11.05.2016 г.

ХАРАКТЕР – САМАРСКИЙ!

Всё чаще мы становимся рабами поводов. Работаем на юбилеи. Пишем под даты... Хотя некоторые из них, действительно, обязывают. 2016 год стал таковым для Самары. 75 лет с начала Великой Отечественной войны, в которую Куйбышев был «запасной столицей» Советского Союза. 165 лет Самарской губернии, 140 лет самарскому знамени, ставшему символом освободительной борьбы балканских славян против турецкого владычества. Это ли не даты, стоящие романов и поэм, памятников и симфоний!

Слово о «Самарском знамени»

О трех последних не скажу, а роман «Самарское знамя» был напечатан в первых номерах журнала «Русское эхо». Его автор, Алексей Солоницын, признался, что ни одна книга не стоила ему стольких сил. И дело не в одной физической нагрузке, хотя человеку преклонных лет все труднее работать уцелевшей после инсульта левой рукой. И не потому, что роман представляет сложную и цветистую мозаику исторических лиц, судеб и событий, выпавших на большую часть жизни Алабина, легендарного самарского и российского государственного деятеля. Сама его жизнь – большая история не только русского, но и болгарского народа, которому Петр Владимирович вручил Самарское знамя.

И роман написан именно исторически: язык, мысли, костюмы героев, атмосфера не просто 19 века, а Самары того времени. С ее особинками, будь то словечки, привычки или уголки ушедшего, каким-то чудом воспроизведенного писателем, да так, что веришь: он сам был там и видел это. Сам участвовал в вышивании знамени монахинями Иверского монастыря, бился с турками, нащупывал пульс у умирающего Алабина и пытался предостеречь обреченного генерала Скобелева.

Можно ли правдивее изобразить смерть настоящего русского героя:

«Его завели на помост. Он был в нижней рубашке, в солдатских брюках, босиком. Посмотрел на запрудивший площадь народ, вскинул голову:
 - Господи Иисусе Христе, Сыне Божий! Матерь Божья, простите, если буду кричать, но вас не предам  и крест свой не сниму. И вы простите, люди грешные. Если в чем-то перед вами виноват. Скажи, чтобы руки развязал, - сказал он Абдул-Мамыну. - Дай перед смертью перекреститься.
Абдул сказал о просьбе Фомы Пулату, который сидел, как и в прошлый раз, на своем возвышении.
Тот кивнул.
Фоме развязали руки, он осенил себя широким крестом.   
Рослый палач взял руку Фомы и положил на плаху.
Стал поочередно отрубать фаланги пальцев.
Маленький палач подхватывал обрубки, показывал народу и бросал в ведро.
С каждым ударом топора толпа вскрикивала.
Кричал и Фома.
Когда отрубили все десять фаланг пальцев, толпа замерла.  В наступившей тишине отчетливо  прозвучал крик Пулата:
- Отрекайся! Будешь помилован!
- Нет, - прошептал Фома и для убедительности поводил головой из стороны в сторону.
  Рослый палач взял его за плечи, а маленький выхватил свой кривой нож и надрезал кожу на спине Фомы. Потом провел своим ножом по  левой стороне спины, потом по правой. Из кожи Фомы получилась полоса, называемая ремнем, и палач показал ее замершей толпе.
- Ну, Фома?! – грозно крикнул Пулат.
Фома поднял голову.
- Не дождешься, - выдохнул он.
- Режь! – приказал Пулат.
Тряпкой палач вытер кровь со спины Фомы и стал вырезать второй ремень.
Вырезал.
Показал толпе.
Повесил ее, как тряпку, на тонкий кол, рядом с головами Святополка-Мирского и Кузьмина.
Фома потерял сознание, голова его поникла.
Маленький палач  плеснул воду из приготовленного  для этой цели кувшина.
Фома очнулся.
В толпе началось движение, послышались какие-то крики. Видимо, у кого-то не выдержали нервы, кто-то начал сочувствовать русскому мученику.
Толпа уже устала от вида крови и ужасов пыток.
- Режь! – приказал Пулат.
Голову  Фомы за волосы взять было нельзя, потому как она  почти лысая.
Рослый палач за подбородок приподнял ее,  и маленький ловко, одним движением  срезал голову.
Палач вскинул голову убиенного  вверх.
Народ молчал.
Надо расходиться, но почему-то никто не трогался с места.
- Батыр, - внятно сказал кто-то в толпе.
- Батыр! – раздалось и в другой стороне.
- Батыр! - повторялось еще и еще.
Пулат-хан встал, подошел к краю помоста.
- Да, батыр. Тело не выбросим собакам, а предадим земле.
Уходя, он глянул на голову Фомы Данилова.
Глаза были закрыты, на лицо легла печать вечности».

