Новое имя

<<< Ранее    Далее >>>

 

Несколько месяцев назад начал работу Совет молодых литераторов СПР и одним из главных направлений его деятельности стал поиск молодых авторов. За это время к нам поступило множество рукописей – не только от региональных отделений Союза писателей России, но и от редакторов некоторых толстых журналов и известных критиков. Рукописи молодых авторов мы по-прежнему принимаем по следующим электронным адресам: poetry.sml.spr@yandex.ru (поэзия) prose.sml.spr@yandex.ru (проза) critic.sml.spr@yandex.ru (критика).

Продолжаем вести на сайте рубрику «Новое имя», где публикуем наиболее понравившиеся нам работы. Надеемся, что публикации этих молодых авторов станут первым шагом к тому, чтобы заявить о себе в полную силу.

* * *

Сегодня в литературе инфантильность автора стала приметой весьма распространенной. У поэтов «мужские стихи» часто напоминают девичьи вирши – все-то о себе, о простых горестях и радостях нескладной городской жизни. Личность лирического героя словно бы отошла в тень, а у некоторых стихотворцев, может, даже и не родилась еще. В прозе приятным сюжетным ходом признается игра в жизненные коллизии, стилевое гурманство вроде бы характеризует сочинителя как вполне просвещенного в мире искусства человека. Читать подобные опусы крайне скучно по одной причине: в тексте ты не находишь собеседника, равного себе или более содержательного, знающего о деталях земного существования почти все. Вот таких историй теперь мало, а их авторов приходится искать днем с огнем и сердечно радоваться, когда поиски дают видимый результат – неподдельный, искренний, личностно мотивированный материал. И здесь речь даже не о сложившемся писателе молодого возраста, а о пишущем авторе, который избрал для себя именно этот, всерьез обозначенный вектор собственного творческого развития.

Рассказы Михаила Калашникова – убедительный пример литературы настоящей, в которой нет лицедейских ужимок, здесь все осязательно и находится на грани, реально разделяющей жизнь и смерть. Почти все сюжеты связаны с войной. Характеры персонажей меняются на протяжении повествования порой неожиданно, и заранее читатель не может предугадать, какие качества возьмут верх в душе героя. Причем внутренний монолог и внешние реакции тут находятся в редком взаимно непротиворечивом единстве. Жизнь предстает в своем узнаваемом объеме, с которым каждый знаком не понаслышке: множество нюансов предполагает целый спектр дальнейшего развития складывающейся коллизии. Так автором создается фон достоверности, который укрепляется еще и редкой правдой в устах населяющих рассказ людей. Войну сегодня мало кому удается описать убедительно – и чтобы ее изображение выглядело не документальной зарисовкой, а хранило в своей сердцевине художественный образ. У Калашникова это получается хорошо еще и по той причине, что его персонажи оказываются не только частными фигурами, их внутренне скрепляет некая цель, которая больше биографии и больше привычки к существованию – она надличностна. Причем оттенки даются автором очень осторожно, без риторического нажима.

Рассказы «Неужели они выжили?» и «Снова Кавказ» о двух разных войнах – Великой Отечественной и осетино-грузинской, в которой Россия приняла самое непосредственное участие. В первом сюжете перед нашими глазами предстают солдаты, попавшие в горнило испытаний. Во втором – бойцам только предстоит очутиться на поле боя. Между тем, давние герои высвечиваются в обликах современных ребят, пока еще никак не отличившихся в смертельной схватке. Раскрытие сокровенного человека, который до времени пребывает в как бы свернутом состоянии, по силам не каждому художнику. И если впоследствии эта способность молодого прозаика станет послушным инструментом в его руках, мы прочтем совсем новые рассказы и повести о русской истории XX века – в них лицо родной земли будет неотделимо от судьбы простого русского человека.

 

Михаил КАЛАШНИКОВ

НЕУЖЕЛИ ОНИ ВЫЖИЛИ?

Лошадь умирала. Ее ноздри судорожно втягивали воздух, ребра под кожей перекатывались волнами. Грива животного, слипшаяся от грязи, падала на морду и скрывала вращающиеся в агонии глазные яблоки. Копыта по инерции еще изредка молотили воздух, перемешивая талую воду с болотной жижей.

Полозья саней, из которых выпрягли умирающую лошадь, медленно оседали  в грязь, и было непонятно, как животное тащило их все это время. Начавшееся в суровые морозы наступление затянулось, потом провалилось, потом обернулось катастрофой и окружением. Ростепель заставила оказавшихся в «мешке» солдат выбираться из этого ада Волховских болот в валенках и тяжелых зимних полушубках. Снабжение с «Большой землей» полностью прекратилось, и окруженцы страдали от жестокой нехватки продовольствия и боеприпасов. Самые бодрые и неутомимые впали в отчаяние, но продолжали упорно стремиться в сторону восхода солнца, помня, что они вышли оттуда, и там еще остался не завоеванный кусок родины. Ежеминутно умирая от атак и налетов неприятеля, от ран, которых некому было лечить, от голода, которого некому было утолить, они штурмовали позиции противника, находя успокоение от всех злосчастий этой трижды проклятой, никому не нужной жизни, под пулеметным дождем врага.

В санях лежали трое. Каждый со своей жизнью, своей судьбой и своей раной. А ездовой, стоя подле саней, боролся с острым соблазном не поддаться душевной слабости. Он знал двоих. Они были из его роты. Вот сверстник его – Колычев, сын героя революции, погибшего на фронтах Гражданской войны. Он никогда не видел своего отца, так как мать родила его, когда того уже убили. Колычев неплохой малый, добрый и отзывчивый, но городской и ко многим тяготам походной жизни не приспособленный. Особенно тяжело ему давалось ходить на морозе в туалет. Теперь ему ходить не скоро придется, тяжелый осколок от бомбы раздробил парню левую ступню. Казалось, подбородка у него не существовало, нижняя челюсть плавно перетекала в шею. От этого вид он имел весьма непривлекательный.

