ПУТЕВОДНАЯ НИТЬ

Октябрьские ночи сделались холодными. В такую пору ты особенно пронзительно чувствуешь тёплый и умиротворяющий лад домашнего уюта. Страсть, как не хочется расставаться с угревной нежностью пледа, но всё же ты поднимаешься раньше будильника. Боишься проспать. Проспать — ведь это у тебя запросто. Оттого ты этой ночью и просыпался каждый час, испуганно хватая телефон - вдруг не расслышал будильника? Потом прилипая лбом к холодному оконному стеклу, пьешь кофе, смотришь, как наливается молоком луна. Звёзды редкие и холодно-тусклые. После августовских ночей, когда небо было усеяно россыпями звёздных топазов, сейчас кажется, что его кто-то неведомый небрежно вымел, оставив слюдяные песчинки. Завариваешь в термосе чай. Ты взволнован и рассеян, как всегда бывает с тобой ночью перед дорогой.

Закуриваешь у машины. Во дворе тихо, но влажный предутренний воздух словно соткан из далёких звуков: прошелестела машина, холодно, металлически заскрипел на рельсах и грюкнул дежурный трамвай.

Освещённые улицы, жёлто моргающие светофоры, такси, везущие на вокзал командировочных или подгулявших полуночников домой, устало мигающие машины коммунальных служб — всё скоро исчезает во тьме, ночной город остаётся позади.

Свет фар выпрямляет перед тобой белые ленты шоссейной разметки и они кажутся нитями волшебного путеводного клубка из старых сказок. Навстречу проносятся громадные фуры. Их водители, наверное, как и ты прихлёбывают крепкий чай, громко и блаженно выдыхая после каждого глотка. Как и ты, они, наверное, слушают в пути музыку. Из каких краёв занесла их трудовая, нелёгкая жизнь, полная раздумий в прокуренных кабинах на ночных дорогах и где будут они завтра? Иногда попадаются фуры, рядком стоящие одна к другой вдоль обочины. Глядя на них, думаешь о чумацких валках, что когда-то давно стояли под кубанским небом в степи на ночёвках. Представляются тебе их возы, составленные в кольцо, усталые волы, отдыхающие от дороги и ярма, протяжные и тихие песни караульных чумаков, выставленных удозорить обоз от нападения горцев и лихих воровских людей.

Редко, с особенным гулом, пролетают мимо междугородние автобусы, увозя в тёмных салонах незнакомых людей, которые никогда не узнают о тебе и поэтому и ты для них не существуешь.

У тебя в машине звучит баритон Дмитрия Хворостовского:

Однозвучно гремит колокольчик,
И дорога пылится слегка,
И уныло по ровному полю
Заливается песнь ямщика
Заливается песнь ямщика…

Уже нет певца на земле, но ты слышишь его голос. А люди, живущие ныне, проехавшие мимо тебя в автобусах, фурах — тебе никогда их не услышать. И никогда не увидеть. Они лишь пронеслись мимо, побудут мгновения в твоём сознании — и исчезнут для тебя, хотя будут жить, как жили и до этой ночи. Как велика, непостижима жизнь! И как много не дано тебе в ней узнать…

Мимо проплывают редкие огни сонных станиц. Они появляются сбоку от шоссе, мерно плывут какое-то время и исчезают во тьме. Когда на дороге временами становится пусто, тебе кажется, что всё на земле объято последними минутами предутреннего покоя и ты совсем-совсем один не спишь в этот глухой час. Ты едешь в Усть-Лабинск, встречать рассвет на высоком берегу Кубани, в Александровской крепости. В голове всё вертятся и вертятся строки из старинного романса:

Однозвучно гремит колокольчик,
И дорога пылится слегка….

ТЮТЧЕВСКОЕ ЧУВСТВО

Когда ты бросаешь возле крепости машину, и добираешься до высокого берега Кубани, луна уже исхудала и побледнела, небо чуть посерело и пришло в движение. Кочеты разноголосицей дружно призывают солнышко показаться. А один поёт где-то совсем рядом и слышится звонкое и пророческое: « О-о-ку-у-уни-и-и-ись в ре-е-еку-у-у-у!»

На миг тебе становится даже жутко от осознания ничтожности своей, оттого, что никогда не найти тебе слов, достойных описать таинство явления нового дня. Но через секунду снова ты забываешь обо всём и сердце твоё восторженно трепещет. Над чернотой дальних лесов, там, где в мороке далёких-предалёких тёмно-лиловых облаков небо сходится с землёй, появляется бледная полоса, а за ней растёт вширь и ввысь светлый купол, с каждым мгновением наполняясь, играя новыми и новыми переливами: фиолетовый вверху, нежно-фиалковый в серёдке, бледно-пурпурно и розово расстилается над самой землёй. Переливы эти, очерченные тёмными берегами, отображаются в зеркальной глади Кубани, и кажется, будто небо тихонечко, нежно окунается в ласково притихшую реку, чтобы явить всему живому серебряно чистое утро.

«О-о-ку-у-уни-и-и-ись в ре-е-еку-у-у-у!» - заливисто повторяет свой клич мудрая птица.

И вдруг (ты опять пропустил самый первый миг) видишь, как яркое пламя вспыхнуло по-за городом, и ширясь, растворяет в огненном буйстве краесветные леса. Будто дымы над пламенем вьются тёмно-лиловые перистые облака. Иконописной киноварью, хлебным золотом и орудийной бронзой пылает восход, исконно прогоняя тьму на запад...

Ты стоишь на земляном валу крепости. Может быть, почти два с половиной века назад, ровно на этом же самом месте, вот так же стоял, глядя на восход, основатель крепости — генерал-поручик Александр Васильевич Суворов. О чём он помышлял в те мгновенья? Вспоминал ли кунерсдорфскую славную викторию, победу при Козлужди, дела при Орехово, Столовичах, оборону Гирсово? А может восхищался живописными красками кубанского рассвета: «Помилуй Бог, как красиво!»

Нигде не слышно никакого машинного звука — и оттого тебе кажется, что ты дышишь тем давним воздухом, что и Суворов, теми запахами, какими веками настаивались здешние леса.