***

Есть в романе так же «просто», без патетических красивостей, погибающий предок писателя – солдат Иван Солоницын. Есть там большая любовь и предательские козни, есть слава и клевета, оказавшаяся для Петра Алабина страшнее пули… Всё есть…

Но опять же не поэтому так трудно далось автору «Самарское знамя».  

Роман является еще и его личным Словом о Самаре, авторским признанием в любви к  городу, который дал ему так много: и любимую работу, и доброе имя, и десятки книг, и настоящую любовь, и вечную надежду и святую веру.

«И именно вера озарила и мою жизнь, и все мои дела. Но чтобы сказать такое слово, надо хорошо знать, о чем же будет оно... У каждого города есть «визитные карточки», его высшие достижения. У Самары это  «крылья советов» - не футбольная команда, а «Илы», «летающие крепости», которые здесь делали во время Великой Отечественной. Затем «крыльями страны» стали самолеты,  затем «Союзы» - космические корабли, двигатели к ним и прочие потрясающие создания человеческого гения. Но это ли выражает душу города? По-моему, нет. По-моему, взлет души выше космических достижений.
Взлет души устремлен туда, куда воздет палец Иоанна Крестителя на полотне Леонардо да Винчи. Туда, куда показывают пальцы Трех Ангелов, сидящих у жертвенной чаши на святой иконе Троицы преподобного Андрея Рублева.
Вот где средоточие души, устремленной выше космических далей, которые смог достигнуть человеческий разум. И этот взлет самарского народа я увидел  в том порыве, которым была охвачена Самара вместе со всей Россией в 1876 году. Именно Самаре дана была счастливая возможность воплотить этот порыв в создании САМАРСКОГО ЗНАМЕНИ, сотворенного во имя братства народов, во имя победы  добра и любви  над злом и ненавистью. «Воззрением на Святую Троицу да истребится ненавистная рознь мира сего» - этот  завет преподобного Сергия Радонежского, великого сына великого народа, и воплотился в созидании Знамени. Он же оказался самым актуальным и сегодня.
Россия поднялась на защиту восставшего болгарского народа, который 500 лет находился под османским игом. Сначала шли добровольцы, а в 1878 году Россия объявила войну Турции. И символом этой освободительной войны стало САМАРСКОЕ ЗНАМЯ…
А начал я с того, что у каждого города, дорогого тебе, есть душа. Душа Самары для меня открылась с годами, когда я узнал историю Самарского женского Иверского монастыря и многие подробности, связанные со Знаменем, которое создавалось именно там.
И год за годом, по мере того, как я все больше узнавал людей Самары, узнавал их беды и радости, все более проникался я духом самой Самары…
Я не склонен идеализировать мой город. Все здесь есть, что характерно для нашей страны. Но это город, в котором, как и во всей России, важнее всего любовь. С этим чувством я вошел в этот город полвека назад. С этим чувством  живу и сейчас. Я не стремился писать роман «к дате». Но получилось так, что закончил работу над этим текстом, когда исполняется 160 лет со дня рождения Самарского Знамени».

