Антон ШУШАРИН (Архангельск)

АНГЕЛЫ В НОЧИ
Записки санитара

Посвящается моей бабушке, Лилии Ивановне.

За окном ночь. Сквозь запылённое стекло проникает тусклый свет фонаря. Он серебрит растресканный подоконник, весь, как в мотыльках, в хлопьях шелушащейся краски; стол,   захламлённый личным скарбом вышедших сегодня на смену работников; прямоугольник двери, расположенной напротив окна. Он высвечивает из липкого сумрака наши кушетки, нас и немножко стены. Я сплю. И все  тоже  спят, потому что за окном ночь…

Я сплю, укрывшись с головой рабочей курткой с надписью «Скорая помощь», вышитой белыми нитками по синей ткани. Я далеко от этих мест, от запахов усталого города, от шумных игроков в карты за стеной, от пронизывающего холода зимы. Я там, где нежное солнце золотит луга моего детства, где кружит голову пряный аромат  сена… Я сижу за столом в просторной кухне деревенского дома. Бабушка поставила передо мной тарелку, наполненную до краёв. То и дело обжигаясь горячим бульоном, я взахлёб рассказываю бабушке, какой гол я забил, гоняя мяч с ребятами во дворе  деревенской школы. Она, улыбаясь, смотрит на меня, и добрые морщинки  разбегаются от уголков её глаз. Вдруг в сенях раздаются тяжёлые шаги, в избу заходит крупный мужчина с большими руками и загорелым лицом, поросшим рыжей щетиной.

– Здравствуй, Ивановна, – здоровается он.

– Здравствуй, Андрюша, – отвечает бабушка.

– Ивановна, у тебя лишних штанов не будет? Я износился совсем. Ты в тот раз обещала. Я вот и зашел, – смущаясь, он мнёт в руках засаленную кепку. – А на счёт денег ты не беспокойся. Я этот раз деньги получу,   пить не буду, сразу же верну.   

– Подожди, Андрюша, - бабушка встаёт из-за стола. – Я посмотрю что-нибудь дедово. Ты садись к столу, я тебе супа налью. Будешь? Да не снимай ты сапоги! Всё равно сегодня пол мыть.

– Не, Ивановна, я не буду. Я так посижу, – окончательно смутившись, басит Андрюша, присаживаясь на самый краешек стула.

Бабушка скрывается в сенях. Я, оробев, вожу ложкой в супе, искоса поглядывая на сидящего напротив мужчину.

– Как дела, пацан? – дружелюбно спрашивает он. – Будь другом,  налей воды, в горле пересохло.

Я наливаю воды, протягиваю ему. Молчим.

– А бабушка сегодня с утра пол мыла, – непонятно зачем вдруг говорю я.

– А я знаю, – тряхнув головой, отвечает Андрюша.

– На вот, тебе подойдет, – вернувшаяся бабушка протягивает несколько рубашек, пару штанов и еще какие-то вещи.

–И иди уже. Мы обедаем.                         

Мужчина торопливо прощается и уходит.

– Бабушка, а Андрюша пьяница? – помолчав, спрашиваю я.

– Нехорошо так говорить, - строго отвечает бабушка.

– А зачем ты ему дедушкины вещи отдала, если он пьяница? – не унимаюсь я.       

– Понимаешь, Серёжа, – бабушка кладёт на стол ложку и как-то очень серьёзно, как-то по-особенному смотрит на меня, – бывает так, что некоторые люди запутываются в жизни. Тогда с ними может случиться большая беда.

– Андрюша запутался? – спрашиваю  я, осмысливая бабушкины слова.

– Вот именно! Запутался. Таким людям нужно помогать, потому что сами они не справятся. Если ты бросить запутавшегося человека в беде, то он может пропасть.

– Пропасть? – спрашиваю я, поражённо. – И Андрюша может?..

– И он тоже. Поэтому, Серёжа, людям всегда надо помогать, выручать из беды, – на секунду задумавшись, бабушка смотрит поверх моей головы в окно. Потом, вдруг встрепенувшись, притворно строго прикрикивает на меня. –  Ешь, давай! Остыло всё.

Я торопливо жую и размышляю о странном мире...

– Седьмая бригада на выезд!

Вздрогнув, я открываю глаза, сажусь на кушетке и, съёжившись, кутаюсь в куртку. Видение рассеялось.  Я ощущаю себя  маленьким, растерянным и  беспомощным перед огромным, разметавшимся за окном, городом.

На соседних кушетках благословенно храпят санитары патологоанатомической бригады – они на паузе.

Натягиваю свой грязный «белый» халат, в который раз с сожалением отмечаю отсутствие третьей пуговицы.