И тебе представляются усачи-пехотинцы Алексеевского полка, два с половиной столетия назад сидевшие тут у догорающих костров. Наверное, мысли их были о далёких своих, давно не виденных деревеньках, о родове, ждавшей домой солдата. Но такова военная доля — не всем суждено было возвернуться в родные края. От земляных валов этой крепости, наречённой Александровской в честь рождённого великого князя Александра Павловича, будущего императора, многие трудные вёрсты уготовано было прошагать алексеевцам. Поседевшие усачи, коих минули турецкие пули и ятаганы янычар, ставши «дядьками», сказывали молодым рекрутам, как взбирались они на стены Очакова и Измаила. И многие из тех рекрутов уж через несколько лет полегли в сыру землю у Семёновских флешей на Бородинском поле... Мысль твоя разгорается, словно восход над Кубанью. Воскресают в твоей памяти князь Андрей, Пьер Безухов, молодой офицер с прекрасным лицом, навсегда оставшийся на редуте. И ты вспоминаешь об окопной, липкой грязи под Боташюртом, вспоминаешь, что и юнкер Толстой в своё время был ровно там же. И «Рубка леса», и «Севастопольские рассказы», и капитан Тушин приходит тебе на память. Стоя на земляном валу в Усть-Лабинске видишь ты далёкие редуты, флеши, бастионы, шенграбенские холмы и Кавказские горы. Представляются тебе когда-то давно жившие люди. Какими невидимыми подчас узелками связаны судьбы людские в истории! И чувствуешь в этот миг сопричастность свою к истинно великому, и ком стоит в горле, и сердце стучит набатом, но разве выразить это переживание словами? Пожалуй, и нечего пытаться сказать лучше тютчевского: «Всё во мне, и я во всём!» Но вот стихает хмель нахлынувших эмоций, и ты уже коришь себя за то, что так беспечно ты относился к истории, что помыслы твои сиюминутны и суетны. Как часто прочитанное тобою оставалось на страницах, не находя горячего душевного отклика! Дела давно минувших дней… Может, это было оттого, что твоя жизнь сама по себе казалась тебе чрезвычайно сильной и значительной. Но ведь без тех миллионов жизней, чьи увенчались уж земные сроки, их побед и горького опыта, их мудрых сказов и песен, жизнь твоя — всего лишь капля. А капля имеет силу лишь тогда, когда пребывает в реке. Реке буйной и кроткой, вольной и временами сжатой тесниной крутых берегов, реке жизни твоего народа, что сотни лет течёт по древнему извилистому руслу, реке, в которой веками, пламенея, отражаются дивные восходы.

Ещё пока низкое, небо светлеет, наполняется нежнейшей бирюзой. В заречной долине видны уж поля, перелески, пойменный лес у устья Лабы. Далеко внизу слышен чей-то разговор — ветер доносит отдельные слова — за рекой просыпается аул Хатукай. Просыпается и охранник (памятники истории ведь принято охранять, и это радует и одновременно внушает тебе ужас) - скрипнув дверью, он появляется из недр бытовки, стоящей у подножия крепостного вала, почёсывая голову со всклокоченными ото сна волосами, и не глядя по сторонам, куда-то уходит. Для него вся эта красота вокруг, наверное, уже давно стала просто частью работы. Минут через пять он возвращается, и заметив тебя, произносит:

-У нас ещё закрыто.

Ну что ж, закрыто так закрыто, тем более всё, что ты хотел увидеть - уже увидел.

ВЕКОВЕЧНОЕ

Ты мчишь домой, в Краснодар. Мимо проплывают уже проснувшиеся станицы. На придорожных рыночках вовсю кипят приготовления к новому торговому дню. Тебе не устоять перед соблазном остановиться. Какие запахи витают! Мужики выкладывают на дощатые прилавки арбузы и дыни, источающие медовый аромат, яблоки, от которых веет оскоминной кислецой и невольно скрипят зубы. Горячим маслом пахнут свежие пирожки. Разных возрастов товарки по-станичному громко переговариваются, обсуждая у кого что случилось со вчерашнего вечера. Как хорошо просто смотреть на них и слушать их голоса. В станицах жива ещё чудесная в своей мелодике «балачка». И слушая разговоры женщин, здесь, на рынке, ты вдруг понимаешь, насколько красив и широк, как окрестные поля, их язык. Можно ещё услыхать слова, которые произносились тут и двести с лишним лет назад, а можно услышать и совсем новые: узнать «як празныкувалы учора у кума», где «дэшевы бралы чувалы», и во сколько вышел новый планшетник для «розбышаки» - внука. Как плотно уместились века в этих трёх словах - «планшетник для розбышаки»! И до чего же раздольно ещё пока чувствуется время в кубанских станицах, с её неприглаженной «старовыной» и вышками сотовой связи, турлучными похилевшими базками, по-стариковски боязливо поглядывающими из-за металлопрофиля заборов на проезжающие машины, вековечной перекличкой кочетов, важным гусиным гоготом и пронзительным воем бензиновых триммеров. А ты едешь в город, в иные моменты суетной и слепой беготнёй своей сужающий время до бессознательных минут и часов. И всё-таки чувствуешь, что покривил сейчас душой: часто ты сам охотно отдаёшься этой беготне. Так стоит ли винить город?

И снова вдоль шоссейного асфальта, побелевшего от летнего зноя, тянутся пашни. Серебрится в утреннем сквозном солнце жнивьё, нежными изумрудными половиками расстилаются зеленя озимых, жирно чернеют зяби, в едва заметной маслянистой дымке сливаясь с далёкими причудливыми окоёмами сизых лесополос. И мнится, будто это дышат зяби, дышат покойно, сладостно-усталым дыханием работника, сладившего праведное, трудное и долгое дело. Молодые берёзки у дороги, кажется, кокетливо кутаются в нарядные, с золотистым отливом шали, трудяги-орехи и старожилы-дубы словно накинули бурые башлыки поверх зеленых бешметов. Вершит земные краски небо, сделавшееся высоким и по-осеннему кротким; истаявшие облака будто добавили ему прозрачности. Точно предавшись неге, неизведанной никем на земле, парит в вышине одинокий канюк, расправив длинные крылья свои. И везде простор — на земле и на небе. Нет средь этих полей глухой, праздной тоски, есть светлая печаль и надежда — кажется, ветер тихонько воспевает своё вековечное знание, что снова будет весна, снова затрещат, забуянят майские громы, хмельные от благоуханий новой жизни…

Иногда промелькнут вдалеке фермы с тёмными, будто временем выдавленными из земли гранатами водонапорных башен, словно напоминая тебе о том, что огонь не раз бушевал здесь, превращая нивы в поля сражений. Какое нужно было грандиозное содружество сил, природных и людских, чтобы эти земли, пропитанные кровью и начинённые рваным металлом, снова обратить в пашни? Где те люди, в каких нынче обитают селениях? А всё также бегают их правнуки посреди задумчивых, покорных осенних полей, всё также, пронизывая время, старшие кличут их «розбышаками». В этом тоже — сила. Радостно на душе и тревожно. Махнут годы, и как нынешняя детвора станет зазывать домой своих внуков? Не подломится ли от беспамятства та старая сила, не кувыркнется ли всё вверх ногами?..

КРАСНОДАР ОСЕННИМ УТРОМ

В Краснодар ты возвращаешься в то утреннее время, именуемое часом пик, когда трамваи, троллейбусы, автобусы полны людей и в пробках плетутся вереницы машин. Некоторые автомобили нервно ныряют из ряда в ряд: наверное, их водители опаздывают или просто так привыкли. Им часто сигналят — не все довольны их гарцеванием. Из открытых стёкол иных машин урчит и дребезжит так, что проезжая рядом, сотрясается и твоё нутро — эти звуки нынче называют музыкой. Меж нестройных автомобильных рядов мелькают мотоциклисты и велосипедисты. На тротуарах, виляя между прохожими, уткнувшимися на ходу в телефоны, снуют парни и девушки на электросамокатах и моноколёсах. На Северной, по обе стороны облепленной торговыми центрами, магазинами и кабаками, готовыми вот-вот шагнуть на проезжую часть, большие и маленькие пёстрые вывески, щиты, баннеры, огромные мониторы, с обезьяньей ловкостью выглядывая друг из-за друга, кричат тебе о распродажах и небывалых скидках, о жилых комплексах, в которых покупая квартиру, ты непременно почувствуешь превосходство над тем, кто её не купил. Остановившись перед светофором, безжизненным машинным голосом вещающим пешеходам о разрешённом переходе, ты видишь на тротуаре крепко похмелившегося с утра испитого, что-то бормочущего мужичка, воздевшего руки вверх, туда где растущие скелеты строящихся высоток всё больше и больше заслоняют собою небо. И тебе чудится, будто мужичок этот, воздев руки к небу, ропщет как гоголевский мертвец: «Душно мне, душно!»