И есть, мне кажется, высшая воля на то, что так всё и получилось.

>Это поколение от жизни не устало!

На днях я прочитал внушительный том Александра Малиновского «Голоса на обочине» (фрагменты из книги были опубликованы на сайте "РП" здесь и здесь). Книга вместила пять повестей разных лет. Две из них созданы за последний год, а три роднит общая тема - начало Великой Отечественной войны. Написаны с документальной точностью, что придает им особую степень искренности, емкости и, как ни парадоксально, пронзительности.

Скажем повесть «За тучами чистое небо» (о том, как «страна героев» готовилась к войне) основана на рассказах 99-летнего самарского писателя Михаила Толкача. И, несмотря на малый объем, выпукло и мощно воспроизводит почти вековую биографию этого сильного человека. Лаконичность формы присуща и последней повести «Свирель запела на ветру», тематически еще более приближенной к «запасной столице Союза».

Удивительно, что при всей разности творческого подхода, человеческого мироведения и авторской речи, книга эта, в главном, про то же, что и у Алексея Солоницына. Александр Малиновский ненавязчиво исследует и, можно сказать, скульптурно  воссоздает самобытный самарский характер в его разных ипостасях, преломляя их все сквозь один удел. Удел  простой русской женщины - Ольги Михайловны Крапивиной. Поэтому характер этот не парадный, а самый что ни на есть бытовой.

Перекрестное (по стилистике, встречам, коллизиям) повествование основано на устном рассказе, вместившем все великие этапы судьбы целого поколения. Предлагаю перелистнуть некоторые страницы «ольгиной летописи»:

«Прибыли в Ленинград. В городе спокойно. В магазинах, как всегда. Всё, что надо, есть! Конечно, я многого не замечала, не понимала. Даже когда стало потом хуже со снабжением в магазинах, в нашей семье не придали этому особого значения.
В Ленинграде до войны всегда с продовольствием было неплохо. Мы обычно, например, ветчины покупали немного. Брали небольшой свежий кусочек на один раз. Всегда в продаже были фрукты…
Мама моя с тётей Верой всё же решили подстраховаться. И уже после объявления по радио о нападении Германии на Советский Союз купили пять батонов белого хлеба и насушили сухарей. Могли купить больше. Но зачем? Не было у ленинградцев тяги к накопительству. Думали, как с Финляндией война будет — где-то в стороне. Мы мало что знали. Никто не полагал, что всё надолго».

Оле 14 лет. Впереди месяцы блокады, обмен фамильного фортепиано - за «мешок сухарей». И как жуткий метроном – монотонная череда потерь: близких, друзей, соседей, а потом – и своего угла. Мамину библиотеку девочка пустила «на дрова», чтоб не замерзнуть. Из Ленинграда Оля увезла и пронесла, как оказалось, через всю жизнь одну-единственную книжку Блока «Свирель запела на мосту». Потом были «дорога жизни» под бомбежкой и железная дорога с обаятельными проходимцами, лишившими Крапивиных последнего имущества. В мае 1942-го они попали в Куйбышев, который и стал городом их судьбы.

«А тут привезли нам на весь барак бочку янтарного мёда, картошку. Картошку жарили на воде. Потом привезли масло. А мы полгода уже олифы в Ленинграде не видели.
У нас не было своей сковородки сначала. У многих не было. Жарили по очереди. Потом сковородку нам подарили. Я её храню до сих пор. Привезли машину угля. Свалили тут же, у барака. Куча картошки и куча угля! Тепло и пища! Что ещё надо?! После ста двадцати пяти граммов хлеба в день! И не надо прятаться. Не надо бежать, кого-то отрывать из заваленного бомбоубежища!..
Мы приехали в Самару приглушённые блокадой, а тут так надёжно… Варёные раки!.. Ела я их впервые. Ленинград был теперь далеко, а все наши боли с нами. Самара нас приютила. Я почему-то теперь всё говорю: «Самара» — по-другому не могу. Но тогда это был город Куйбышев. Ничего мы о нём не знали. Да и о Самаре — тоже. Разве вот известная многим эта песенка «Ах, Самара-городок»…
Необычным было многое. Стоит только выйти из барака на вольный воздух — откроется сразу такая ширь Волги перед тобой! Аж в глазах рябит от серебристых волн. Необъятный простор, привыкнешь ли?».