 «Надо когда-нибудь  поменять... Или пуговицу пришить».

Выходя из комнаты, на ходу надеваю куртку, тороплюсь в бокс за «медицинской укладкой врача СП» и кардиографом.

Я санитар Скорой помощи.

*   *   *

Ночь. Мокрый снег очередной оттепели огромными хлопьями неспешно опускается на землю, машины, на наши головы и плечи. При полном безветрии, он скорее даже похож на тополиный пух своими размерами и плавной неспешностью падения. В застывшем призрачно-прозрачном воздухе наши шаги гулко раздаются в серых коробках домов, которые в полудрёме перемигиваются друг с другом жёлтыми глазами-окнами, за которыми чуть теплится ночная городская жизнь.

Мы поднимаемся на крыльцо, останавливаемся у массивной металлической двери с домофоном. Светлана Викторовна, сверяясь с адресом в карточке, набирает номер квартиры и даёт вызов.

«Ошибка», - отзывается  неприятным писком домофон.

 – Ничего не понимаю, – бормочет Светлана Викторовна. Приподнимая очки «для близи», ещё раз сверяется с адресом. – Серёжа, попробуй ты. Я, наверно, что-то не так набрала.

– Светлана Викторовна, – отзываюсь я. – Домофон сломан. Смотрите, перед вами объявление висит.

Доктор смущённо поправляет очки, скрывая набежавший на болезненно-бледное лицо румянец, дёргает дверь, и мы заходим в пахнущий канализацией и старостью подъезд.

У нас не принято разговаривать на личные темы, но я знаю, что Светлана Викторовна в одиночку поднимает двоих детей и работает почти на две ставки. Сегодня у неё сутки, и, несмотря на небольшое количество вызовов, она, хоть и бодрится, но выглядит измождённой.

Уже по двери  можно сделать предварительный вывод о хозяевах, и том приёме, который нам здесь окажут. За фанерной дверью без звонка ничего хорошего ожидать не приходится.

– Да-да, это я вызывала, – пьющего вида  женщина в грязном халате, сквозь амбразуры век  рассеянно смотрит на нас.

– Кому вызывали? – помогаю я Светлане Викторовне. – Куда нам пройти?

– Сюда, – развернувшись, она толкает глухую некрашеную дверь из ДВП и исчезает в тёмном зёве сумрачной комнаты. Мы входим следом.

Привычным взглядом окидываю комнату. Крохотное прямоугольное помещение завалено всевозможным хламом. Напротив двери - сломанное безногое кресло-инвалид, на котором свалено в кучу грязное тряпьё. Слева от двери у стены доисторических времён сервант, в нем чёрные кружки и блюдца с отколотыми краями.

– Фу! Ну и вонища,– прикрыв левой рукой нос, правой ищу по карманам маску. Светлана Викторовна протягивает мне свою.

– Так это… Хотела прибраться…Лучше пойду,– хозяйка вытерла ладонью губы и удалилась в другую комнату.

В углу на софе среди вороха грязных покрывал и каких-то ветхих тряпок кто-то шевелится.

– Бабушка, что случилось? – подойдя ближе,  спрашивает врач. 

Маленькая, сморщенная старушка что-то лопочет, хватаясь то за сердце, то за ворох своих  лохмотьев.

Запах затхлости и немытого тела начинает всерьёз меня беспокоить. С тоской бросаю взгляд в окно, сквозь которое с трудом проникает рассыпчатый свет фонаря.

–У вас тут свет  включается? – спрашивает Светлана Викторовна старушку. – Серёжа, поищи выключатель.

Наивная,  думаю я, но подчиняюсь и щелкаю настенным выключателем. Люстра не горит. Начинаю озираться в поисках другого источника света. Безрезультатно. В конце концов, Светлана Викторовна зовёт хозяйку, и та приносит настольную лампу.  Врач продолжает осмотр, а я до поры до времени предоставлен сам себе.

Переминаясь с ноги на ногу, стою позади Светланы Викторовны, озираюсь по сторонам. О том, чтобы сесть, не может быть и речи. Со смешанным чувством отвращения и интереса рассматриваю здорового таракана, ползущего по потолку прямо над головой врача, которая осматривает старуху. «Интересно, как она заверещит, если он на неё свалится»,- думаю я. Настроение тут же портит вылезший из горы тряпья на кресле жирный клоп. Он, казалось, уставился на меня и спрашивал, какого… нас сюда принесло. Странно, вообще то, тараканы, должны их есть. Я брезгливо кошусь на него и отступаю в центр комнаты.

– Вот, возьмите под язык и рассасывайте, – голос врача.

 Таракан переместился на стену и медленно ползёт  вниз. С удивлением я замечаю, что на полу местами виднеется рисунок.  Ковер? Паркет?