Второй – пожилой, почти уже старик, а после нынешней заварухи и раны, вовсе выглядевший скверно, лесоруб из Вятского края Трегубов. Вроде бы он воевал еще на той, первой войне с немцами. Вчера через тело его прошли три пули, но держится старик молодцом, не скулит, в отличие от Колычева, лишь печально смотрит из-под резко обозначенных надбровных дуг да, покашляв, сплевывает розовую пену, зачастую попадая себе на шинель. 

Третий же был из другого батальона, но о нем ходили легенды на весь полк. Говорили, что у него хранится на шнурке порядка двух десятков именных немецких жетонов. Подобно тому, как некогда краснокожие индейцы снимали скальпы с поверженных ими врагов, этот снимал с немцев армейские жетоны. Знающие люди утверждали, что это лишь жетоны тех, кого он убил в рукопашной, да и то далеко не все – не каждый раз удается отыскать под формой немца заветный трофей, особенно в пылу боя. Еще одна легенда была связана с отсутствием шести зубов в левой части его рта. Согласно общепринятой полковой версии, в сорок первом, выходя из окружения под Вязьмой, он выносил с собой раненого друга, а когда получил по пуле в обе руки, то несколько километров тащил товарища зубами. Дотащил ли живым или нет, рассказчики умалчивали, но зубы, как видно, расшатались и выпали.  На вид ему было немногим за тридцать. Лежа на спине, он задрал заросший белокурой щетиной подбородок к небу, уставившись пустым взором в одну точку. Под его забинтованной грудью угадывались бугры твердых мышц. Фамилия солдата  была Долгих.

«Как же мне быть?» думал ездовой, глядя на умирающую лошадь и медленно тонущие в болоте сани.

В небе противно загудело, и Долгих приподнял голову, шаря глазами по облакам. Заметив «раму» он молча махнул ездовому, указывая на могучую ель, под ветвями которой, тот должен был укрыться. Секунду поколебавшись, ездовой бросился под надежное укрытие елового лапника. «Рама» медленно плыла в вышине. Из брюха ее вылетел ворох бумажек. Шелестящее облако опустилось на болото и несколько листков упало на раненых.

- Эй, Борзухин! – позвал ездового Колычев. – Вылезай. Это их агитка. Стрелять не будут.

Борзухин выбрался из-под ели. Колычев изучал несколько листовок. Трегубов скосил на него взгляд и тихо сказал:

- Лучше б табачку скинули, а то бумажек этих уже чертова прорва…

- Чего там нового сегодня? – поинтересовался Борзухин.

Колычев протянул ему листовку. На ней немецкий повар в фартуке и с поварешкой в руке, приставив ладонь другой руки ко рту зазывал: «Русские солдаты! Обед готов и давно ждет вас!»

- Ишь, как грамотно в плен приглашают! – прокомментировал листовку Борзухин.

- А ты про это меньше думай! – сердито отозвался Долгих.

- Да я про это вообще не думаю, - стал оправдываться ездовой. Немного выждав, он добавил:

- Я вот решил на разведку сходить.

- Ходят на хрен. А идут в разведку, - все также сердито перебил его Долгих.

- Схожу, вот, - не обиделся на него Борзухин, - может, встречу кого из нашего батальона, помочь попрошу.

Трегубов и Долгих молчали, и только в глазах Колычева засветились признаки туманной надежды. Жажда жизни заслоняла в нем здравый смысл, настырно бубнивший: кому вы нужны, в этом кишащем смертью лесу?

Борзухин специально не пошел на восток, демонстративно. Он не хотел, чтобы они подумали, будто он бросил их и спасается сам. Борзухин пошел туда, откуда они выехали сегодня утром. Где-то слева отдаленно грохнул одиночный орудийный взрыв. Похоже, очередная советская группа пошла на прорыв. Бой шел далеко, выстрелов стрелкового оружия было не слыхать. В небе над головой что-то зачихало, забулькало. Тихоходный советский биплан прошелестел над еловыми макушками, скрываясь за стеной деревьев. Взрыва не последовало. Борзухин заторопился вперед, зная, что бипланы выполняют миссию доставки продуктов для окруженной армии. Когда он прибежал к месту падения «кукурузника», машина уже была облеплена солдатами. Биплан застрял меж стволами деревьев, зацепившись крыльями за толстые ветки. Солдаты с руганью и проклятиями карабкались по стволам и сучьям, некоторые уже влезли на фюзеляж и выбрасывали из самолета мешки с едой. Невдалеке от биплана на земле растянулся пилот. По выбившейся из-под кожаного шлема длинной челке не трудно было установить, что это девушка.

- Гнатюк! – крикнул один солдат, проворно потрошивший мешок финкой, другому. – Погляди, жива она там?

- Чего глядеть-то, - отозвался дистрофичного вида солдат, распихивая по карманам шинели сухари, - мертвая, поди.

- Тогда револьвер ее захвати, - продолжал первый, - и планшетку.

- Братки, поделитесь, - подскочил с вытянутой ладонью к ним Борзухин.

- Чем делиться-то? Чем? – завопил на него дистрофик. – Сами с голодухи помираем!

- Да вот же у вас…

- Чеши отсюда, парень, - влез между ними солдат, потрошивший до этого мешок, и пихнул Борзухина в спину, успев, однако, вложить в его ладонь сухарь и кубик рафинада.