Мнится, будто и поля, и разговоры на придорожных станичных рынках, и старая крепость виделись тебе лишь во сне. Когда же он так поменялся, твой город, твой Краснодар?! Когда же так бойко, в такт новой музыке, стало биться его сердце? Может, когда тихий, одноэтажный город, будто по строительным лесам стремительно полез вверх? Но ведь он изменился не за одну ночь, пока ты был в Усть-Лабинске. Нет, ты, конечно, и раньше обращал внимание на перемены, но как-то несерьёзно, вскользь, и тут же, на бегу, забывал о них и снова погружался в свои суетные дела и мысли, о которых обычно ты через день, два, неделю даже не сможешь вспомнить.

Ты не задаёшься вопросом — лучше, хуже ль становится Краснодар? На этот вопрос вряд ли можно дать объективный ответ. Да, тебе многое не нравится. Но, наверное, так было всегда. Ты представляешь, сколь не приглянулись екатеринодарцам первые, в клубах пара и дыма бесовски пыхтевшие паровозы, как крестились и плевались на проезжавшие, нагло и ругливо гудевшие клаксонами первые «Руссо-Балты», «Форды» и «Нейпиры», с каким ужасом глядели суеверные старухи на стрекотавший прямо в воздухе над Екатеринодаром аэроплан, за штурвалом которого сидел племянник Льва Толстого авиатор Александр Кузминский. Всё течёт, всё изменяется… Возможно, и через двадцать лет никто уже не удивится, что в Доме Книги в продаже нет… книг. Оптимист, что тут скажешь. Это насчёт двадцати лет. Ты помнишь Краснодар своего прекрасного и чистого детства, и большая часть новшеств, пожалуй, не может сделать город краше и милее, скорее она способна причинить тебе боль.

Что же происходит с тобой осенью? Куда девается будничность твоего бытия? После изматывающей летней духоты упоительно вдыхаешь всей грудью прохладный, сладкий воздух с едва уловимой горчинкой первых далёких костров, вдыхаешь до хмельного головокружения, и чувствуешь, как наполняет тебя тихая радость и светлая грусть, чуть ощутимо покалывая что-то внутри. Глядя на притихшие деревья, ты будто острее всё чувствуешь в такие октябрьские, уже нежаркие, но полные ещё нежного солнца дни. И жизнь видится прекрасной, и нестрашной кажется смерть, и жаль отчего-то себя, жаль прожитых дней, и того, что лишь маленькая их часть светлыми лоскутками остаётся в твоей памяти. И весь мир и всех жаль, и хочется в каком-то сладостном забытье прощать всей душой, всей душой принимать всё то, что раньше принимать отказывался, и что раньше причиняло тебе боль.

Памятью живёт в твоей душе детство, и вместе с ним живёт былое, живут люди, чьи сроки на земле разрешились. И ты словно растекаешься мыслями, душой во времени. И дух прежнего Краснодара — ведь он живёт не только на страницах истории, но и вполне осязаемо, старинными домами, двориками тяжело, по-стариковски, с утратами, но всё ещё переходит он из века в век. Ты сворачиваешь с Северной, и начинаешь колесить по городу. Сегодня не нужно на работу — ты взял отгул.

СТАДИОН ТВОЕГО ДЕТСТВА

Порядком покружив по улицам, ты проезжаешь стадион «Кубань». И вспоминаешь свой восторг, когда каждый раз вы с отцом приближались к стадиону. Купив билеты, вы неизменно подходили к открытой гандбольной площадке, рядом с которой на фанерном зелёном стенде висела футбольная турнирная таблица, с занесёнными в неё «шахматкой» всеми результатами игр. Под ней перед играми всегда собирались разных возрастов болельщики, от которых пахло пивом, солёной рыбой и табаком, и никаких иных разговоров, кроме как о футболе, в этом месте не велось. У отца тут было много знакомых, а ты держал его за руку и открыв рот, ловил каждое слово. Многие здешние обитатели являлись настоящими футбольными энциклопедистами, они запросто вспоминали составы, кто и на какой минуте забивали голы в матчах двадцатилетней давности. Тут менялись программками, в толстые и потрёпанные тетради вносились какие-то записи, у многих из карманов торчали свёрнутые газеты, с частыми продольными полосами на шапке – «Советский спорт». Любимая газета твоего детства - её выписывал отец. Ну и конечно, особое место занимало обсуждение недавно прошедших игр. В такие минуты всегда кипели нешуточные страсти: мужики, не вынимая изо рта сигарет и папирос, размахивали руками, обозначая направления передач и движения футболистов, смаковали отдельные удачные и злополучные моменты, хвалили, ругали игроков, придумывали им прозвища и в который уж раз отправляли судью на мыло. И слова здесь часто звучали для тебя чарующие: «хавбек», «стоппер», «либеро», «оффсайд». Нередко беседы перерастали в затяжные, громкие и горячие споры. И тогда курились одна за другой папиросы, ещё яростнее рубили воздух руки, рисовавшие неведомые тебе тактические расстановки и хитрости, более громогласно сыпались слова, в запале иной раз даже изображали ногами какие-то футбольные действия. Спорщики стояли группками. Наверное, тут запросто мог седовласый доктор наук до хрипоты спорить с патлатым студентом, а наянливый хулиган радостно соглашался с матёрым участковым. Отовсюду неслось:

- Ну отдай ты на ход, не в ноги!

- Это же не Федя Черенков, чего ты хочешь...

- А я говорю — не за что там пеналь было давать! Не за что! А вот так! - басил внушительного роста мужик, отчаянно сдёрнул за козырек кепку с лысой раскрасневшейся своей головы, и мял, мял её в огромной, натруженной руке.

- Последняя минута — а он, балбес, по воробьям лупит! Нет, ты попади в ворота — верная банка была бы!

- Не надо было Андрейченко менять.

- А-а-а, комбайнёр...

- Вот помяни моё слово — продует в Кутаиси «конюшня», - дедушка в фетровой шляпе и с орденской планкой на пиджаке касался прокуренным ногтем пуговицы на рубашке собеседника.

На следующий день ты, конечно, пересказывал всё слышанное ребятам в школе, и оттого в классе считался наипервейшим футбольным знатоком...