–Извините, – кричит в темноту соседней комнаты Светлана Викторовна. – Вы дочь или кто?

 Из кухни появляется жующая хозяйка.

 –Тихо, я сказала, – обращается она к кому-то на кухне, и уже нам: – Да. Это моя старуха.

 – Что ж вы так мать запустили? Гниет заживо! А грязь какая! Тараканы, клопы… Живёте хуже, чем в хлеву, – Светлана Викторовна, с горечью махнув рукой, выходит в коридор.

Надо же -  всё замечает, думаю я про себя, какая молодец!

– Здесь список препаратов, когда что принимать. Оставляю листок вам. Побеспокойтесь о здоровье бабушки, это же ваша мама, – переходит на сугубо деловой тон доктор, так и не пробив несокрушимую стену жестокого равнодушия.

– Мы побеспокоимся, – бурчит, глядя на бумажку, тётка.

– До свидания,  – прощаемся мы с печалями этого дома. «До свидания», – говорю я,  а про себя по привычке  добавляю «прощай».

 Выходим на улицу. Как же восхитителен легкий ночной ветерок и беспечные хлопья снега, которые, кружась, пытаются спрятать, прикрыть своим невесомым телом грязь города от глаз посторонних. Маленькие снежинки, искренние и наивные.

Машина, скрипя многочисленными механизмами, уносит нас в ночь от очередного одинакового и непохожего ни на один другой дома.

«Нормально. Просыпаюсь», – отмечаю я, кутаясь в синюю куртку.

– Седьмая свободна по адресу.

– Минуту, Седьмая… Записывайте адрес…

*   *   *

– Я ушел! – входная дверь закрылась, и теплый домашний пучок света, выскочивший зачем-то вслед за мной в подъезд, скользнул обратно в квартиру. Я включил плеер, чтобы отрезать себя от звуков улицы, и вышел на крыльцо.

Февраль хлюпал носом, пахло влажной свежестью и мокрым снегом. Я глубоко вдохнул в себя липнущий, как вата, к легким воздух, и, на пару секунд закрыв глаза и затаив дыхание, шагнул в неизвестность.

Город встречал меня визгом тормозов, суетой светофоров на перекрёстках,  обнажившимися из-под снега проталинами асфальта на тротуаре. Город был тот же, что и всегда. Взвинченный, он, как больной возбуждённый ребёнок, непрестанно что-то бормотал и суетливо передвигал кубики-машины по игрушечным дорогам; то злился, то смеялся, то плакал.

Город лихорадило вечерней жизнью, а над ним, сыплясь из тучи, как из прорехи в мешке, сеялся медлительный, меланхоличный снег.

Пушистые серебристо-белые звёздочки вальсировали в воздухе, оседали на крыши машин, на одежду прохожих, на островки асфальта на тротуаре. Их размазывали щётками «дворников» по лобовому стеклу автомобилей, втаптывали в слякоть под ногами, стряхивали с курток и пальто. Материли погоду и шли себе дальше.         

Я на ходу поймал на запушившуюся поверхность снятой шапки снежинку, остановился и посмотрел на неё, приблизив к глазам. Она играла оттенками, переливаясь в свете фонарей и рекламных огней, и, казалось, мелко дрожала, напуганная мною, поймавшим её. Я дохнул - и она пропала. Вспыхнув, погасла, превратившись в пузатую одинаково-разную каплю воды, каплю-конформиста.

В чём-то человек похож на снежинку, думал я, лавируя между прохожими. Ведь сам по себе он прекрасен, как она, необычайно удивителен, нет, даже уникален, но что с ним способна сделать жизнь. Размазать? Втоптать в грязь?  Или вознести восходящим потоком воздуха к небу? Ведь где-то там, выше облаков, бирюзовое небо и яркое солнце. И, возможно, Бог.

 Вот и Скорая. Приличное двухэтажное здание с пристроенными к нему гаражами. Поднимаюсь на крыльцо, захожу внутрь.    

– Здрасьте, – приветствую я женщину, сидящую за столом у входа.

 Она, не глядя,  кивает и бормочет в ответ что-то невразумительное. По вестибюлю шатаются врачи, фельдшера, водители и ещё непонятно кто. Пересменка. Скорая напоминает вокзал: сумки, крики, нервотрёпка, суета… Встречающе-провожающие толкутся в проходах, парализуя движение. Спешат на первый вызов вышедшие на смену бригады.

 Я двигаюсь в комнату отдыха младшего медицинского персонала.