Борзухин набросился на еду, а солдаты, вычистив самолет, скрылись за деревьями. Проглотив пищу, ездовой ощутил прилив еще большего голода, раздраженного этими крохами. Обхватив себя рукой поперек живота, Борзухин брел по лесу, как в бреду. Под ногами его стали мелькать трупы. Вытянутые в струну и согнутые дугой, застывшие в корчах и свернувшиеся в позу эмбриона. Борзухин огляделся. Это был явно чей-то санбат. В палатках поместилось не более полусотни бойцов. Остальных складывали под деревьями на землю, а в лучшем варианте на носилках. В беспамятстве Борзухин шарил по карманам и вещевым мешкам трупов. В одном солдатском сидоре обозначился цилиндрический контур. Нервно развязав узел сидора, ездовой выхватил из него жестянку мясных консервов. Из глотки Борзухина вырвался обрадовано-жалостливый вскрик. Банка в середине была насквозь пробита пулей. Вцепившись в пулевое отверстие зубами, он стал рвать банку и тут же почувствовал, как зубы с треском крошатся. Изранив губы и пальцы об острые края жестянки, Борзухин торопливо доставал из нее застывшие куски жирной тушенки и поедал их вместе с собственной кровью. Когда консервы были съедены, а со стенок банки тщательно собран пальцем весь жир, солдат заметил, что туманная пелена в глазах растворилась, и резь в животе поутихла.

- Оставь трошки, браток, - услышал Борзухин за спиной.

На ездового с санитарных носилок глядели заполненные до краев печалью мутные глаза. Борзухину показалось, что это ему мнится, но труп только что обобранный им на самом деле слабо шевелил почерневшими мертвыми пальцами и жалобно водил зрачками. Отбросив пустую банку, Борзухин с протяжным воплем бросился напролом через ельник. «Как же так? Жив ли он был на самом деле или это у меня галлюцинация с голоду? Может, вернуться за ним? Что толку помогать тем троим, если этого оставил? Ах, да всем ведь все одно не поможешь! Прости, браток, за тушенку… тебя она не спасла бы, а я, глядишь, с нее выдюжу…»

До слуха Борзухина донесся неопределенный гул. Полагая, что галлюцинация из видимой перешла в слуховую, ездовой помотал головой. Гул сменился каким-то свистом, больше всего походящим на свист ветра в печной трубе. Идя на эти звуки, Борзухин снова встретил красноармейцев. Несколько человек их стояло над трупом офицера с капитанскими петлицами. Рядом была вырыта неглубокая могила, на дне которой виднелась мутная вода. Перед могилой на коленях сидел боец с лицом коренного жителя Сибири. Это его глотка извергала непонятные звуки. Закрыв узкие щелки глаз, якут, а может тунгус раскачивался в такт национальной песне.

- Чего это? – спросил Борзухин у солдат.

- Комроты нашего отпевает, - ответили ему.

- А почему он? – не понимал Борзухин.

- Да среди нас никто молитвы не знает, вот Айхал и решил: по-своему проводить.

- Так может и не надо отпевать? – не унимался ездовой. – Капитан-то партийный был?

Ему ничего не ответили. Сибирский житель тем временем достал из-за пазухи деревянного божка величиной с указательный палец и, держа его перед губами, стал что-то нашептывать. Затем сделал знак своим товарищам, и те опустили тело офицера на дно водянистой ямы. А якут (или эвенк?), округлив губы, снова наполнил окрестность звуком завывающего ветра в печной трубе.

К вечеру Борзухин вернулся на болото. Сани за время, пока он бродил по лесу, еще глубже провалились в жижу, а над трупом лошади склонилось несколько спин в солдатских шинелях. Незнакомые бойцы, не ободрав с лошади шкуры, резали тушу ножами и рубили пехотными лопатками. Другие тащили сухие ветки и мох, поджигали трут и правили костерок. Некоторое время Борзухин молча смотрел на них, затем произнес:

- Дохлятина ведь…

- Жрать охота! – коротко бросил один из солдат.

Насаживая куски конины на граненые кончики штыков от трехлинеек, они толпились у огня, и, не дождавшись, пока мясо прожарится, рвали зубами едва подрумянившиеся мышцы мертвой лошади. Понимая всю безнадежность своего вопроса, Борзухин все же сказал:

- Может, раненых мне поможете донести?..

- Куда?

- Ну, до линии фронта.

- А где она линия эта? Ты знаешь?

- Ходим з намы, хлопец, - сказал солдат с длинными усами. – Глядышь, оно ладнише буде. Ранетых все равно в пазуху не поскладаешь.

Ездовой не смотрел на сани, где лежали его однополчане, ему было стыдно за слова, сказанные при них этим усачом. Но еще больше ему было стыдно за свои мысли, с какой радостью он бы присоединился к этим незнакомым бойцам и ушел вместе с ними.

- Борзухин! – раздалось от саней. По голосу это вроде бы был Долгих. Ездовой неторопливо подошел к раненым, блуждая взглядом то по сторонам, то у себя под ногами. 

- Иди с ними. На нас не смотри. Я все равно уж не жилец. Да и остальные, - коротко бросал Долгих.

- Ступай, сынок, - вставил Трегубов, - вот, возьми только, если дойдешь вдруг, адресок здесь, напиши старухе моей.

Борзухин взял из рук Трегубова бережно завернутую в тряпицу красноармейскую книжку, и с нею несколько солдатских треугольников. Еще Трегубов полез в карман шинели и достал из него значок «Отличный артиллерист».

- Вот, и его, если сможешь, передай. Детям в память. С той войны-то у меня «Егорий» с медалькой дома остались, а на этой вот только успел значок заработать.

Колычев ничего не говорил. Он с головой укрылся шинелью и, кажется, тихо плакал под нею. Борзухин хотел было сказать что-нибудь ободряющее для солдат или оправдательное для себя, но так и не сказал.