А потом отец ещё крепче сжимал твою руку, чтобы не потеряться в толчее, и вы шли на трибуну. Ты чувствовал себя счастливым, взрослым и важным — ещё бы, с отцом и мужиками ты идёшь смотреть футбол! Когда вы поднимались по лестнице и между ярусами показывался край изумрудного газона, а из динамиков раздавался футбольный марш, твоё сердце от ликования билось так, что казалось вот-вот выпрыгнет из груди! Вы находили свои места и отец стелил газеты на дощатые, выкрашенные голубой краской скамейки. Он показывал тебе наших игроков:

- Вон, в центральном круге, видишь, девятый номер? Это Плошник — наш нападающий. Помнишь, он в прошлой игре «Даугаве» забил? А рядом с ним, видишь, высокий такой — это Андрейченко. А за ним — Вася Шитиков, защитник. Он бьёт у нас штрафные…

Начинался матч, и ты, оглушённый рёвом трибун, завороженно смотрел то на поле, то на болельщиков. Вокруг тебя огорчались, смеялись, негодовали, совали пальцы в рот и громко свистели, нервно лузгали семечки, подпрыгивали со скамеек, то обнимаясь и радостно крича, то исступленно хватая себя за волосы. И беспрестанно курили. Смолили так, что когда включались осветительные мачты, над стадионом висел густой сизый туман. Эх, как хотелось подымить и отцу в такие минуты куража! Но он не табачничал при сыне — ограждал. Первый раз, не таясь, вы курили, сидя на крылечке родного дома в день твоих проводов в армию. Помнишь, как смущённо вы глядели друг на друга в тот момент?..

Часто бывало, что на трибуне через ряд от вас сидела бойкая бабушка. Завсегдатаи обращались к ней не иначе, как «Семёновна». Каждый раз перед началом матча она о чём-то увлечённо спорила, толкала соседей по-свойски в плечо. Но стоило судье дать свисток — Семёновна уже ничего и никого вокруг не замечала, она вся была в игре, сжимая у груди маленькие, азартно трясущиеся кулачки. Когда «Кубань» забивала - ликующе, по-детски резво вскакивала, хлопала в ладоши, обнимала соседей; но как только начинался перерыв — Семёновна моментально доставала из своего кулёчка спицы и вязала. Её о чём-то постоянно спрашивали, а она отвечала, продолжала вязать, лишь изредка поглядывая на свою работу. Ты смотрел на проворные движения её сухих рук, и чудилось, будто она колдует, чтобы наши выиграли сегодня.

После матча, в толпе болельщиков, страстно обсуждающих только что закончившуюся игру охрипшими, севшими голосами, вы шли к Дмитриевской Дамбе по дорожкам парка мимо тёмной воды Карасуна. На его берегах ещё сидели неугомонные рыбаки и, словно болея за них или за рыбу в этом состязании, в камышах громко и увлечённо перекликались лягушки. Садились в трамвай не сразу: отец пережидал, когда пройдёт несколько вагонов — их массы болельщиков брали штурмом. Уже приехав домой ты ещё долго рассказывал и показывал маме, сестре, дедушке и бабушке, кто как падал, бил по мячу и забивал голы, а отец глядел на тебя и улыбался. И потом, лёжа в кровати, тебе не вдруг удавалось уснуть - никак не выходило из головы виденное на стадионе…

НА ТРАКТОРНОМ

За воспоминаниями ты и не заметил, как доехал до Тракторного переулка. Этой дорогой ты уж несколько лет часто возвращаешься с работы. Тебе не совсем по пути, приходится делать крюк — но тянет, тянет сюда, хоть несколько секунд поглядеть из машины.

Тракторный переулок резво поднимается к улице Седина. И на середине подъёма, по правую от дороги руку, основательно расположился старый кирпичный дом. Одна его боковина чуть ли не окнами касается земли, другая же, выходящая во двор, внушительным цоколем возносится высоко над землёй. Давно уж белёный известью, будто сединой, дом кажется дедом, какие и в весьма почтенных годах бывают ещё при могутной силе. Хитрым хозяйским прищуром лучковых окон глядит он на свой двор, а поросшие изумрудным мягким мхом, дюжие, угловато выступающие два контрфорса, словно натруженные руки всем видом своим дают упреждение: «Да, старый, старый, а вот спробуй, хлопче, одолеть...» Позади к дому лепятся два флигеля статью своей поледащее, и представляются они сынами, супротив старика-отца нравом помягче и в работе пожиже.

Двор перед домом с улицы огорожен рабицей. От калитки вдоль дома асфальтовая дорожка стелется к лестнице из десятка широких ступеней, что ведёт к примостившейся на железных столбах, крытой шифером веранде, взойдя на которую можно попасть в дом. Летом, в дождь, проезжая мимо, ты часто наблюдаешь уютную и старомодную картину — на веранде читает газету дедуля, сидя под развешенным на верёвках бельём. В сумерках же на веранде лучится тёплый, мягкий, чуть мутноватый свет запылённой лампочки и обитатели дома вечеряют за неспешными разговорами. Тебе не кажется, ты почему-то это знаешь - вскоре разойдутся по комнатам, ляжет ночь, угомонится шумный город, станет так тихо, что слышным сделается шебуршание и пыхтение ёжика в траве под открытым окном. Почешет лапой за ухом дворовой пёс и, убаюканный колыбельной песнью сверчков, сладко и звучно зевнёт. Как приятно засыпать под музыку этих звуков. И как славно проснуться на рассвете, лёжа в кровати слушать пение птиц и нарастающий гул пробуждающихся родных улиц, глядеть, как проступает рисунок на светлеющих обоях, а потом выскочить навстречу новому дню, новой жизни во двор, с замирающим сердцем поглядеть — не изменилось ли чего за ночь?

Добрая половина двора в солнечный день заботливо укрыта дремучей тенью от двух огромных раскидистых орехов. Пасмурной порой под орехами и вовсе густятся сумерки, веет прошлогодним прелым листом, прохладной сыростью и задумчивым покоем. Вывернув вбок руль, в траве одиноко стоит трёхколёсный велосипед — он напоминает тебе свернувшегося калачиком щеночка. Скучает — никто не играет с ним. Вырос его прежний друг. Но чутко, словно навострённые уши, выглядывают из травы ручки руля — на дорожке молодуха, напевая, качает в коляске дитя. Скоро, скоро будут новые игры.

В глубине двора виднеется ряд нестройных сарайчиков, лавочки, спрятавшиеся под навесом. И представляется тебе, как у тех лавочек цеплялись языками хозяйки, запасливо отнесшие в сарайчики ставшие не сильно нужными всякие пожитки - «вдруг ещё когда занадобится», как мужики, артельно наколовшие и напилившие дров, «соображали» тут под нехитрую снедь.

Каждый раз, в самом центре города проезжая мимо этого старого дома и тихого, уютного дворика, ты испытывал глубокое и волнительное чувство, которое не сразу смог распознать. Это давно забытое, наивное ощущение всесветного добра и спокойствия тех твоих дошкольных ещё времён, когда не водилось тревог и зла на земле. Всё зло в мире было вроде как понарошку, ты видел его лишь в кино и мультфильмах, оно казалось ничтожным, нелепым и, конечно, всегда поучительно побеждалось добром. Тогда ещё все были живы — дедушка, бабушки, мама, отец. Нехорошее в вашей семье старались оставить за порогом или, в крайнем случае, о нём никогда не говорили при тебе. Ладом, теплом, спокойствием была наполнена жизнь вашей семьи, и всё, что ни делалось — делалось сообща…

СЛЕД ПИСАТЕЛЯ

На углу Коммунаров и Советской, на трамвайном переезде грохотнули колёса твоей машины. Сколько раз в последнее время ты представлял себе этот перекрёсток — и виделся он тебе одинаково…

Октябрьское пригожее утро. Посреди булыжной мостовой серебром играют на солнце рельсы. Весь город, дома, скверы нежатся в кротком, ласковом свете. Дребезжит старый, угловатый, с гофрированными боками трамвай, поскрипывая перед остановкой. С протяжным кубанским гэканьем промасленных роликовых цепей шумно открываются прямоугольные двери, из трамвая выходят люди. Средь них мужчина почтенных лет в бежевой куртке. С любопытством посматривает он на спешащую молодежь и на компанию вертлявых подростков. Радость созерцания молодости сливается в душе мужчины с элегией - он знает о быстротечной временности. А ведь когда-то давно, наверное, и ему своя юность казалась вечной. С его седыми, лёгкими волосами заигрывает ветерок. Мужчина оглаживает их, поправляет воротник куртки. Он неспешно, маленькими шажками ступает по тротуару, часто останавливается, скрестив на животе руки, прищурясь, оглядывает бессчётно виденную им улицу Советскую; так иной раз любящий муж в канун золотой свадьбы смотрит на супругу - уж сколько не гляди на неё, всё одно не налюбуешься.