Когда я устраивался работать, старший фельдшер показала мне моё место - маленькую комнату на четыре койки, расположенную в пристройке между гаражом и основным зданием. Здесь же находился стол, телевизор и даже микроволновая печь. Обстановка показалась мне не слишком привлекательной, но, впрочем, и не отталкивающей. Скромная простота. Работать можно.

– Здорово, мужики! – бодро говорю я, входя в помещение.

 – И тебе не хворать, – замахнув по стопке отзываются хором ребята. – Будешь?

 – Нет, конечно, но спасибо за приглашение, не пью на работе,– вежливо отказываюсь я.

 – Да ладно, если б ты пил, хрен бы я предложил, – хохочет Сашка.

Он работает давно. Снимает комнату, ругает начальство, раз в месяц выгоняет сожительницу и пьёт. Крепко пьёт. Впрочем, здесь все пьют. И дело даже не в том, что должность низкооплачиваемая, что обманывает бухгалтерия, и кое-кому снится до сих пор по ночам зона. Просто, каждую смену каждый работник  Скорой помощи, будь то санитар или старший врач, сталкивается с людским несчастьем, просеивает его через свою душу. Забыв про своё, он обязан помочь облегчить чужое горе.

 – Да заткнитесь оба, я смотрю телик, – подает голос с соседней со мной кушетки у двери  водитель Дима.

Водилы - удивительный народ! Притом, что, кроме прав на вождение автомобиля, они, зачастую, никакого образования вообще не имеют, они знают всё на свете. В основном, конечно, не по делу.

 – Ваше поведение не соответствует моим ожиданиям, – хохочет Сашка. Он вычитал в интернете какими выражениями можно заменять матерные слова и с удовольствием пробует их на вкус.  

– Да пошёл ты! – Дима хватает свою подушку, кидает в него, но промахивается, и та попадает в бутылку. Бутылка опрокидывается, и часть содержимого проливается на стол.

– Ты… Гад, ты! – бросается на него Сашка.

Начинается потасовка с выяснением отношений и взаимными угрозами. Я выхожу в гараж покурить.

На часах девять – моя смена началась.

*   *   *

– Здравствуйте, – мутный взгляд то ли пьяного, то ли обдолбанного подростка блуждает по моему лицу. – Заходите.

Кособокая «деревяшка», фанерные двери, привычная грязь и вонь - приметы современной глубинки, где научный прогресс обогнал уровень и культуру жизни. Проходим в небольшую комнату. Навстречу поднимает затравленный взгляд худощавый парнишка.

– У меня это… Горло того, – хрипит он.

После такого исчерпывающего пояснения истории болезни всё встало на свои места.

– Свет тут как-то включается? – сразу осведомляется Светлана Викторовна, заглянув в паспорт. – Ты приезжий что ли?

Кивает.

В соседней комнате подозрительно шумно. Пару раз покосившись на дверь, товарищ доктор решила прекратить бардак.

– Серёжа, сходи, попроси там… Мне пациента не слышно. Скажи, чтоб успокоились там все!

 -  Легко.

– Мы квартиру снимаем на троих, –  как бы оправдываясь, хрипит парень.

 Выхожу в освещённый лампочкой Ильича квадратный коридор. Стучусь к соседям. Шум стихает, я заглядываю в комнату.

– Чё те надо? – вызывающе бросает подросток и глубоко затягивается сигаретой. В комнате кроме него ещё трое парней его возраста и две пьяные девахи.

– Ребят, давайте потише. Товарища вашего смотрим.

– Без проблем, командир, – рисуется парень. – Мы молчим. Мы понимаем!

 Разливает джин-тоник по кружкам.

– …а меня Таня зовут, – недвусмысленно улыбается ближняя ко мне девица.

– Спасибо за понимание, – плотно закрываю дверь и возвращаюсь обратно.

– …и почаще полоскать горло. Завтра обязательно вызвать участкового врача.

А сейчас мента участкового, добавляю я про себя.

Словно в подтверждение в соседней комнате что-то с грохотом падает, и крики возобновляются.

– Помогите, врачи, срочно! – влетает в комнату один из дебоширов.            Мы  неохотно плетёмся за ним, выясняя попутно, что случилось. Оказывается, одну из девиц, пытавшуюся переместиться с одного места на другое, обнесло, и она, падая, напоролась головой на гвоздь, торчащий из спинки софы, на которой сидели подростки. Давясь смехом и соплями, барышня нетерпеливо дожидается, пока Светлана Викторовна обработает и забинтует ранку.

– Она его головой забить хотела, – хохочут друзья пострадавшей.

– Я щас те налью, пройдет, – тот же подросток, видимо самый находчивый, тянет подруге кружку с обломанной ручкой.

– Убери, – останавливаю я.