Над болотом опускались весенние сумерки. Солдаты торопливо доедали свою пищу, на ходу распихивали сырую конину по карманам и цепочкой утекали в лес. Борзухин пристроился в хвосте колонны. Навскидку в ней было не больше десятка человек.

Когда спины последних солдат скрылись за елками, Трегубов сказал:

- Не хнычь, парень. Что ж, если нам пропадать, так и ездового с собой тащить? Не дело это.

Колычев показал из-под шинели свое некрасивое заплаканное лицо.

- Борзухин вернется, - сказал он слабым голосом, - вот увидите…

- Да что толку-то? – возразил ему Долгих. – К утру нас болото сожрет. Видишь, как сани садятся?  

- Да, в болоте неприятно гибнуть, - подал голос Трегубов. – Вот я слышал, какая смерть есть сладкая. Говорят, когда замерзает человек, дюже спать охота. Вот так заснул бы – и на небесах. Красота.

- Смерти сладкой не бывает, - мрачно заметил Долгих, - она, падла, всегда горькая…

Борзухин тем временем вышел с другими солдатами к околице какой-то деревни. Тишина вокруг нее и темень в окнах изб заставили солдат предположить, что население деревню покинуло и она никем не занята. После недолгих совещаний решили: не разделяясь, пойти в крайнюю избу и заночевать. Без лишнего шума бойцы пробрались через огород к дому. Постояв еще немного  у порога и не заметив ничего подозрительного, солдат с длинными усами подошел к двери и подергал ее. Дверь оказалась не заперта. В избу прошел усач, за ним еще двое, за ними Борзухин. В доме было непроглядно темно, однако пахло человеческим теплом и несвежими портянками. Кто-то из солдат наступил на пустое жестяное ведро, и оно отчаянно зазвенело. Из соседней комнаты раздалось недовольное сонное бормотание:

- Was zur Hölle? Seien Sie weg! Hier, ohne dass Sie wenig der Raum…1

На секунду в доме повисла мертвая тишина, но тут кто-то из спутников Борзухина демонстративно громко произнес:

- Аlles, alles, so dass .... 2

И тут же принялся выталкивать замешкавшихся и растерянных товарищей вон из избы. На улице среди солдат уже ходил тревожный шепот: «Немцы! В избе немцы! В деревне немцы!».

- Русанов, ты откуда так немецкий знаешь? – спросил кто-то.

- Воронежская гимназия, - ответил солдат. – Не думал, что когда-нибудь язык мне жизнь спасет. Спасибо «царю-батюшке» за образование…

- Деревню надо обойти! К черту деревню! В лесу спокойнее! – послышались голоса в отряде.

Борзухин хотел было последовать за солдатами, рванувшими через огород опять к лесу, но в сарае раздался какой-то шум, привлекший его внимание. То фырчала лошадь. Борзухин мгновенно покрылся горячей испариной. Увести коней из-под самого носа у фашистов – дерзновенный план. Дрожащими руками ездовой открыл в сарае створку ворот. Во тьме едва угадывались очертания предметов. Лошадей здесь было несколько. Нащупав руками шею ближнего коня, Борзухин гладил ее некоторое время, приговаривая:

- Не бойся, не бойся, я свой. Ты, небось, сам-то русский? Из советского колхоза забранный. Али из семьи крестьянской. Не бойся, Мальчик, не бойся.

Чиркнув спичкой, ездовой заметил висящую на столбе сбрую. Седел почему-то нигде не было. В спешке взнуздав двух коней, Борзухин торопливо вывел их на улицу, затем влез на неоседланную спину одного из них, и пустил его шагом к лесу. Когда ветви первых деревьев скрыли его от деревни, ездовой облегченно вздохнул. Колющие холодом апрельские звезды освещали ему путь. То тут, то там мелькали белизной в темноте стволы молодых осинок и тополей. Видать, здесь прошел не один десяток оголодавших бойцов. Кора с деревьев была содрана на высоту человеческого роста и, казалось, деревья стыдливо прятали свои оголенные тельца за еловым лапником.

«Вот Колычев обрадуется! Уже и не ждут меня в этой трясине увидеть. Только не помер бы никто», размышлял ездовой дорогою.

В темноте сани с ранеными было не так-то и просто отыскать. Борзухин принялся выкрикивать фамилии бойцов над болотом. Не сразу до него донесся отчаянно-радостный отклик Колычева. Саней под ранеными не оказалось, они полностью скрылись в трясине, а Долгих с Колычевым, опершись на локти, держали голову Трегубова над жижей, чтобы тот не захлебнулся. Борзухин продел уздечку одной из лошадей в свой солдатский ремень, понимая, что конь в случае чего поможет ему выбраться, и стал вытаскивать раненых по одному. Ноги по колено уходили в трясину, но благо подошвы сапог упирались в твердую поверхность утонувших саней. Когда все трое лежали на твердой почве, Борзухин сходил в лес и принес оттуда четыре подходящих оглобли. Из залепленных грязью шинелей и оглобель он смастерил две волокуши, на которые уложил Долгих и Трегубова. Колычеву помог забраться на спину коня, взял уздечки в обе руки и смело зашагал на восток.

Весь следующий день и половину ночи он, почти не останавливаясь, провел в пути. Прикорнув на несколько часов и дав отдохнуть лошадям и товарищам, Борзухин перед рассветом снова ринулся к предполагаемой линии фронта. Раненые чувствовали себя совсем плохо. Особенно нелегко приходилось Трегубову. Дорогой его растрясло, он потерял много крови, постоянно сползал с неудобной волокуши, и оставалось непонятным, как в нем вообще еще держится капля жизни.