«Тогда в клубе ГРЭС, который располагался на территории закрытого Иверского женского монастыря, был любительский ансамбль. Как говорили, там «лабали» джаз. Молодёжь отрывалась на модных фокстротах и румбах. Бывали мы и в филармонии на танцах… Но тут было ближе. Когда-то улица Куйбышева была Казачьей, потом Дворянской, затем Советской. В наше время она была местным Бродвеем, неофициально, конечно. Бродвей, Струкачи — места скопления тогдашней молодёжи. Особый шик был — обтягивающие бёдра мини-юбки, узкие брюки дудочкой, «кок» на голове вместо полубокса, узкий галстук «селёдочка». Манерно развязанная походка. Словечки «чуваки», «чувихи», «хилять». Всё это пришло с появлением «стиляг»».

«Наш маленький самолётик набрал высоту. Борис Андреев и Первушин сидели рядом друг с другом, через проход. Не помню уж как, но завязался у них разговор. Всё слышно, рядом же. Когда Андреев узнал, что Михаил Михайлович энергетик, да ещё директор большой ТЭЦ, стал расспрашивать: что да как?.. Слышу, Первушин говорит Андрееву:
— Скучное это дело — говорить о работе на сухую, когда продукт прокисает.
— Какой продукт? — спрашивает артист.
— А вот, — отвечает Михаил Михайлович. И достаёт из-под ног канистрочку такую металлическую. На два литра спирта, причём медицинского. — Прокисает! Ай-яй-яй! Жалко! — и качает головой.
Наступила немая сцена. Мне показалось, что народный артист малость опешил. Директор! Солидный товарищ, чинный, при галстуке…
Первушин, видимо, кое-что понял: махнул рукой по голове. Прилизанные аккуратно волосы взъерошились задиристым хохолком. Он противным голосом пропел:
Я в детстве был горчичник,
Носил я брюки клёш,
Сало-мин-ную шля-пу,
В кармане финскый но-ж!
Борис Андреев тут же подыграл местному артисту. Крякнул озорно и громко, оглядывая небольшой салон, и, подняв огромную кулачину на уровень виска, пророкотал:
— Разлука ты, разлука, чужая сторона!
Я видела: всем становится интересно. Борис Бабочкин сзади меня похохатывал, сидевший впереди Михайлов широко улыбался. Как-то быстро всё организовалось. В проходе положили чемодан. У Муртазы оказалась целая авоська с антоновскими яблоками. Ещё кое-что нашлось у артистов. У бортпроводницы попросили посудинку и одновременно позволения на затеваемое действо. И то, и другое было выдано. Куда денешься? Такие пассажиры не каждый день бывают!
Сгрудились поближе к чемодану. А тут выяснилось, что Борис Андреев и Борис Бабочкин — оба из Саратова, волжане! Прозвучал тост за волжскую землю! Кто выпил, кто только крякнул. Оказалось, что Михайлов — тоже волжанин. Между первой и второй — промежуток небольшой! Очень понравились Максиму Дормидонтовичу малосольные огурчики…
Вдруг Муртаза встал и, приветственно протянув руку в сторону Рашида Бейбутова, который оставался со своей женой сидеть на своём месте, высоким голосом запел. И ладно так:
Я встретил девушку,
Полумесяцем бровь.
На щёчке родинка,
А в глазах любовь.
Всё было будто отрепетировано. Тут же в ответ зазвучал золотой, божественный голос Бейбутова:
Ах, эта девушка меня с ума свела,
Разбила сердце мне, покой взяла.
Стояли два красивых человека. Оба в белых костюмах и самозабвенно пели. Потом Муртаза сел. А Рашид Бейбутов продолжал:
Песня первой любви в душе
До сих пор жива.
В песне той
О тебе все слова.
Он было попытался подойти туда, где чемоданчик. Жена его не пустила. Андреев широким жестом манил его к себе. Бесполезно…
…Борис Андреев тянул потом нас к себе в гости. Он стал нам как родственник. Но у нас уже не было времени. Пообещали в следующий раз. Да как-то потом не сложилось…
Казалось, что жизнь вечна, встретимся ещё»…