– Э, командир, Ты чё? – начинает качать права парень. – Попутался? Ты в гостях, аллё! Ты сам-то понял, чё сказал, а?

– …а меня Таня зовут, – заводит старую пластинку вторая деваха.

– Нет, ты смотри сюда, в глаза мне смотри, – не унимается парень. – А ты заткнись, дура!

– Пойдем, Серёжа,– Светлана Викторовна, наспех закончив бинтовать, торопится скорее меня увести, чтобы не доводить дело до рукоприкладства. – Я милицию вызову сейчас! Обнаглели!

– Давай, вали отсюда, – несётся нам вслед.

– Какой кошмар, - бормочет доктор.

*   *   *

–…Седьмая свободна по адресу.

 –…Седьмая посмотрим больного…

Что день грядущий нам готовит? А что готовит ночь…

Удивительно странное, зловещее перевоплощение претерпевает город ночью. Неприветливый днём, с наступлением  темноты он и вовсе теряет свою привлекательность, становясь похожим на пьяного молчуна, от которого не знаешь что ожидать. Возможно, полезет целоваться губами девки, запоздавшей с гулянки, а может ударить со спины рукой какого-нибудь ублюдка.

Ночью причудливо переплетаются страсть танца и запутавшаяся в календарях безысходность грязной кухни, гениальность ночных бродячих художников и ограниченность грязно-серой массы домов. Первобытный, безотчётный страх перед темнотой и неизвестностью загоняет жителей города как мышей в свои норы.

Но только лишь ночью, если прислушаться, можно услышать причудливо-странные, порой пугающие рассказы мира о самом себе.

Освободившись от предыдущего вызова, мы тут же получаем следующий и, развернувшись, мчимся по адресу.

 Конечно, нас не удивляет очередная некрашеная дверь без звонка и запойное лицо женщины неопределённого возраста, потерявшей за годы пьянок всякий человеческий вид.

– Проходите, проходите, – бормочет она, сутулясь и прикрывая разрез халата на груди.  

– Куда проходить-то? – спрашиваю я. Дефицит света и усталость дезориентирует в пространстве. Мы топчемся с врачом в коридоре, отупевшие от желания спать и тяжёлого застоявшегося запаха алкоголя и нищеты.

– Да сюда, вот же он лежит, – женщина протискивается между нами в узкой прихожей и открывает дверь в комнату. – У меня же однокомнатная. Тут больше некуда проходить.

Заходим в комнату - труп. «Сегодня первый», отмечаю про себя. Работа такая.

– Что случилось?

Новоявленная вдова совершенно не огорчена преждевременной кончиной супруга, скорее растеряна и озадачена. От этого создаётся впечатление, что умер не человек, а хомячок или рыбка.

– Ну, мы сидели, выпивали, – перебирает в голове события ночи «потерпевшая». – Ему, – кивок на тело, – плохо стало, ну, мы с соседом  Мишкой, мы с ним вместе выпивали, взяли его и перенесли на диван… Что ещё? – Она останавливается, сбившись, и униженно, умоляюще смотрит в глаза Светлане Викторовне. – Помогите, а?          

Врач начинает выспрашивать данные умершего, а я, в праздности, пытаюсь установить причину смерти.

 Мужчина лежит лицом вниз, уткнувшись в подушку, брошенную на расправленный диван, так, что туловище находится на диване, а ноги, согнутые в коленях, на полу. На постели видны впитавшиеся в бельё рвотные массы. Очевидно, он попросту задохнулся, не сумев повернуть голову, после того, как его вырвало. Просто задохнулся. Просто.

Судьба? Кто знает. Перед смертью не существует установленных человеческим обществом стереотипов: богатый, бедный, алкоголик, трезвенник… Но почему-то её жертвами чаще всего становятся именно такие горемыки. Говорят, какая жизнь - такая и смерть. Когда мать рожала на свет этого человека, разве могла она подумать, что его жизнь закончится так бесславно, глупо и трагично?

Человек…

Любопытно, что, будучи живым, человек, зачастую, никому не нужен. Может быть, он алчет внимания, а может, наоборот, по жизни замкнут и нелюдим. Но стоит ему умереть, как о нём поневоле узнает участковый, потом  фельдшер по приёму вызовов на Скорой, потом бригада врачей, констатирующих смерть. О нём вспоминают соседи, вызванные понятыми. И все они как стая ворон начинают кружиться над телом, которое не нужно ни им, ни его бывшему хозяину. Странно всё это.