В то время, когда темнота стала редеть и начались предрассветные сумерки, за спиной ездового и его товарищей послышалась далекая стрельба. Солдаты подумали, что это, скорее всего, еще одна толпа окруженцев наткнулась на немцев, и каждый из них решил про себя, что им никогда не перейти через линию вражеской обороны, которой фашисты отгородили Ударную Армию от своего фронта. На самом же деле им уже повезло. Этой ночью они пересекли еще не четкий, и не совсем обозначившийся, немецкий фронтовой рубеж.

- Стой! Кто идет? – услышали они бдительный голос русского часового и не поверили своим ушам.

- Это мы, браток! Свои! – выкрикнул Борзухин после некоторого замешательства.

- Вижу, что свои, - ответил часовой, показавшись из своего окопчика. – Неужто из окружения?  

- А то как же ж?! – радовался ездовой. – У меня трое раненых, им помощь срочную надо.

- Шлепай дальше, там наши их в тыл отправят.

Воодушевление накрыло Борзухина с головой и как рукой сняло трехпудовую усталость. А навстречу ему из окопов уже бежали солдаты.

- Гляди, гляди, окруженцы!

- Ишь, бедолаги, натерпелись…

- Двуколку сюда санитарную, живо!

Солдаты ссадили с коня Колычева, взяли на руки Долгих и Трегубова, хлопали по плечу Борзухина, совали ему в губы чинарик, пожимали руку, жалели и хвалили. Из землянки прибежал заспанный лейтенант лет двадцати.

- Куда вы этих предателей волокете? – строго спросил он, указывая на раненых.

- Да какие предатели, товарищ лейтенант? – возразил кто-то из солдат. – Это ж наши ребята, из окружения пробились.

- «Наши ребята» в плен не сдаются! – резко оборвал офицер.

- Мы в плену не были! – закричал Борзухин. – Вон у нас и оружие у всех! Я специально на болоте не кинул, сохранил.

- Да чего ты привязался, лейтенант? – выскочил вперед один из его бойцов. – Ребята с оружием вышли, с документами, раненые вон все. Какие к черту предатели?

- Молчать, Сидоренко! А то прикажу арестовать за неподчинение! – кипятился лейтенант. – В особый отдел их всех! И раненых, и не раненых.

- Гляди, лейтенант, - молвил кто-то негромко из солдатской гущи, - пули ведь не только в бою летают. У нас порука круговая. На «кукушку» спишем и концы в воду…

- Угрожать вздумали?! – свирепел юнец в лейтенантских петлицах. – Кто грозится там?

Солдаты его молчали.

- Делайте что хотите, - внезапно сдался лейтенант.

Борзухин догнал солдат, которые уносили в тыл его раненых товарищей. Достав из кармана документы и значок, он вложил их в шершавую ладонь Трегубова.

- Вот, теперь сам жене своей напишешь.

Трегубов не смог ничего ответить, а лишь прикрыл глаза, соглашаясь с ним.

- Слышь, Борзухин! – позвал Долгих. – А я поначалу подумал, что ты фраер дешевый. Но теперь-то вижу – ухарь. Скажи ребятам, чтоб адресок почты полевой черкнули. Ты, небось, теперь здесь у них останешься, я тебе напишу из госпиталя.

У ездового аж кончики ушей загорелись от такой похвалы. Сам Долгих, легенда батальона, если не полка, дружбу предлагает!

- А я знал, что ты вернешься! – горячо говорил Колычев, крепко сжимая ладонь Борзухина в своих руках. – Я знал…

 

 

СНОВА КАВКАЗ

В железнодорожные контейнеры грузили ротные палатки и деревянные поддоны, железные печурки и пирамиды для АКСов, разобранные армейские койки и сейфы с документами. Воинская часть встала с ног на голову и куда-то стремительно переезжала. Ходили слухи, что это обычный полевой выход, но было непонятно отчего тогда такая спешка. Солобоны осторожно спрашивали у «стариков»: куда едем? Те, со следами снисхождения на лице, отвечали: к чичам. «К чичам?» –   «К чичам…», - слышалось меж молодыми, «а что это за чича такая?». «Чича?» переспрашивали «дедушки», удивляясь солобонской неграмотности, «Обезьянка такая, стихотворение в детстве читал?».

Наконец бешеная беготня закончилась. Контейнеры были забиты под завязку и опломбированы, ротные казармы стояли пустыми, на их двери навешены замки и наклеены бумажки с печатями. Батальоны выстроены на плацу. Солдаты, изредка переминаясь с ноги на ногу, поправляли ремни вещевых мешков, сдавливающих плечи.

- Смирна-а! – несется над платцем.

Сотни глаз устремлены на одного человека – командира бригады. Сейчас он скажет. Сейчас выяснится, куда уезжает бригада. А может, это, как всегда, очередные учения? Нет, не похоже. Даже лица командиров заражены общей тревогой. Вот комбриг начал говорить. Черт, к чему эта прелюдия, давай уже короче! Чего-чего? Грузия напала?.. Осетия… Наши миротворцы… Цхинвал… Президент решительно заявил о том, что защитит всех граждан Российской Федерации, даже если они находятся за пределами страны… Теперь ясно. Вот он. Снова Кавказ. Последних солдат бригада вывела из Чечни в конце две тысячи шестого. В ротах еще можно встретить редкого «контрабаса», который помнит те дни. Теперь опять туда. Какая-то Южная Осетия… Да это даже не территория России! Мы-то здесь при чем?