В глазах мужчины таится нежная печаль о памятном, былом и неразлучное с ушедшим острое, проникновенное ощущение нынешних дней. С каждым шагом в душе его слагаются всё новые и новые заветные строки молитвенной чистоты поэмы, светлой любовью воспевающей непостижимое величие необъятной жизни. И с тихим счастьем тысячелетнего пути, встреч, разлук, всё в том же он привычном паломничестве — в храм времени и души человеческой… Мужчина идёт в «Пушкинку», Пушкинскую библиотеку. На углу Красной останавливается, смотрит на газетный киоск. Когда-то, в те времена, когда он назывался «Союзпечать», мужчина каждую неделю покупал в нём «Литературную газету». Сейчас за стёклами киоска цветастые, крикливо зовущие обложками журналы, но читать в них нечего.

Твоя мама работала в «Союзпечати». И вспоминается - когда ты учился ещё в начальных классах, однажды вечером мама рассказывала, как к ним на работу приходил писатель, Виктор Лихоносов. А ты слушал её и думал: «Ну вот ещё невидаль. Был бы ветеран войны, генерал или футболист какой — было бы куда интереснее».

А спустя тридцать с лишним лет тебе довелось слушать Виктора Ивановича. Ты был изумлён. Ничего придуманного, вымученного не было в его словах, и потому звучали они словно поэзия, а интонациями он будто тут же венчал свои слова с музыкой. Это была поистине родная речь. Вобравшая в себя шёпот келейных молитв и тысячелетний медный звон колоколов, материнские стоны земли на Куликовом, Бородинском и Прохоровском поле, медовое дыхание сенокосов и горьковатый степной дух, стародавние песни да страницы Бунина и Толстого. И слово Лихоносова, по-книжному старомодное, горело жизнью — а ты ликовал, чувствуя великую радость сопричастности к этой жизни, малой своей сопричастности к былому. Помнишь, как писатель передал в зал книгу «Жизнь Бунина»? Помнишь, как зашлось твоё сердце, читая дарственную надпись: «Уважаемому Виктору Ивановичу с пожеланием побывать в наших местах». И внизу стояла подпись — В. Муромцева-Бунина.

Ты вспоминаешь, как с удивлением читал у Виктора Ивановича, что здесь, на Советской улице, в трёхэтажном, цвета светлой охры доме с высокой аркой посередине, жила Татьяна Николаевна Родненская, внучатая племянница Льва Толстого. Проезжая по Советской улице Бунин, Толстой, Лихоносов, твоя мама, отец, дедушка и бабушки неизменно оживают в твоей памяти. А значит они живы. Удивительно близким всё вдруг кажется! Как тесно связано всё сердечным чувством и как необъятно подчас сухим разумом. Долог был твой путь к этому чувству. Горько - ведь сколько раз ты бездумно проходил или проезжал по этой улице. Но и радостно — ты знаешь, это чувство уже не покинет тебя. И всё тот же романс звучит в твоей душе:

… сколько грусти в напеве родном,
Что в груди моей хладной, остылой,
Разгорелося сердце огнём,
Разгорелося сердце огнём!
И припомнил я ночи другие,
И родные поля и леса,
И на очи, давно уж сухие,
Набежала, как искра, слеза.
Набежала, как искра, слеза…

СВИДЕТЕЛИ ГРОЗНЫХ ВРЕМЁН,
ПРИСТАНИЩА СЛАВНЫХ ИМЁН.

Ты оставляешь машину на углу Советской и Рашпилевской. Тебе нравится этот перекрёсток, но больше всего любишь бывать тут летом, в пасмурную погоду. Старинные, в один этаж дома соседствуют здесь с многоквартирными, сталинской постройки. Кроны деревьев смыкаются над дорогой, образуя зелёный грот, а в пасмурный день тут становилось и вовсе сумеречно. В такие минуты на нижних этажах в окнах загорался тёплый, уютный свет. В воздухе пахло дождём, где-то бурчал гром. А ты смотрел на прохожих, пытался разгадать, как они живут, о чём думают перед сном, кого вспоминают? И ты умиротворённо стоял среди колобродицы центра города, и совсем незнакомые люди отчего-то делались тебе ближе, и было радостно слышать голоса прохожих, волнительно ощущать минутное соприкосновение твоей жизни с жизнью проходящих мимо тебя людей, соприкосновение, которое никогда больше не повторится. Как жаль, что не умеешь выразить словами всё то, что ты чувствовал в такие моменты.

А сейчас ты просто гуляешь по старым улицам в центре Краснодара. Рассматриваешь покосившиеся саманные хатки с маленькими, келейными окошками, закрытыми рассохшимися, давно не крашеными ставнями. Прогнувшиеся крыши их покрыты шершавым мхом, слежавшейся перепрелой листвой и обломками трухлявых досок. Иной раз прямо на крыше неведомо как проросшее на ней деревце трепещет худыми веточками словно озорник-мальчишка: ему и радостно, что забрался на высоту, и слезать - дюже боязно. Какими одинокими в этом времени кажутся старые хатки в окружении новых домов, кирпично пышущих свежей силой, то глядящих на них со стеклянным равнодушием и бетонной невозмутимостью, то свысока - с некоторой отдалённостью молодости от старости. Ты смотришь на давнишние, но всё ещё дородные дома с пузатыми коваными балконами и арочными окнами. Наверное, когда-то в них жили купцы или коллежские асессоры. Тебе хочется проникнуть в каждый дворик, поглядеть на деревянные пристроенные флигельки, веранды и галерейки, увитые виноградом, на двери, обитые оцарапанным гранитолем, на ряды разноцветных почтовых ящиков, будто орденские планки, прикреплённые на многопомнящих стенах, на поблекшие, луженые-перелуженые кастрюльки у лестниц, на деревянные оконца. В иных старомодно, закрывая лишь нижнюю половину окна, кисейно белеют легкие занавески. На подоконниках в разномастных горшочках нехитрые цветы и как в детстве, у бабушки, алоэ. Кажется — вытянись, стань на цыпочки, и увидишь висящие на стенах репродукции картин, какие висели у бабушки — страшные «Три охотника на привале», «Рожь», на которую ты смотрел, перед тем, как заснуть, и твоя любимая, с мишками и бесподобным светом - «Утро в сосновом бору»…

Сколько живёт воспоминаний в этих вековых домах, сколько радости и горя помнят эти стены? Здесь мечтали, признавались в любви, ссорились, восторгались, тревожились, рожали детей и умирали, сытно ели и голодали. Эти стены помнят кровавый раздрай Гражданской и зловещее урчание немецких душегубок. Отсюда, напоследок жадно всматриваясь в родные, ненаглядные лица, уходили на фронт. И многие, многие — уж навсегда. Здесь матери и жёны нестройным ночным шёпотом молитвенно просили не дать их сыновей и мужей в трату, вслух перечитывали их письма и голосили над похоронками. Сюда, кому выпало, возвращались с Победой. И эти стены радостно впитывали позабытый мужской махорочный дух, слушали тихий лучистый перезвон медалей на выцветших гимнастёрках и гулкие в ночной тиши шаги костылей. Это они, обитатели здешних домов полетели в космос, отстроив разрушенную войной страну. Это они оплакивали смерть Сталина, доверчиво внимали Хрущёву, рассказывали анекдоты о Брежневе, спорили, наивно верили Горбачёву и проклинали Ельцина. Кто и как живёт здесь теперь? Что о нас расскажут потомкам эти стены, если они сохранятся для них?