Настоящий самарский характер! Или просто русский…

Момент духовного трезвения

Ещё дата. 60 лет назад на Старый Новый год в обыкновенном куйбышевском доме по улице Чкалова произошло одно из самых мистических событий, прогремевших по всему СССР. Комсомолка Зоя, оказавшись без кавалера, пустилась в пляс с иконой Николая Чудотворца, да так и окаменела. О легендарном феномене «стояние Зои» поставлены пьесы и фильмы. А известный православный писатель, самарский протоиерей Николай Агафонов в начале 2016 года опубликовал повесть «Зоя».

- Чудо «стояния Зои» в эпоху тотального атеизма для многих людей стало временем духовного трезвения, — уверен отец Николай. – Многие, кто стал свидетелем этого события, тогда пришли в храм, покаялись, приняли таинство Крещения…

С одной стороны, эта книга - свежий взгляд на страшную хрущевскую волну иконоборчества. На непростые отношения церковнослужителей с властью, а паствы с органами. На ребусы, заданные как иерархам клира, так и верхушке областного КГБ, зачастую, тайно сочувствующей верующим.

С другой стороны, автор ни в коей мере не претендует на истину в последней инстанции. Он просто делал свое дело. И получилась добротная художественная вещь. У книги есть очень важные качества – доступный народный язык, искрящийся лукавый юмор, чуткость к деталям времени и, от этого, знание реалий середины 1950-х! Поэтому «Зоя» – не модный лубок со схематичными штрихами, а живая ткань с более чем десятком переплетающихся судеб, так или иначе облагороженных причастностью к «чуду Зои».

- Герои моей повести не выдуманы, а взяты из жизни, - утверждает отец Николай. -  Я их видел, я с ними общался. Да и многие из вас их видели и знают. Они жили или даже сейчас живут среди нас. Мне только и оставалось взять их образы и поместить в Куйбышев 1956 года. Это в моей власти сочинителя. Но не в моей власти заставлять их делать то, что не свойственно их натурам. Я, например, не могу честного фронтовика Кузьму Петровича Сапожникова заставить совершить подлый поступок. А профессора медицины, убежденного материалиста и атеиста, — сделаться верующим христианином только потому, что он научно не может объяснить феномен «стояния Зои». Моя задача как сочинителя - дать полную свободу моим героям, как положительным, так и отрицательным, действовать. Пусть живут согласно своим духовным установкам, а что из этого получится, посмотрим.

А получается вот что. Отец Николай пишет настолько реалистично, что ты буквально видишь героев, взятых из толпы. Чего стоит ночной сторож, чокающийся с зеркальным своим отражением (хотя налицо аллегория, а мистики наверняка найдут для себя литературный прием «двойников») или подполковник после назначения?!