Вагоны качает из стороны в сторону. Обгоняя поезда с курортниками, состав мчится на юг. Вот лица гражданских, за шторками плацкартов и купе. Они, конечно, будут возмущены, ведь их поезд задержат на этой крупной узловой станции, а воинский состав железнодорожники пропустят вперед. Ах, господа отдыхающие! Нам бы ваши проблемы. Вы потеряете несколько часов своего отдыха на солнцепеке. А мы? Что мы готовы потерять и чем пожертвовать? Половина из нас до сих пор не сказала своим матерям о том, куда нас направляют. Солдаты все чаще звонят домой. Они торопятся наговориться с родными, пока их телефоны не оказались вне зоны доступа. Скоро они покинут пределы региона, в котором зарегистрированы их sim-карты.

Бойцам роздали по две автоматных гильзы и листки с набранными на компьютере личными данными. Они пришивают смертные медальоны к своим пятнистым кителям и штанам. Тут же неизменные солдатские разговоры:

- Говорят, когда еще снайперская рота была, ею Фашист командовал.

- А сейчас почему ее нет?

- Расформировали.

- Из-за чего?

- Дедовщина была страшная. «Духи» каждый день из бригады в Сочи3 бежали.

- Не только дедовщина, там и Фашист вещи творил, от которых все вешались. И не только «духи», кстати.

- Ага, я тоже слышал. Вроде как даже строительным стиплером десна им пробивал.

- Да чего далеко ходить? Валеру, «контрабаса» из ремроты, все знают? Так ему Фашист в плечо этим стиплером скрепку вогнал.

- А я слышал, когда бригада в Чечне была, на боевом выходе один парень Фашиста чуть с СВДешки не завалил. Кто-то заметил вовремя и по стволу саданул.

 - Слышь, Фил, а че у тебя за пуля на шее висит?

- Это батя на проводах подарил. Ее у деда моего из ноги в санбате вырезали и на память отдали. Потом батя в ней дырку просверлил и на шнурок повесил. В Афгане полтора года ее с шеи не снимал. А как на дембель пришел, в сервант положил. Братан старшой в армейку уходил, батя ему свое «благословление» на шею повесил. Под Новый год, в двухтысячном, за полгода до дембеля, братана в Грозный перевели. Ничего, дослужил нормально. Вот теперь я этот талисман таскаю. Вернусь домой – для детей своих сохраню.

Оттуда-то из глубины вагона послышалась «Дембельская» песня времен первой чеченской войны:

Храброе словечко чиркнуло об лед
Вспыхнуло сердечко, взвился пулемет
Хлынули дороги, дрогнули мосты
Погоди немного, отдохнешь и ты.

С надрывом и хрипотцой, стараясь подражать голосу Летова, солдат повысил тональность и продолжал:

Память моя, память, расскажи о том,
Как мы помирали в небе голубом,
Как мы дожидались, как не дождались,
Как мы не сдавались, как мы не сдались.

Не успела смолкнуть эта песня, как ее сменила следующая. Молодой тенорок солдата выводил на манер казацкого подголоска:

Долгие дороги, длинные пути,
Ехали идеи защищать ребятки,
Пели песни пацаны.
Кто-то по повестке, кто-то потому,
Что отцы и деды ни одну войну,
Не жалели живота.

Песня смолкла, и разговоры опять продолжились:

- Говорят осетины – что даги в девяносто девятом, костьми ложатся, воюют зверски.

- Одно слово – ополченцы.

- Интересно: пиндосы вмешаются или нет?

- Слышали анекдот? По-английски «Грузия» звучит как Джорджия, то есть точно так, как американский штат, откуда родом, кстати, сам Буш. Так вот многие пиндосы были в шоке, когда увидели по ящику, что российские самолеты бомбят Джорджию. Мне ли вам объяснять про познаниях пиндосов в географии? Об этом вы знаете от Мишки Задорнова.

- Говорят, наши уже выгнали грузин из Осетии. В Цхинвале техники ихней намолотили видимо-невидимо.

- Точно, а мне еще мать по телефону говорила, что наши морячки сторожевик грузинский потопили…

- А хохлы слышали что творят? Грозятся флот наш в Севастополь не пустить. У меня одноклассник там, в береговой охране служит. Я с ним регулярно в «Аське» пишусь. Говорит, не спят которые сутки, в боевой готовности сидят. Ждут, как бы хохлы их в море не надумали сбросить.

- Еще не хватало с Украиной сцепиться…

- К ногтю их сук! Обнаглели совсем!..

- Да ладно, хохлы наши братья меньшие.

- Что-то ты о них, как о собаках.

- Собаки и есть.

- Не надо, хохлы нормальные. Если их Ю-щенок объявит нам войну – нард не пойдет против России. Они нас любят, помнят и уважают.

- Как же, любят они нас. Ты поезжай на Западенщину, к гуцулам – почувствуешь их любовь.

- Я вам так скажу: все что к востоку от Днепра еще небезнадежно. Все что к западу – тьма и мрак, как в Мордоре. Америкашками и Гейропой там вбит надежный клин между нашими народами. И если уж быть фронтовой линии, то не по российско-украинской границе, а проляжет она по берегам Днепра, – поправляя дужку очков, умничал какой-то «череп».

Настроение в солдатских вагонах заметно улучшилось. На смену первой робости и нерешительности, пришел легкий боевой азарт, разбавленный патриотическим пылом. Даже «дедушки» заметно подобрели. Они уже меньше раздавали оплеух и затрещин, больше не развлекали себя «пробиванием лося» и знаменитой командой «вспышка с тыла!». Близость походно-полевых условий и тесного контакта с боевым оружием сыграли в этом не последнюю роль.

Но когда перелески сменились бескрайними степями, а вслед за ними за окном поезда обозначились предгорья Кавказа, настроения бойцов опять изменились:

- Эх, ребятки, сидим сейчас, бахвалимся, а на самом деле никто из нас еще не знает: как оно, когда пуля в твою сторону летит. Только-то и «воевали», что на стрельбище…

- Не скажи. По Булыгину стреляли.

- Это когда?