«В этом здании в 1914 - 1920 годах работал Грабин Василий Гаврилович, выдающийся советский конструктор артиллерийских систем».

«В этом доме с 1975 года по 1980 год проживал Герой Советского Союза, бывший командир батальона, солдаты которого водрузили Знамя Победы над рейхстагом, Неустроев Степан Андреевич».

Ты снова останавливаешься у мемориальных досок. И вспоминаешь, как в детстве взбирался по шиферной, четырёхскатной крыше своего дома, представляя себя то Егоровым, то Кантарией, и взобравшись, устанавливал видимое только тебе Знамя Победы. Голова кружилась и на сердце холодело от страшной высоты. Хотелось встать в полный рост, а ноги дрожали, и «Ур-р-р-а-а, победа-а-а!» ты кричал сидя на коньке крыши. В те мгновения ясно виделись рваные стены зданий и дымы пожарищ поверженного Берлина. И за этот подвиг внизу тебя, конечно же, ждала награда — строгий отцовский выговор и запрет лазаний по крыше. Запрет, который ты, разумеется, не раз потом нарушил. Вспоминаешь, как ты палил по немецким танкам из воображаемого орудия, из какого в кино стреляли бондаревские лейтенант Кузнецов и капитан Ермаков. Тогда ты ещё не знал, что орудие это сконструировал Василий Грабин, а батальоном, в котором воевали Михаил Егоров и Мелитон Кантария, командовал Степан Неустроев. Не знал ты тогда, какие люди жили с тобой в одном городе, ходили одними улицами…

И вот у мемориальных досок снова кружится твоя голова и холодеет на сердце — великая история на привычных тебе улицах ощутимо соприкасается с жизнью маленького мальчика, которым ты был когда-то. Снова, как в детстве, ощущаешь сокровенное чувство: славные и трагические дни целого народа, трепетно прожитые и тобою, маленьким мальчиком, в давних твоих играх. Да, многого ты не знал и не понимал, когда был ребёнком. Но ты помнишь слова отца: «День Победы — главный наш праздник. Это святой день, сынок». И ты не знал, что такое святой день. Но ты видел в этот день на светлых лицах бабушек и мамы слёзы. Ты помнишь, как сосед, деда Вася, ветеран войны, пьянёхонький сидел в этот день на крыльце, и глядя куда-то далеко-далеко, сквозь время, тихонько тянул песню, тянул так пронзительно, что ты, услышав её, замер. Тебе мнилось, что стоит пошевелиться, и случится что-то непоправимое: эта песня прервётся, и ты больше не услышишь её никогда. Столько в пении деда Васи было неизбывной боли, что она передалась и тебе. Ты так боялся шевельнуться, что напрягся до боли и едва дышал, а по коже твоей впервые ознобными волнами бегали мурашки... А может быть, детским чутьём угадал ты, что такое святой день, когда вы с отцом смотрели фильм про войну и ты, прильнув к его груди чувствовал, как учащённо билось отцовское сердце.

Сейчас ты, взрослый уже человек, словно сокровища, бережно перебираешь в памяти давние свои игры и, кажется, будто слышишь тихое эхо шагов тех людей, чьи фамилии запечатлены на мемориальных досках. И сладостное детское чувство обладания необыкновенным и тайным богатством вдруг обжигает тебя. Это богатство не отнять у тебя никому, никакие обрушения рынков ему не страшны. Взволнованной завертью клокочет что-то внутри, в теснине рёбер, в теле, кажущимся по-детски маленьким. Ты куришь одну за другой самокрутки, куришь жадно, во все меха, крепкий табак пронимает пересохшее горло полынной горечью…

СТАРАЯ ЗНАКОМАЯ

Словно подругу из далёкого детства с удивлением и радостью встречаешь ты на улице старенькую, серую с прозеленью водопроводную колонку. А ведь и правда - раньше эти колонки доводились подругой любому мальчугану. Пластиковых бутылок в твоём детстве не имелось, за стеклянными же шла неустанная охота — их можно было сдать и налопаться мороженого или купить, например, новый, рубиново играющий на солнце катафот для велосипеда. И в знойный летний день, наигравшись в футбол до вяжущей сухости в горле, когда распухший язык едва ворочался во рту, вы с друзьями, делая над собой усилие, садились на велосипеды и ехали к ближайшей уличной колонке. В жару вокруг колонок всегда происходило оживление: рядом, в тени деревьев, лежали окрестные собаки, тяжело дыша и высунув розовые языки, ватагами прилетали воробьи, коротко тюкали клювиками в лужу и опасливо оглядывались вокруг, между ними с деловитостью опытных мореходов шлёпали лапками по воде голуби. Вдруг все они разом взмывали вверх — к колонке подбегала малышня, чтобы заправить боеприпасами свои водные пистолеты, а чаще — просто брызгалки, сработанные из флакончиков от шампуня и клея. Тут же и начинались водные перестрелки, пока воюющие стороны не разгоняла подошедшая бабушка с парой эмалированных вёдер со звонко поющими дужками.

Какое блаженство было, когда ты, соскочив с велосипеда, сев на корточки перед колонкой, нажимал на её рычажок и припадал к холодной, сладкой, щекочущей губы струе. Ты пил самую вкусную на земле воду, пил жадно, большими глотками, переводил дыхание, пил снова и никак не мог напиться, хотя уже сводило скулы и тяжелело в животе. Твои друзья облизывали пересохшие губы и торопили, едва ворочая языком:

- Давай быстрее!

- Лопнешь!

Напившись, первые секунды тебе казалось, будто ты не сможешь сейчас идти — а просто покатишься от колонки, как футбольный мяч. Ты вставал — и внутри тебя, на каждом шаге, тяжело и счастливо булькало…

МАМЫ «СОЮЗПЕЧАТИ»

Какое счастье жить на родной земле — не запеленят другие улицы в чужедальних городах вот такого видения, на мгновенья возвращающего тебя в далёкие и радостные времена. А бывают дни, когда ты, отринув суету, словно растворяешься в памяти, и за одним видением приходит уж новое. Ещё и поэтому в такие дни благодарным чувством переполняется твоя грудь на знакомых с детства улицах. Иной раз и болью сдавит — меняется всё. И ты поменялся, и нет, уж и не будет той детской чистоты в тебе. Наносного, недоброго, суетного зато — в избытке. Но всё же есть в нашем городе места особые, бывая в которых, в какой бы спешке ты не был — всегда вспоминается счастливая пора детства.