Если разобраться, что такое смерть? Люди то и дело умирают. А если быть совсем точным, то не просто умирают, а умирают в огромных количествах: их режут ножами, забивают до смерти, душат, а потом прячут трупы. Кроме того, существуют пожары, дорожные катастрофы, войны. Добавим к этому суицидальные случаи, роковые случайности, убийства в состоянии аффекта или на почве ревности…

На свете полным-полно самых различных, изощрённых способов умереть. Мир полон самых отвратительных смертей. Смертей, от которых перекашивает рот. Но… большинство умирает тихо и незаметно, буднично, так, как умер этот человек.

 Иногда мне кажется, что к моим ладоням начинает приставать запах смерти.

– Седьмая свободна.

– Домой, седьмая.

*   *   *

–… тут кореш разворачивается, а позади, прикинь, лось стоит! Его, видать, оглушило что ли, а сейчас он очнулся.

Миша увлечённо рассказывает очередную охотничью историю. Сашка рассеянно слушает его, пережёвывая огурец. Водитель, видимо, ушел в гараж играть в карты.

Я захожу в комнату, снимаю куртку и вешаю на гвоздь, вбитый в стену. Халат небрежно засовываю в рукав.

– И что вам не спится то ночами, – спрашиваю мужиков.

 – Да,– неопределённо машет рукой Миша и обращается к напарнику: – Давай-ка, Саня, лучше выпьем.

Замахивают по рюмке, и, закусив, Миша продолжает.

 – Короче, раз его рогами! – яростный взмах руки и кружка, случайно оказавшаяся под рукой, летит на пол. – Фу ты, мать честна! Хорошо, пластмассовая. Серёга, подними, дружище, укатилась далеко.

 Встаю с кушетки, возвращаю кружку на стол. Раз уже поднялся, решаю выпить чашку чая. Для сна. Хотя ведь понятно - всё равно не дадут поспать.

– Садись, садись, - двигается к окну Сашка, уступая место на кушетке. – Хочешь булочку? Серьёзно.

– Не, спасибо, – отказываюсь я. – У меня свои бутерброды из дома. Не пропадать же им.

– У нас не пропадёт, – хохочет Сашка. – Вечно голодные, вечно холодные.

 – Да, – мрачнеет Миша. – С нашими зарплатами только заплаты покупать, да нашивать друг на друга, чтобы штаны держались.

–  Вот ты скажи, Серёга, ты умный человек, в институте учишься, ведь должна же быть справедливость, – вдруг закипает захмелевший Сашка. – Вот почему мне, за мою работу, не хотят платить по-человечьи? По мне, я человек тёмный,           государство должно выполнять три функции: учить, лечить и защищать,- он откашливается и отпивает чай из моей кружки. – Учишься платно? Платно! А то пошел бы ты сюда… Армию развалили. И здравоохранение ни к черту не годится, сам видишь.

– Это верно, – замечает Миша.

– Мне вообще знаешь, что кажется, – обращается он к Мише. – Что там, где-то наверху, на небе, решают так: человек прожил дурную жизнь, умер, и в наказание следующую жизнь он в России будет жить!

– Ну, это ты загнул! Есть страны, где люди куда хуже нашего живут. Это ты себя жалеешь. Давай-ка выпьем, – Миша разливает ещё по одной. Выпивают.

– Вечно ты кипятишься, – неторопливо начинает Миша. – Ты часть государства. Звено в цепи. Ты ответственен за судьбу страны. И за её будущее, и за её настоящее, и даже за историю ответственен. Пока каждый это не поймёт, никогда мы не будем жить хорошо. Вот ты, Саня, все «себе», «себе», «я», да «я». Вот и каждый так. Тянет одеяло на себя. Оттого и живём плохо.  Оттого ты вечно голодный и холодный.

– Что ж ты, если умный такой, в тюрьме-то сидел? Шёл бы в институт преподавать.  Серёгу учить жизни, – не унимается Сашка.

– А чтобы понять, – спокойно отвечает Миша. –Я вот понял кое-что. И не жалею, что сидел, раз уж так вышло. А ты вот сидел, да так ничего и не понял.

– Мужики, может спать? – встреваю я. – Завтра на учебу.

– Ещё по одной, и спать, – решает Миша. – Отдыхай, наука.

– Погоди, что с лосем то? – вдруг вспоминает Сашка.

– А-а-а… так  он в лес ломанулся, а метров через двести слёг, задние ноги в кишках запутались. Видимо, это он с дури вскочил. Попали мы в него  крепко. А кореш ничего. Синяками отделался, – усмехается Миша. – Ой, ёлки, чего только не было… Да уж.

Я тем временем перемещаюсь на свою кушетку, снимаю ботинки, ложусь и отворачиваюсь к стенке. Мужики переходят на шёпот и вскоре гасят свет.

*   *   *

Движемся по пустому проспекту. По рации передали, что нужно посмотреть битого у бара, продиктовали адрес. Милиция уже подъехала. Подъезжаем и мы.

