (В.М.Песков), входит в число тех документальных источников, к которым мог обращаться автор в работе над рассказом «Навсегда ухожу к медведям». Но главным источником была, конечно же, книга самого Виталия Николаенко «Камчатский медведь»12 . Скупое свидетельство натуралиста в художественном контексте преображается в событие, увиденное с близкого расстояния и осмысленное со всеми психологическими нюансами и тайными знаками судьбы. «Медведь редко нападает на человека, в основном – защищаясь или отпугивая, когда человек переходит границу дозволенного, безопасного для медведя расстояния. Почему он напал на мирно спящего Хоши? Загадка. Я видел на видеокассете, как Хоши, фотографируя медведя с близкого расстояния, отворачивается от него, делая вид, что не видит зверя. И на медведя этой действует, он мирно пасется или рыбачит. Хоши знал и любил медведей. Но погиб именно от лап одного из них. Это судьба настоящего исследователя, рискующего ради нужного результата» (с.309)13 . Через несколько страниц рассказа герой удостоится именно такой судьбы «настоящего исследователя», с фотоаппаратом идя по следу медведя в надежде обнаружить его берлогу и сделать удачные снимки для будущей книги. Много раз уже это удавалось ему, и рисковое предприятие увенчивалось успехом. Но то был другой медведь, знакомый ему более двадцати лет, любимый Потапыч, с образом которого связаны самые теплые, самые трогательные страницы его дневника. Да, можно с наслаждением цитировать целые страницы, любуясь вместе с героем его лохматыми подопечными… «Потапыч лежал на заснеженном берегу и лениво дожевывал очередную добычу. На мое появление он почти не отреагировал, лишь слегка пошевелил округлыми ушами. Я подошел метров на десять, укрепил на штативе камеру, включил запись. Затем приблизился к медведю на дозволенные мне пять-шесть метров, поставил стульчик, сел и открыл шампанское. Закуску из сморщенных мандаринов, шоколадки и куска хлеба разложил на рюкзаке под ногами. Потапыч дремал, изредка шумно вздыхая. Я был счастлив. И оттого, что нахожусь рядом с любимым медведем, и потому, что снимаю необычную сцену – встречу Нового года в лесу, возле парящей на морозе реки, на фоне дремлющего гигантского медведя. Конечно, во мне опять взыграл артист, но, черт возьми, как это было приятно! – С Новым годом, дорогой! С Новым годом, моя радость! – поднял я тост, громко обращаясь к Потапычу. Услышав мой голос, он открыл глаза и слегка поднял голову. – Как я давно мечтал об этом! Как мечтал, Потапыч, встретиться с тобой в этот праздник. Но знал бы ты, сколько горечи принес моей жене. Сейчас бы я встречал Новый год дома, как все порядочные люди. Но мы с тобой непорядочные. Я повернулся к камере: – Кто мог знать, что он останется на праздник со мной, да еще вот здесь, на этой протоке, где мы с ним встретились двадцать лет назад? Я тогда пошел за ним с фотоаппаратом и вот хожу все эти двадцать лет… Потапыч! Когда я позвал его, он опять поднял голову, сонно жмуря маленькие, почти невидимые издали глаза. – Мой ты зверюга! Единственный зверюга, с которым можно по-человечески пообщаться! Пью за нас!» (с.313-314). Если не забывать, что медведь абсолютно дикий, и встреча с ним происходит на заснеженных сопках Камчатки, а не где-нибудь неподалеку от арены цирка, то нежность героя к этому зверю действительно необычайна. Одна из сцен встречи описана автором даже с некоторым, совсем легким, комизмом: «Я пошел по его следу, который привел к берлоге, вырытой под толстой старой валежиной на террасовом склоне ручья Берложного. Потапыч спал внутри, громко посапывая. Одна из задних лап торчала наружу» (с.314). Да, с таким легкомысленным медвежьим контингентом поневоле расслабишься, осмелеешь… «Завтра я попробую и Верзилу проводить до берлоги. Надо находить путь к его медвежьему сердцу, приучать к себе» (с.314). В последней главке рассказа («Медвежий зов»), которая фактически уже не может быть страницами дневника, ибо повествует о последней встрече героя с медведем, встрече, оборвавшей его замечательный дневник и всю его земную жизнь, – в этой главке герой признается, что любовь его к медведям подобна наркотику: «…постоянно хочется видеть медведя, смотреть, как он двигается, сидит, лежит, ест. Видеть! Просто видеть, любоваться! При этом ловить запах снега, прели, оставленной лежки, далекого океана. И слышать крики птиц, мечтать о доме, о будущих статьях и книгах» (с.319). Финальные страницы этого радостно-печального повествования воспринимаются уже