Рашпилевская, между Пашковской и Длинной. Тогда она называлась улицей Шаумяна.

...Помнишь, как ты смотрел себе под ноги? Так забавно было глядеть, как мельтешат твои белые сандалики. Мама держала тебя за руку, вы торопились: опаздывали на работу. Опоздать с тобой на работу — дело очень нехитрое. Ты долго завтракал, за завтраком умудрился посадить на только одетые шортики пятно, потом по пути к трамвайной остановке всё тебе было интересно — куда и по каким делам направляется встреченный сосед деда Вася и от какой неисправности так громко работает вон тот грузовик? Тебе нужно было обязательно остановиться и посмотреть, как ремонтируют дорогу, сесть на корточки и через сетку забора поздороваться со знакомой тебе собачонкой и порасспрашивать о её делах, подобрать с тротуара улитку и отнести в кусты, чтобы никто ненароком не раздавил эту медлительную путешественницу. Потом ты увидал в небе парашютистов (вы жили рядом с аэродромом лётного училища). Их было много, а считать тогда ты умел только до десяти, и просил маму сосчитать парашютики. И после, уже в трамвае, ты убеждал маму в том, что обязательно станешь лётчиком, хотя ещё вчера хотел быть пограничником.

И вот вы сходили с трамвая, сворачивали с шумно дребезжащей булыжной мостовой улицы Горького на Шаумяна. Тебе представлялось, что улицу эту — Шаумяна, назвали в честь какого-то ловкого старинного едока непременно с большой ложкой. Может быть, потому, что бабушка, улыбаясь, часто говорила тебе после обеда: «Шо, умял?» Совсем немного быстрой ходьбы — и вот оно, огромное, высоченное (тогда тебе оно казалось таким) четырёхэтажное, палевого цвета здание «Союзпечати». Твоё дыхание сбивалось, но не от быстрой ходьбы, а от волнительного восторга. Ещё бы! Ведь это праздник — мама взяла тебя с собой на работу. Работать с мамой в «Союзпечати» тебе очень нравилось. Вы поднимались на второй этаж — и ты наперёд мамы бежал по гулкому коридору к знакомой двери. Тянул её на себя и на весь кабинет радостно выпаливал: «Здрасьте, тёть Валя! Здрасьте, тёть Тома! А я сегодня с мамой буду работать!» Радость встречи всегда была взаимной. Тётя Валя и тётя Тома неизменно тебя тискали, целовали, и расспрашивали обо всём, что происходило в твоей жизни. И пока вы беседовали, а мама вытирала с твоих щёк следы помады, вся «Союзпечать» неведомо как уже знала, что Светланочка Алексеевна (очень часто в «Союзпечати» женщины называли друг друга по имени и отчеству, но имена назывались вот так любовно, ласково, независимо от возраста и должностей) пришла на работу с сынишкой. И через несколько минут в кабинет начиналось настоящее паломничество — приходила тётя Наташа, тётя Люда, потом тётя Неля, и ещё много тёть - мама только и успевала вытирать платком твои щёки от помады. А в коридоре слышались звуки всё новых и новых спешащих каблучков. Заходили новые тёти, и все непохожие друг на дружку, но удивительно добродушные. Молодые и пожилые, с причёсками «бабеттами», «ульями» и начёсами, в разнофасонных платьях в горошинку, в цветочек или в клеточку. И от каждой по-своему приятно пахло духами. Кто-то угощал тебя конфетами, кто-то — печеньем или яблоком. Кто-то приносил фломастеры или альбомчик для рисования, а тётя Наташа вручала тебе календарь с Ринатом Дасаевым, твоим любимым вратарём — и неизвестно, кто из вас в ту секунду больше сиял от радости. Счастливы были все — и мама, и приходившие тёти, и, конечно же, ты. В те мгновения казалось, что даже телефоны в кабинете звонили как-то возбуждённо и радостно.

Такое чуткое любовное отношение было не только к тебе, а и ко всей детворе, приходившей «на работу» в «Союзпечать». Им также несли конфеты, яблоки, печенье, календарики или фломастеры — у кого что было. А помнишь, сколько было конкурсов детских рисунков? Всех участников вместе с мамами собирали в самом настоящем актовом зале и каждого маленького художника вызывал к трибуне сам директор, седой мужчина в строгом костюме, рассказывал, чем понравился ему рисунок, и тут же, под аплодисменты, по-взрослому жал руку и вручал приз. И старших ребят не обделяли вниманием — два раза в год на каникулы детвора с родителями ездили в туристические поездки во Львов, Ригу, Москву, Горький, Ленинград, Нальчик…

Какие они все были разные, женщины «Союзпечати». Разных характеров, судеб и возраста. Может быть, кто-то из них и хотел выстроить карьеру, а кто-то в рабочее время мог пробежаться по магазинам. В одном они все были похожи. Они всем сердцем любили свою работу и всё-всё, что было связано с ней. Женщины «Союзпечати» могли страстно спорить и даже ругаться друг с дружкой о рабочих моментах (даже ты, малец, слушая их в такие мгновения, загорался желанием сделать что-то нужное и хорошее), но как же они трепетно дружили, дорожили этой дружбой и сколько в ней было тёплого сердечного чувства. Потому и каждому ребёнку, приходившему «на работу», неизменно искренне радовалась вся «Союзпечать». Ведь и твоя мама, и тётя Наташа, и тётя Валя, и тётя Тома, и тётя Неля, и тётя Люда, и все-все женщины так и называли себя — мамы «Союзпечати». И ты помнишь открытки на дни рождения, когда пошёл в школу, окончил её, когда уходил в армию и женился. В них всегда слова «не дежурили», а обнимали тебя искренней любовью. Ты читал и снова слышал запах духов и помады… И каждая открытка всегда заканчивалась словами: «Мамы «Союзпечати». Позже - «Роспечати».

А помнишь, когда ты служил в армии, и ваша сводная рота только вернулась из командировки в Дагестан, позвонили с КПП, и сказали, что к тебе кто-то приехал? Это была женщина из «Роспечати», которую ты даже и не смог вспомнить. А она привезла тебе гостинцев от мамы, знала о тебе, казалось, всё, но долго расспрашивала тебя, расспрашивала с материнской тревогой и участием: хорошо ли кормят, высыпаешься ли, не сильно ли гоняют, никто не обижает, хорошие ли командиры и не мёрзнешь ли ты?.. Твои письма из армии (в которых ты никогда не жаловался) читались вслух не только дома, но и, конечно же, у мамы на работе. Но всё равно, одной из мам «Роспечати» было нужно и важно расспросить тебя при встрече.

Вот ты говоришь — любили, дружили. Почему же в прошедшем времени? Да, уже нет мамы… Закончились земные сроки тёти Томы и тёти Вали… Но когда доводится тебе встречаться с кем-то из мам «Союзпечати», ты всегда, дрогнувшим голосом, произносишь эти два слова. Тётя Наташа смеётся: «Теперь уж и мамы, и бабушки, и прабабушки «Союзпечати». Нет, жива и дружба, и любовь. И глядя на улыбку тёти Наташи, ты неизменно вспоминаешь мамину улыбку — всё то же в ней чувство трепетной дружбы и любви к жизни. Жизни былой и продолжающейся, жизни короткой и необъятной…

А в то утро, когда ты пришёл с мамой на работу, налопался конфет, похрумкал печеньем и сочно похрустел яблоком, тебе передалось это чувство всеобщей дружбы и любви. И, конечно, хотелось что-то сделать, хотелось ощутить это чувство по-настоящему, по-взрослому. Ты сказал маме, что не хочешь рисовать, а хочешь помогать, хочешь работать. Наверное, подобное чувство возникало у детворы частенько — работу тебе нашли сразу. И не просто работу, а самую важную и ответственную. Так сказала тётя Валя, а мама подтвердила.