Сразу у крыльца на спине лежит весь перепачканный в грязи и крови мужчина. Рядом, переминаясь, стоят менты, сунув руки в карманы и втянув головы поглубже в форменные кожанные куртки.

– Долго едете, товарищи врачи. Лейтенант Егоров, – рапортует старший. – Вот. Битый. Виновника взяли. Этого, наверно, вам. Без сознания был, когда приехали. Бухой, короче, – сморкается в сторону.

– Помогите посадить его в машину, – Светлана Викторовна надевает очки и начинает хлопотать вокруг невменяемого мужика.

Я уже приготовил бинт, перекись водорода и ватку с нашатырём. Милиционеры поднимают пострадавшего и садят в салон нашей машины. Я включаю освещение и придерживаю мужика. Врач смывает кровь.

– Мы больше не нужны? – спрашивает лейтенант.

– Больше нет, – отвечает, не отрываясь от работы, Светлана Викторовна.

– Тогда скажите номер бригады и фамилию врача.

– Седьмая, Светлова.

– Удачи вам, – он закуривает, прикрывая рукой огонь зажигалки, и, лихо козырнув, уходит.

Милицейский УАЗик отъезжает, а мы заканчиваем обрабатывать пьяного. Периодически я подсовываю к его носу ватку с нашатырём. Он морщится, матерится и вяло сопротивляется. Стараюсь держать крепче.

– Ну, все, поехали. Держи его крепче и узнай фамилию, – просит Светлана Викторовна и, пересев в кабину, командует шоферу, чтобы трогал.          Машина ныряет в ночь. Я остаюсь наедине с пострадавшим. Ещё раз сую в нос нашатырь и спрашиваю, как его зовут.

– Пошёл ты, – отзывается мужик и осыпает меня матерной бранью. Потом успокаивается и как-будто засыпает. Похоже, добиться от него ничего невозможно.

Я сижу напротив пострадавшего. Между нами носилки. Слежу, чтобы он не упал и не повредил себе ещё чего-нибудь. Из сломанного носа капает кровь. Периодически мужик сплёвывает на пол - прокушен язык, разбиты губы. Отворачиваюсь и смотрю в окно. Мимо проплывают сонные дома, которые, будто воробьи, нахохлившись, расселись в ряд по дорогам-проводам. Редкие встречные машины фарами ощупывают бока нашего автомобиля. Какие ночные дела у этой старой «семёрки»? Что заставило скромную дачницу «Ниву» покинуть уютную конуру двора и колесить по сумрачным дорогам? Ночью дела есть только у дорогих внедорожников или у заграничных седанов бизнес класса. Им всегда есть куда и откуда возвращаться. А у этих-то что?

Вглядываюсь вперёд по ходу движения машины. Двое пьяных тормозят, выйдя на середину дороги, такси, но никто из водителей не хочет останавливаться. Мужики машут руками, бранятся, наконец, один из них бросает вслед очередной не остановившейся машине бутылку и попадает в заднее стекло.

Пострадавший в салоне начинает что-то бормотать, но я не обращаю внимания на него и, увлечённый действием, продолжаю с любопытством смотреть в окно, благо наш водитель из интереса притормозил и тоже следит за развитием событий.

Внезапно я получаю удар в ухо. Пьяный, оклемавшись, бросается на меня, наверно перепутав с обидчиком,  и начинает осыпать ударами и бранью. Обеими руками с силой отталкиваю его от себя и коротко, без замаха бью кулаком в грудь. Он валится на свое сиденье, а я наношу ещё несколько ударов по корпусу. Мужик оседает и успокаивается. Я беру его за грудки и ору в лицо: «Фамилия твоя!»

– Ушаков.

– Адрес, имя-отчество, год рождения, – ещё раз хорошенько встряхиваю, разбрызгивая снова струёй пошедшую из носа кровь по салону. Мужик называет всё, и я оставляю его в покое.

Вот и больница. Машина подкатила  к приёмному покою, и мы с врачом выходим на свежий воздух. Светлана Викторовна закуривает, кутается в куртку.

– Ты же учишься, Серёжа, да?

– Да.

– А почему на Скорую пошёл работать?

– Интересно. Видишь город наизнанку. Кроме того, идут навстречу, если необходимо смену снять. Учёба всё-таки.

– Нет, ну почему Скорая? – Светлана Викторовна стряхивает пепел и, оживившись, продолжает разговор: – Ты крепкий парень. Шёл бы в охрану. Или на Завод. Там, в принципе, есть вторая смена. А теперь представь: пять часов пробило, и ты уже свободен. Мы же постоянно перерабатываем. Смены резиновые. И потом, грязь, вонь, а люди… А зарплата у тебя - копейки! Не понимаю, – она снимает очки и, достав из кармана куртки платок, протирает линзы.