метафизически, почти за гранью реального времени и пространства, потому что голос героя звучит не со страниц дневника, а с тех заснеженных лесных троп и ручьев, по которым он прошел в последний раз, так и не успев дописать дневник и опубликовать свои книги. «Что же ты, Верзила, так резко дал деру? Давай дружить, уважаемый. Не ерепенься, не злись, я твой друг. Ты теперь надолго можешь стать объектом моих наблюдений, я тебя покажу всему миру, расскажу о тебе в газетах, журналах, наверное, и в книгах. …Я, Верзила, изучаю твоих сородичей давно, я многое про вас знаю, я люблю вас. Я тот, кто нужен тебе. А ты нужен мне. Слышишь, Верзила? Пара снимков, и завтра я улетаю. А ты заляжешь в свою берлогу и нормально выспишься» (с.321). И вот – последние несколько метров на подходе к медведю. Фотограф предельно осторожен. Он знает силу этого зверя, однажды уже пережив нападение молодой медведицы, защищающей медвежат. Напряжение нарастает… «Скидываю лыжи и осторожно вхожу в густые заросли. Прохожу совсем немного, когда вдруг слышу страшный шум впереди. С веток мощным веером брызгает снег, упругий куст больно хлещет меня по лицу и, похоже, до крови рассекает кожу. Успеваю чуть-чуть отступить, но вязну, вязну, о боже, вязну в снегу, медленно приседая» (с.322). Даже в эту страшную минуту читатель еще надеется, что все обойдется, что дневник будет дописан, и что сейчас он читает именно этот дописанный героем дневник. Вопреки очевидности непоправимого: «…вязну, вязну, о боже, вязну в снегу, медленно приседая. А он встает надо мной – страшный, свирепый, огромный. Его мощные передние лапы с растопыренными острыми когтями – у меня перед глазами. Мне некуда деться – кругом снег и густой кустарник. Сейчас он навалится на меня, раздавит, растерзает, изорвет. Что я могу предпринять, как делал это не раз? Что?» (с.322). Если бы мы читали этот рассказ, будучи детьми, мы бы обязательно поверили в то, что будет дальше. Мы бы радовались этому. Потому что в детстве не ведаешь о подтексте, а веришь тому, что читаешь черным по белому. И если написано, что рядом появился Хоши, значит, он действительно появился. И если они вместе бегут от рассвирепевшего медведя, значит, они действительно бегут, бегут, бегут… Только вот как бы мы могли себе представить двух бегущих людей, отталкивающихся от земли… всеми лапами? Наверное, в детстве это нетрудно представить. Начитавшись ужастиков про упырей и оборотней, пожалуй, и вовсе легко поверить, что исследователь-натуралист в минуту смертельной опасности вдруг оброс шерстью и улепетывает на всех четырех. Но рассказ этот – совсем не детская история. И внезапное появление давно умершего Хоши перед глазами героя, может быть, за секунду до мгновения его окончательной смерти, а может, и после неё – только подтверждает самое страшное. А дальше… Дальше уже неважно, какие видения видит выскользнувшая из тела душа. Важно, что читатель целомудренно защищен автором от переживания этого страшного мгновения смерти его героя. Важно, что герой до самого конца говорит с нами о чем-то жизнеутверждающем, стремительном, далеком… «И вдруг рядом, словно тень от искрометной молнии, появляется японец Хоши. Он весь черный и ловкий, как ниндзя. Он выхватывает меня из-под гиганта, и мы стремглав бежим от него через кусты, затем через заснеженную поляну, куда-то еще дальше. Меня оставляют силы, темнеет в глазах, но Хоши кричит на ходу: – Не отставай! Не отставай! Ведь мы теперь с тобой оба медведи! Мы сильные!..» (с.322). И уже вопреки всякому здравому смыслу мы все еще верим, что все так и есть, и Хоши спас его, и они бегут. Неважно, что он кричит что-то о медведях, мало ли что он может кричать. В такой ситуации любая метафора сгодится для ободрения духа. Ну, а то, что Хоши мертв, так что же, пусть… И такое в жизни бывало – мертвые помогают живым! И мы вслед за героями Александра Смышляева «стремглав» бежим глазами по строчкам, со все еще трепещущей неуверенной надеждой на то, что все это сон героя, что сейчас он проснется… пока не спотыкаемся о последнее, неопровержимо очевидное свидетельство трагического конца. Если это сон, то уже посмертный, ибо нет более убедительного подтверждения этой печальной догадке, как эти смешные, но заставляющие нас задохнуться от горечи и сострадания, слова: «И мы бежим, бежим, бежим, упруго отталкиваясь от земли всеми лапами…» Эти «лапы», как ни странно, неизменно рождают у нас некий утробный спазм жалости и звериной нежности к герою и его необыкновенной судьбе. Именно