- А помнишь, на полигоне мишень застряла – что-то между катком и рельсом попало. Булыгин тогда еще в «учебном центре» служил, мишени из фанеры выпиливал, за исправностью следил. Вот его старлей и послал неисправность убрать. А наш ротный не видел этого и следующей тройке бойцов «огонь» скомандовал. Булыгин потом рассказывал – еле успел за бруствер упасть, пули прямо над башкой просвистели.

- Я еще слышал, что чуть «контрабаса» ихнего не ухлопали. Так же точно на стрельбах дело было. «Контрабас» в центральном пункте сидел, на втором этаже, где пульт основной от мишеней находится, и, по ходу дела пуля от чего-то отрекошетила, ну и туда к нему прилетела. Посейчас дырка в стекле осталась. А «контрабас», говорят, минут десять со стула встать не мог, как поленом оглоушенный.

- Да чего далеко ходить? Помните, как прошлой осенью нас на ночные стрельбы пригнали? Тогда еще массовая стройка шла.

- Что за стройка?

- Да чего ты? Забыл, что ли? Как в поле на стрельбище лопатами дерн резали и вдоль дороги укладывали.

- Вот сейчас ты сказал, что-то такое вспоминается…

- Ну. Суббота тогда была. Роту нашу на час раньше майор привел, надо было еще в бане свою очередь не пропустить. Никто и подумать не мог, что на стрельбище еще люди остались. Я тогда пальнул раз, вижу – огоньки в поле зажглись. Говорю: «Товарищ майор, на стрельбище кто-то спички палит», а он мне: «Дурак, это ж фонари на мишенях, тебе их специально подсвечивают». А что, я не вижу, что фонари в одном месте горят, а рядом с ними еще что-то? Потом первая тройка свои магазины высадила и оттуда докричаться до нас смогли. Оказывается, седьмая рота к сроку не поспевала свой участок дерном выложить, вот их ротный и оставил до отбоя, в потемках дерн таскать.

- Ты про стройку говоришь, а мне тоже припомнилось. Три дня в прошлом сентябре. Никогда их не забуду. Одиннадцатое, двенадцатое и тринадцатое число. Помните, кореша, дождь тогда трое суток не переставал. Ноги в жижу чуть ли не по срез сапога проваливались. Мы грязные все, мокрые насквозь. Плащ-палатки нам выдали, а что толку от них? И вот недавно момент перед глазами встал: когда мы этот дерн проклятый несем, а он уже и на дерн-то не похож, так кусок грязи раскисший, с травинками дряблыми. До ужина последние минуты остаются, и, как назло, дождь усилился. «Шакалы» телефоны достали, снимают нас, как животных каких-то.

- Ага, помню, еще с комментариями какими-то, типа: «на рисовых полях сборка урожая».

- А меня тогда не это зацепило. Просто непонятно было, ради чего они снимают. А потом, месяца через два, наверное, в ленкомнате с взводным нашим сидели. Он мне как это видео показал – у меня аж мурашки забегали. Даже не верилось, что мы в этом дерьме лазили.    

- Вот и я к тому, пацаны, веду. Ежа голой задницей не напугаешь. Мы уж кой-какую хренотень повидали.

Во Владикавказе эшелон разгрузился. Солдаты перетащили содержимое контейнеров в кузова армейских «Уралов», сами пересели «на броню» БМП и БТРов, и машины понесли их через хребты и туннели в Закавказье. Дорога эта звалась Военно-Грузинской и за два с половиной века название свое так и не изменила. Противником выступал то турецкий султан, то персидский шах, то британский король. А с севера шли все те же голубоглазые ярославцы, светловолосые смоляне и белокожие пермяки.   

Когда броневики солдат катились по пути от Северной Осетии к Южной, Цхинвал был уже под контролем федеральных сил, авангардные десантные подразделения и части осетинской милиции вошли в Гори, а рота морской пехоты заняли главную грузинскую военно-морскую базу Поти.

Перед началом марша солдатам роздали закрепленное оружие, но, самое главное – магазины были набиты боевыми патронами. Отсюда начинался их боевой путь. Только теперь они почувствовали всю серьезность момента. Только теперь, когда снимешь магазин и заглянешь в его утробу. Там торчат, словно зубы крупного хищника, острия патронов в цельнометаллической оболочке и зеленые головки трассеров.

- О, Скоблик, глянь, мой ствол в «Чехии» был!

- С чего ты взял?

- Да вот на магазине нацарапано: «Чечня – 2002».

- Так это магазин был, а не автомат.

- А у моего братана автомат точно в Афгане побывал. Он у меня после срочки контрабасом три года в Приднестровье прослужил.

    - И чем братан доказывал?

    - Говорит, стал он при неполной разборке пенал доставать, тот зацепился, не подденешь. Тогда полную разборку приклада сделал. Там в одном отсеке бумажка нашлась, а в ней послание. Братан сам читал. Говорит, типа, кто-то из командиров помощи просил. Мол, духи наседают, зажали в ущелье, не продержимся и все такое. А в конце: Шинданд, 1983 год. Вот так, двадцать лет послание в автомате ждало, уже, небось, и офицеры все на пенсию поуходили, кому писалась эта записка.

- А те, что писали, видать, погибли все.

- Надо думать.

- Странно, как же тогда автомат снова у нас оказался? По идее его духи, как трофей забрать должны были.

- А может того духа кто-то из наших завалил, так ствол снова к нам и попал.

- Вариант.

- Бурый, а правда, что у каждой СВД свое имя есть?

- Есть. Говорят, это в «Чехии» им каждый снайпер имя своей девушки дал.

- Ну и как твою зовут?

- Рита.

- А мой Петруха меня никогда не подводит! – обнял другой солдат свой автомат с откидным прикладом.