1. Сторож:
«Кузьма Петрович к ночному дежурству подготовился основательно. Новый год по старому стилю он чтил всегда и даже превыше общепризнанного Нового года, а потому все необходимое для встречи праздника взял с собою. Придя на дежурство, он расположился, как всегда, в зеркальном цеху у стола с газетой в руках. Газету обычно прочитывал всю, но не с первой страницы, а начиная с последней. Однако на этот раз всю осилить не смог и как дошел до передовицы, где писали о подготовке к областной партийной конференции, так и задремал, уронив голову на руки. Поспав таким образом с часок, встрепенулся, поднял голову и, поглядев на стенные ходики, многозначительно произнес:
— Пора, брат, пора.
С этими словами он встал из-за стола и заковылял к умывальнику. Поплескав себе на лицо воды, Петрович вытерся полотенцем и стал готовить праздничный стол. Вначале аккуратно расстелил на столе недочитанную газету. Затем запустил руку в сумку и выудил оттуда краюху ржаного хлеба. За хлебом последовал завернутый в тряпицу кусок соленого сала. Петрович с наслаждением вдохнул в себя чесночный дух и стал нарезать сало тонкими пластинками. Вслед за этим были извлечены несколько варенных в мундире картошек и пол-литровая банка квашеной капусты.
«Опля!» — произнес Кузьма Петрович и, словно изображая фокусника, извлек из сумки бутылку водки. Поставил водку на стол и, прищурив один глаз, любовался с минуту на сотворенный им натюрморт, а затем пошарил в ящике стола и извлек граненый стакан. Дунув в него, придирчиво осмотрел на свет, для верности протер края стакана указательным пальцем, наполнил его на две трети. Встав из-за стола, Кузьма Петрович застегнул верхнюю пуговицу потертой гимнастерки и огляделся. Вокруг стояли и лежали готовые зеркала. Большие, почти в рост человека, предназначенные для шифоньеров, и поменьше, для умывальников. Прихватив стакан, Кузьма Петрович заковылял к одному из больших зеркал.
Глядя на свое отражение, он приосанился и торжественно произнес:
 — Страна доверила тебе, товарищ Сапожников, архиважное дело — охрану социалистической собственности. Ты уже не раз оправдывал это высокое доверие. Верим, что и впредь оправдаешь, а потому будь здоров весь год и не кашляй, дорогой товарищ Сапожников. С Новым годом тебя! — при этих словах он осторожно, чтобы не разбить зеркало, чокнулся со своим отражением и не торопясь выпил содержимое стакана.
Занюхав водку рукавом гимнастерки, подкрутил ус и, озорно подмигнув своему зазеркальному собутыльнику, стал отбивать ритм костылем об пол, а потом неожиданно на высокой ноте запел:
Хорошо тому живется,
У кого одна нога:
И порточина не рвется,
И не надо сапога.
Лихо развернувшись на месте, он заковылял к столу и, присев на табурет, принялся неторопливо закусывать. С аппетитом поев, бывший старшина вытер тыльной стороной ладони губы и вынул из кармана кисет с табаком. Аккуратно оторвав от газеты кусочек бумаги, стал скручивать цигарку, мурлыча под нос:
Мы родную землю защищали,
Каждый маленький клочок,
Эх, не зря же жгли мы на привале
Партизанский табачок.
Кузьма Петрович заложил за ухо готовую самокрутку, снял с вешалки телогрейку, накинул ее на плечи и направился к выходу. Курить в цеху он себе не позволял. Выпить — это одно, про то в инструкциях ничего не написано, а вот курить — ни-ни, на то есть правила пожарной безопасности.
Шел снег. Прищурив глаза, Кузьма Петрович любовался на покрытую девственно-белым ковром улицу Чкалова, продолжая мурлыкать свою песенку:
Эх, махорочка-махорка,
Породнились мы с тобой,
Вдаль глядя за горы зорко,
Мы готовы в бой!
Во дворе дома, что напротив цеха, послышались испуганные крики. Затем калитка распахнулась, и на улицу буквально вывалилась компания молодых людей. При этом какая-то девушка сквозь слезы причитала:
 — Боже мой, Боже мой, что это было? Маменьки родные, да что это такое?
Одного из парней вытошнило прямо на снег.
Кузьма Петрович брезгливо поморщился, праздничное настроение было испорчено».

Когда читаешь такие «живинки», невольно кажется, будто автор лично общался со своими персонажами - реальными и вымышленными. Если же совсем коротко: вкусно написано! Вот еще…

2. Подполковник:
«Застолье в доме начальника Ленинского отдела милиции Михаила Федоровича Тарасова по случаю присвоения ему очередного звания подполковника завершилось далеко за полночь. Гости расходились шумно, даже с криками «ура». Тарасов проводил всех и не спешил возвратиться домой, он прислонился к дверному косяку плечом и с наслаждением вдыхал свежий морозный воздух. Улица, в дневное время постоянно оглашаемая грохотом трамваев, теперь, в ночные часы, была необычно тиха. Тарасов вдруг ощутил ностальгическую тоску по тишине. Не этой временной, а настоящей тишине, возможной только где-нибудь в деревенском уголке. С Ульяновской улицы, распевая песню про удалого Хасбулата, вывернула пьяная компания. Тарасов, зябко передернув плечами, пошел в дом.
«Еще пяток годков потяну лямку, — подумал Тарасов, — получу полковника — и на пенсию, а уж тогда и дня в городе не останусь. Как там говорил классик: «В деревню, к тетке, в глушь, в Саратов». Буду рыбачить, охотиться, книжки почитывать». Он мечтательно вздохнул, раскрывая дверь своей двухкомнатной квартиры. Телефон, словно дожидаясь возвращения хозяина, разразился продолжительной трелью. Поморщившись, подполковник всё же снял трубку и сердито буркнул:
— Тарасов у аппарата.В трубке раздался взволнованный голос лейтенанта Мельникова:
— Товарищ майор, ой! Простите, товарищ подполковник, у нас на участке ЧП.
— Докладывай, — сохраняя недовольный тон, сказал Тарасов, хотя и понимал, что в столь поздний час его по пустякам тревожить не станут. Неурочный звонок мог означать одно: случилось убийство, да не простая бытовуха, а что-нибудь этакое, о чем еще придется докладывать выше…
— На улице Чкалова в доме 84 застыла девушка с иконой в руках… Проще сказать, окаменела».

- Сразу оговорюсь, что в своей повести я рассказывал не столько о самом чуде, сколько о том, что происходило вокруг чуда, - поясняет лауреат Патриаршей премии 2014 года читателям журнала «Благовест». - Вообще, по моему твердому убеждению, само чудо в художественном произведении невозможно изобразить. Ведь любое художественное произведение в большей или меньшей степени есть творческий вымысел автора. А если в чудо привнести хоть в малой степени вымысел, то оно превратится в фокус, иллюзионизм. И здесь не поможет мастерство писателя. Все попытки, например, изобразить чудо в кино проваливались, несмотря на современные спецэффекты. Чудо просто неповторимо. Только люди и их отношение к этому чудесному событию могут быть предметом художественного повествования. Только тогда творческая фантазия писателя оправданна. А творческая фантазия для художественного произведения так же необходима, как воздух для полета птиц. В свою очередь, творческая фантазия только тогда становится реализмом в художественном произведении, когда питается от творческой интуиции автора.

А как же чудо? Откройте книгу Николая Агафонова …

Моя Самара

В конце мини-обзора я просто сообщу о книге, которая вышла в самом начале года и стала подарком землякам, отмечающим 165-летие губернии и 430-летие ее столицы. Это антология «Моя Самара». Редактор Дмитрий Агалаков, коллективный автор – почти три десятка писателей и краеведов.

И каждый по-своему объясняется в любви к родному городу. Назову некоторые имена.

Проза: Алексей Солоницын, Иван Никульшин, Александр Малиновский, Сергей Жигалов, Анатолий Улунов, Дмитрий Агалаков, Валерий Воронков…

Поэзия: Борис Сиротин, Евгений Чепурных, Василий Семенов, Андрей Кухно, Ольга Целебровская, Владимир Сульдин…

Публицистика: Евгений Бажанов, Борис Кожин, Александр Завальный...

Каждый – характер…