это слово оказывается «сигнальным» для психики, отказывающейся принимать очевидность смерти героя. Если он отталкивается «всеми лапами», то он уже не на земле… Мы еще могли бы надеяться на некую двойственность смысла, метафорическую образность и прочие художественные уловки, выискивая основания для благополучного исхода. Но рассказ предваряется сообщением автора, каждое слово в котором имеет один, прямой смысл: «Эта история написана от лица человека, которого нет и никогда не было, недаром я не дал ему даже имени…» …Хорошо, не было в истории, но в художественной реальности-то был. И мы успели полюбить именно этого, живущего в авторском мире, и потому все-таки реального для нас человека. И автор сам еще обнадеживает нас: «Хотя, не скрою, герой явился мне под впечатлением от жизни и смерти неутомимого исследователя природы Виталия Николаенко, памяти которого и посвящается рассказ». И тут только мы замечаем эти прямые и очевидные в своей сути слова: «…от жизни и смерти…» (Эти разъяснения имеют смысл только при повторном обращении к предисловию, когда перечитываешь его уже после прочтения всего рассказа, всё еще сомневаясь в своём понимании.) Потому нет у нас оснований рассуждать о мастерских вкраплениях в сюжет реалистического произведения отдельных элементов фантастического жанра, каковые обнаруживают себя в концовке рассказа. Никакой жанровой нагрузки эти элементы здесь не несут. Они даже «не работают» как фантастические. Они «срабатывают» в сознании читателя как сигналы переключения воображения в иную реальность, но не фантастическую, а духовную. Впрочем, для кого-то эта реальность и есть фантастика. Нет нужды спорить. Элементы фантастики здесь нужны автору как защитные клапаны, выпускающие «пар» напряженного ожидания чего-то ужасного. Писатель нашел изящный способ рассказать о страшном без трагических интонаций в голосе. Медведи улетают в небо. И попробуйте доказать обратное. Особенно тому, кто любит этих медведей больше, чем свою собственную благополучную жизнь.
А если говорить о художественных достоинствах текста, хочется отметить необыкновенную легкость, живость, непринужденность интонации автора, ведущего повествование от лица своего героя. Собственно, весь рассказ – это страницы дневника, написанного ярким, искренним, каким-то стремительным слогом, выдающим натуру талантливую, исключительно самобытную, бесстрашную и влюбленную в жизнь. Чего стоит одно это признание: «Меня спасает мое обостренное тщеславие. Меня не надо заставлять работать, надо лишь похвалить, упомянуть хоть в речи, хоть в печати, сослаться на мою работу, и я уже готов рвать постромки» (с.311).
Удивительный герой. Удивительная любовь. Удивительная страсть постижения того, что любишь, даже ценой собственной жизни. И – конечно же – удивительная книга Александра Смышляева! Крест на месте трагической гибели В. А. Николаенко
ПРИМЕЧАНИЯ
1 См.: Ганичев В. Полярная звезда светит литературе - http://www.rospisatel.ru/ganichev-pz.htm
2 Камчатка: литература, краеведение / Сост. и ред. А.А. Смышляев. Петропавловск-Камчатский, «Новая книга», 2015. С. 323-385. 3 Смышляев А.А. Навсегда ухожу к медведям. Повести, рассказы. Петропавловск-Камчатский, «Новая книга», 2005. 4 См. например: Николаенко В. Камчатский медведь. М., «Логата», 2005; Николаенко В. Здравствуй, медведь! Как поживаешь? Наука и жизнь. 2003. №12; Кравченко В.Т.Пленник красоты. http://www.kamchatsky-krai.ru/biography/nikolaenko.htm 5 Смышляев А.А. Навсегда ухожу к медведям. С. 332. 6 Там же. С. 334. 7 Там же. С. 335. 8 Опубликовано на сайте «Российский писатель». См. также: Зиганшин К. Возвращение росомахи. Уфа, «Китап», 2015.
9 Смышляев А. А. Навсегда ухожу к медведям. Повести, рассказы. Петропавловск-Камчатский: «Новая книга», 2005. – 352 с.
10 Виталий Александрович Николаенко (1938 – 26 декабря 2003) – российский натуралист, известный исследователь биологии камчатского бурого медведя, фотограф и автор первого русского фотоальбома о медведях. Подробнее о нём см.: Кравченко В.Т. Пленник красоты. http://www.kamchatsky-krai.ru/biography/nikolaenko.htm 11 Гржимек Б. От кобры до медведя гризли. М.: «Мысль», 1984. 12 Николаенко В. Камчатский медведь. М.: «Логата», 2005. А.А. Смышляев, вероятно, пользовался первым изданием 2003 года. 13 Прототипом Хоши является японский фотохудожник Мичио Хошино. О его исследовательской деятельности и трагической гибели подробнее см.: Баскин Л.М. Почему медведи не любят фотографов? http://lmbaskin.livejournal.com/2073.html |
||