- Мне вот батя случай рассказывал, как его в армейке чуть не грохнули.

- Гонит твой батя.

- Че, сразу, гонит? Ты послушай. В ночь перед стрельбами с одной высотки бурей макет танка смело. А командира танка, на котором и мой батя служил, угораздило диспозицию спутать. Прямо на место этого макета и выехали. Ну, а те, кому по макету стрелять положено разницы из-за расстояния вообще не заметили. Хорошо, что хоть не особо меткие оказались. Батя говорит, снарядом с башни ДШК снесло. Лейтенант в эфире матом как загнет: «Куда долбите?! Прекратить огонь!», и позывной свой называет.

- Да, в армии балбесов всегда хватало…

Колона тащилась по горному серпантину, иногда ныряла в туннели, взбиралась по резким изгибам ввысь и солдаты заворожено трогали руками облака. По рядам, от машины к машине, пробежало тревожное: «Мы уже не в России…»

В небе вырастали шлейфы черного дыма и копоти. Что это? Уже Цхинвал? Нет, это осетины жгут дома грузинских семей, вывезенных на автобусах правительством Грузии за три дня до начала войны. Обратно путь грузинским семьям отныне заказан.

Чем дальше, тем чаще стали попадаться обгорелые остовы легковушек, с почерневшими трупами внутри – несчастные жители Цхинвала, надеявшиеся покинуть свой город и затаиться на время конфликта в деревнях. В лесных чащах, покрывавших склоны гор, заметны были огромные проплешины, оставленные бомбами грузинских штурмовиков и бомбардировщиков.

Вот и окраина Цхинвала. Подбитые танки и БТРы. Непонятно чьи: наши или грузинские? Уже видны пятиэтажки с проломленными стенами, пустые глазницы окон. По обеим сторонам дороги тянется аллея из кольев. Солдаты смеются над чьей-то шуткой, поначалу приняв черноволосые головы, насаженные на колья, за устрашающую бутафорию. Но на белом дереве свежеструганных кольев запеклась настоящая кровь, за полуприкрытыми веками видны закатившиеся под лоб глаза и, покрытые желтым металлом, стиснутые зубы, сжатые в предсмертной агонии, рассеивают бравурные возгласы. На лицах мелькает недоумение, перемешанное с отвращением. И лишь у редкого гордеца всплывет улыбка при виде сигареты, вставленной в омертвевший рот явно «для смеху».

Старый прапорщик, заставший обе чеченские компании, лениво рассуждает в окружении солдат:

- Чечены постарались, их рука…

Что ж поделать – военные пути неисповедимы. Так Ярослав Гашек получив австрийскую серебряную медаль «За храбрость» на русском фронте не подозревал, что скоро сдастся в плен, будет зачислен в Чехословацкий легион и снова проявит храбрость, но теперь уже в борьбе со своими недавними соотечественниками – австро-венграми, и будет отмечен Георгием 4-й степени при Зборовском сражении. Те медсестры, что оказывали первую помощь солдатам Вермахта пострадавшим от польских пуль в Западной Беларуси, через два года будут гибнуть под минами и снарядами своих бывших пациентов, а норвежские добровольцы, стреляя в советские штурмовые колонны из-за бетонных надолбов линии Маннергейма и представить себе не могли, что с великой радостью будут встречать своих противников на улицах освобожденного Киркенеса  в июне сорок четвертого.

Так и сорокалетний прапорщик, на закате Перестройки воевавший бок о бок с чеченцами в Афгане, а в начале девяностых – в Абхазии против грузин, вряд ли думал во время двух кавказских войн, что вновь станет в один строй со своим бывшим врагом, в которого еще так недавно с проклятиями посылал автоматные очереди. Он уже не ругает Думу и президента, мировое тайное правительство и «заокеанских кукловодов». Он давно свыкся и закаменел.

Колонна въехала в город. Здесь солдаты смогли лучше рассмотреть следы грузинских бомбардировок. Они пытались отыскать глазами хотя бы один не тронутый снарядом дом, но так и не смогли этого сделать. На улицах моментально появились горожане. Народ сыпал из подвалов полуразрушенных зданий, из дворов частного сектора. У многих осетинских женщин в руках были букеты цветов, сорванных тут же из домашних палисадников. И вот уже тянется солдат, с дырками в ушах от «тоннелей» и татуировкой китайского иероглифа на затылке (следами былой гламурной «гражданки»), в карман форменки за телефоном, а вслед за ним и остальные принимаются снимать это радушие на камеры своих мобильников. Не без гордости они переговариваются:

- Елки-палки, я такое только на хронике видел, в Великую Отечественную…

- Да, блин, Белград или София.   

- Видать, мужики, нужны мы еще на Кавказе.

- Видать нужны…

___________________________________________

1 Какого черта?! Проваливайте! Здесь и без вас мало места… (нем).

3 Всё-всё, уходим… (нем).

3 СОЧ – самовольное оставление части.

 

Михаил Александрович Калашников родился в 1985 году в селе Белогорье Подгоренского района Воронежской области. Окончил исторический факультет Воронежского государственного педагогического университета. Публиковался в журналах «Подъём», «Звонница», других региональных периодических изданиях. Автор сборника рассказов «Бойцы переднего края», повести «От Купалы — до Крещенья». Лауреат премии «Кольцовский край», участник Воронежского областного совещания молодых литераторов 2016 года. Живет в Воронеже.

Вверх

Нажав на эти кнопки, вы сможете увеличить или уменьшить размер шрифта
Изменить размер шрифта вы можете также, нажав на "Ctrl+" или на "Ctrl-"
Система Orphus
Внимание! Если вы заметили в тексте ошибку, выделите ее и нажмите "Ctrl"+"Enter"

Комментариев:

Вернуться на главную