– Интересная работа. Каждый день непохож на предыдущий, – отвечаю я.

– Тебе это     интересно? – кивает на машину, очевидно, подразумевая спящего в салоне пациента. – Или с мужиками в комнате отдыха сидеть? Смотреть, как они водку пьют.

– И это тоже,– соглашаюсь я.

– Как знаешь, работал бы себе на заводе, забот не знал, - она бросает сигарету и звонит в дверь приёмника. – Пошли, санитар, за каталкой.

– Не надо каталку. Я так затащу.

– Хорошо. Пойду тогда отдам направление на госпитализацию дежурным.  Сам справишься?

– Конечно.

Я залезаю обратно в салон и начинаю тормошить мужика.

– Аллё! Мужик! Ушаков! Приехали!

Никакой реакции.

Подхватываю пьяного подмышки и вытаскиваю из машины. Его ноги волочатся, заплетаясь, по асфальту, куртка задралась, обнажив впалый живот, а ботинок с распластавшимися шнурками слетел и остался в машине. Из дырки на застиранном носке торчит большой палец ноги с длинным ногтем. И этот несвежий рваный носок, и этот жёлтый, как от никотина ноготь - все эти детали-пазлы складываются в отдельную жизнь. Дырявую. Прохудившуюся. Заношенную, неудавшуюся жизнь неизвестного мне человека. Человека, кровью которого я перепачкал себе руки и куртку. Как же этот человек не похож на меня, и как же похожа его кровь на мою собственную…

Затаскиваю пациента в приёмный покой. Волочу по коридору в зал ожидания, но навстречу выбегает сестра и останавливает меня.

– Стой! Стой, говорю! Здесь его оставь. К стенке придвинь, и пусть пока лежит.

– Что, прямо на полу? – озадаченно спрашиваю я.

– Да на полу. Нечего… Перемажет там всё. Мыть потом, – она разворачивается и исчезает в лабиринтах коридоров больницы.

Я возвращаюсь за ботинком, кладу рядом с мужиком и, сообщив Светлане Викторовне, болтающей с дежурным врачом, что я в машине, отправляюсь на улицу.

Водитель расхаживает вдоль машины, разминает затёкшие мышцы. Курит.

– Я связывался. Возвращаемся на базу, – рапортует он мне.

Налетевший порыв ветра захлестывает полы халата, перепачканного свежей тёмно-красной кровью.

*   *   *

Утро. Скорая оживает. Я проснулся от ощущения всеобщего оживления и суеты. До конца рабочей смены осталось ещё минут сорок, а это означает, что уже через десять минут я могу покинуть казённое заведение и отправиться домой. Я переодеваюсь, сдаю спецодежду и прощаюсь с теми, кто сегодняшней ночью вместе со мной берег покой города.

Свобода…

Я выхожу на улицу. Зима, крепившаяся всю ночь, под утро расплакалась мелким дождём. Капли, срываясь с крыш, барабанят по карнизам. Погода капризничает.

За ночь меня продуло, потому что окно в нашей комнате не закрывается плотно,  и нос забит так, что дышать я могу только ртом. Я включаю плеер и, ещё немного постояв на крыльце, неспешно начинаю свою дорогу к дому.

Кто знает, может быть, в такую вот оттепель и со мной случится беда, и мне понадобится помощь. И тогда я буду знать, что где-то, также как, сегодня, продавливая, прессуя остывший воздух, мне на выручку будет торопиться карета «скорой помощи».

А я, наверно,  буду жить вечно в тех людях, которых мне удалось спасти, которые появились на свет благодаря моему, пусть и небольшому, участию. И может быть, мечтаю я, совершённые мною добрые дела станут мне опорой в жизни, будут, подобно маяку, освещать мой путь в будущее.

Скорая остаётся позади, я снимаю и прячу в рюкзак шапку. Дождь кончился, и из-за рваных кучевых облаков выглянуло утреннее, почти весеннее солнце.

Новый День встречает меня безумной игрой красок, света и тени, облаков и солнца. Прекрасная, спокойная и нежная мелодия, напетая юным ветром, будит сонный город. Он просыпается и приветствует Новый День…

г. Северодвинск

Шушарин Антон Алексеевич - выпускник естественно-научного факультета (кафедра социологии) Северодвинского филиала Санкт-Петербургского государственного морского технического университета.
В настоящее время работает в ИК-1 УФСИН России по Архангельской области.
Занимается музыкой, пишет стихи, прозу. Первые произведения Антона Шушарина были опубликованы в литературном журнале «Двина».

Вверх