Кажется, что ты и не вспоминаешь тот день, а снова, уж который раз, живёшь в нём. Твоё сердечко заходится от восторга. Ещё бы! Ты, маленький мальчик, садишься рядом с мамой за её стол и будешь сейчас по-настоящему работать! Как взрослый! Мамин стол — целый мир удивительных важных, нужных, интересных вещей. Тут и множество всяких бумаг, тетрадей, газет и журналов, ручки, карандаши, стирательная резинка и канцелярский клей, который по цвету похож на рисовую молочную кашу и оттого тебе всё время хочется попробовать его на язык, тут и красный телефон с трубкой, пахнущей мамиными духами. Ещё есть большие счёты, пахнущие лаком, приятно стучащие чёрными и светло-коричневыми костяшками. А если счёты перевернуть, то они могут ездить на костяшках, как на множестве маленьких колесиков, и тогда они становятся похожи на дорожную машину, за которой ты смотрел, как она снимает асфальт. В последнее время мама их не трогает, ведь у неё появилось самое настоящее чудо — калькулятор! На нём можно нажимать кнопки и на экранчике загораются зелёненькие циферки, ну прямо как на стадионе «Кубань»! Но сейчас тебе не хочется играть ни в дорожную машину, ни показывать счёт на стадионном табло — ведь тебе предстоит настоящая, взрослая, важная работа!

Мама кладёт перед тобой папку с подписными квитанциями. И показывает, что нужно сделать — приложить железную линейку вот к этом чёрточке, которая называется линией отрыва, и аккуратненько оторвать корешок. Корешки складывать нужно в аккуратную стопочку. Вжик, вжик — как у мамы лихо получается! Поначалу ты, высунув от усердия язык, долго выцеливаешь, прикладывая линейку к чёрточке, медленно и аккуратно отрываешь корешок. Дело ведь серьёзное — документы доверили! Но через время, наловчившись, получается почти также лихо, как и у мамы.

Заходит директор. Строго смотрит на тебя, протягивает руку, здоровается.

- Здравствуй! Значит работаешь? Маме помогаешь? - спрашивает он.

- Работаю! - важно отвечаешь ты.

- Молодец! - одобрительно говорит директор. - Нужно будет тебе премию выдать.

Через десять минут он возвращается, протягивает тебе премию — шоколадку. Ты на седьмом небе от счастья! Похвалили тебя, как самого настоящего взрослого, да ещё и премию дали, и кто — сам мамин директор! Работа спорится, ты доволен: всамделишное важное занятие, и так залихватски у тебя выходит, и стопочка корешков растёт. И ты эту стопочку огромную-преогромную сделаешь — всех удивишь, даже директора! Но вдруг страшная, непоправимая беда! Да ещё какая! Ты не плотно прижал линейку, рванул корешок — а он порвался криво, не по линии отрыва. И вместо привычного прямоугольника у тебя в руке уродливый огрызок... Испортил документ! Никогда больше не доверят тебе помогать! Мама из-за тебя получит от директора нагоняй! А может, и вовсе, уволят её теперь из-за тебя, растяпы! Дома все узнают, что из-за тебя маму уволили с работы, которую она так любит. И в следующую секунду кабинет оглашается громким, отчаянным рёвом.

Всё вокруг размыто слёзной пеленой. Даже мама, и тётя Тома с тётей Валей, утешающие тебя. И когда на вздохе ты протяжно и сбивчиво всхлипываешь, голоса их доносятся как будто издалека. Слезинки достигают уголков рта. Солёные. «А солёные слёзки оттого, внучек, что человек от горя плачет» - вспоминаешь дедушкин ответ на твой вопрос, и тут же понимаешь, что теперь премию - сладкую, наверное, очень вкусную шоколадку кушать тебе ни в коем случае нельзя и снова добавляешь голосу. Горе-е-е-е-е!

Когда к тебе возвращается слух, будто из какого-то тумана, далёкий слышится голос тёти Вали:

- Да мы этот корешок сейчас подклеим, и будет как новый! Вот увидишь!

А мама ласково гладит тебя по вздрагивающему плечу, и улыбается так, словно и сама сейчас расплачется:

- Рёвушка ты моя! Ничего же такого страшного не случилось. Мы с тётей Валей сейчас всё исправим.

Ты всхлипываешь, размазываешь слёзы по щекам:

- Это же… документ… а он… порвался… у меня…

Мама обнимает тебя, прижимает к себе, гладит по голове:

- Ничего страшного, мы исправим. Ты только не плачь. А в следующий раз — не торопись, будь внимателен. Запомни — все дела нужно делать всегда аккуратно и внимательно.

Ты понимаешь, что спасён и благодарно обнимаешь маму. Как хорошо и спокойно, когда мама рядом! Мама от любой беды тебя защитит и спасёт!

Но после такого-то происшествия сразу тебе, конечно, не работается. Ты залезаешь коленками на стул у окна и глядишь на улицу. В доме напротив, на балконе, старенькая бабушка — как и ты, она смотрит на улицу. И в этот момент тебе уже не хочется быть лётчиком. Тебе хочется, как мама, всю жизнь проработать в «Союзпечати» и быть на пенсии, жить вместе с дедушкой и бабушкой, мамой, папой и сестрой в этом доме напротив. Вы будете выходить на балкон и махать твоим детям — они уже будут взрослые и будут работать в «Союзпечати». А если у них случится горе, если они порвут нечаянно документ — вы с мамой им поможете. И тётя Валя, и тётя Тома — они тоже помогут. Пусть и они живут в этом доме напротив. Тётя Наташа, тётя Неля, строгий директор — тоже будут жить в нём. Так сделается хорошо и спокойно всем. Ты рассказываешь об этом маме. Тётя Тома и тётя Валя улыбаются. И мама улыбается. Снова улыбается так, как будто сейчас расплачется. Всем твоя придумка нравится…

Всё того же палевого цвета четырёхэтажное здание вдруг размывается слёзной пеленой. Ты стоишь напротив здания «Роспечати», у того самого дома, в котором когда-то хотел жить, выйдя на пенсию. Кто выглядывает нынче из окон «Роспечати»? О чём думают, когда смотрят на улицу? Кто работает теперь в мамином кабинете, в кабинете тёти Наташи, в кабинете директора? Наверное, как и раньше. Люди разных судеб, характеров и возраста. Кто-то строит карьеру, а кто-то в рабочее время может пробежаться по магазинам. Но вот, как бы тебе не хотелось сейчас думать о том, что жизнь как-то неясно сломалась и суетно мельтешит теперь каким-то блестящим, но повреждённым маховиком, всё же ты знаешь — мам «Союзпечати» там теперь нет…

(Продолжение)

Наш канал
на
Дзен

Вверх

Комментариев: