ОТЗВУКИ

Авторская рубрика Александра Щербакова

<<< Ранее        Далее >>>

24.10.2015 г.

ПОКОРИЛИ СИБИРЬ ЗЕМЛЕПАШЦЫ

Помнится, один мой шибко либеральный коллега, родом  с енисейского Севера, в споре о прошлом  зауральских земель, с вызовом отрезал, что мирную, богатую Сибирь железом и кровью покорили когда-то русские казаки-завоеватели во главе с Ермаком. А потому, мол, мы, потомки их, ныне живущие на этих пространствах, тоже не более чем оккупанты – со всеми вытекающими из этого «статуса» выводами…

 Да, представьте себе, волны модных  суверенизаций и сепаратизмов докатывались  и до жителей нашей сибирской глубинки, даже до её, так называемых, коренных малочисленных народов. И по сию пору нет-нет да услышишь от их представителей подобные суждения о «потомках Ермака». Зачастую они продиктованы обыкновенным невежеством. И потому стоит почаще напоминать исторические факты, начиная с личности главного «покорителя» сибирских аборигенов.

 Кстати, мне уже доводилось писать где-то, но ещё раз напомню по случаю, что Ермак –  вовсе не прозвище, как принято думать, а краткое обиходное имя,  производное от –  Ермолай,  весьма распространенное на старой Руси. Прозвище же у Ермака Тимофеевича, «завоевателя» Сибирского ханства, было другое – Токмак. И слово это означало увесистый пест или деревянную колотушку, то есть в данном случае намекало на энергичный, упорный, по-хорошему «пробивной» характер казачьего вожака. (Отсюда и, возможно, название одного из наших знаменитых Красноярских столбов). Только человек с таким характером мог возглавить поход, имея под рукой не более пятисот (по некоторым сведениям даже – трёхсот) казаков. И поход этот был не агрессивным вторжением в пределы «мирных инородцев», но актом возмездия тем  осколкам Золотой орды, которые и после падения 250-летнего  монголо-татарского ига продолжали, вплоть до времён Ермака, беспокоить южные границы Русского государства.

Славный атаман, вождь казаков, как известно, погиб в результате вероломства ханских приспешников.  Получив рану в неравном бою, утонул в Иртыше с обнажённым мечом в руках. Есть свидетельства, что в ту грозную ночь с ним было менее сотни казаков.

Так что о «завоевании» Сибири Ермаком с этой сотней казаков всерьёз говорить не приходится.  И, по-моему, куда более правы те исследователи, которые считают, что Ермак-Токмак только продемонстрировал возросшую силу Русского государства и указал путь на восток. А по-настоящему «завоевали» Сибирь русские землепашцы. Усердный крестьянин с сохой и лошадкой – вот истинный «покоритель» сибирских пространств.

 Это было естественное и бескровное «завоевание», вполне органичное установление «господства» более высокой культуры хозяйствования  – земледелия –  над местным кочевым скотоводством, охотой, рыбной ловлей и собирательством. Притом землепашество не придавило их, не вытеснило, а лишь существенно дополнило, дав местным жителям самое надёжное и калорийное питание – хлеб и продукты домашнего животноводства. Именно благодаря этому выжили многие сибирские народы, между прочим. Я уж не говорю о духовной и бытовой культуре, принесённой русскими землепашцами, о том, что именно они впоследствии дали толчок промышленному освоению сибирских природных богатств и зарождению технической цивилизации.

Так что русские «оккупанты» – вполне законные жители Сибири и такой же коренной народ, как всякий другой, живущий здесь веками и в поте лица добывающий свой хлеб.

        

ЛЕНТЯЙКИ С ГРАБКАМИ

Не знаю, как вас, а меня особенно возмущает, когда наш народ называют ленивым. Бездельников у нас, конечно, хватает. И больше всего их, кстати,  в кругах управленческих, научных и «творческих», то есть как раз среди тех, кто любит порассуждать о якобы генетической лени и нерадивости российского мужика. Но в так называемом простом народе, напротив, чаще встречаешь удивительное трудолюбие, терпение и бескорыстие. Что же касается уходящего поколения, то я, деревенский по корням, готов свидетельствовать перед городом и миром: не бывало на земле более усердных работников, чем бывшие колхозные, совхозные крестьяне, особенно – крестьянки. Ну, а, в самом деле, скажите мне, кто ещё на белом свете вкалывал, ломил, мантулил так, как безответная, двужильная русская баба?

 …Отчётливо помню ржаное поле за нашей деревней. Из хлебов рожь поспевала первой, где-то в начале августа. Комбайновой уборке она поддавалась плохо, слишком длинна была солома и слишком густа зелёная подсада. Да и комбайнов в колхозе – раз, два и обчёлся. Так что поле это обычно убирали вручную, серпами, а чаще – грабками. Серпы ещё, пожалуй, помнят нынешние люди, а вот что такое грабки, наверное, надо объяснить подробнее, хотя мне уже приходилось писать о них.

Изобретение, прямо скажем, было несложное. Брали обыкновенную косу-литовку, над полотном её навешивали этакие деревянные гребёлки с длинными зубьями, расположенными параллельно лезвию косы. Получалось как бы совмещение в одном орудии литовки и граблей. Чтобы, значит, срезанные стебли не расстилались по жнивью, а оседали на зубьях гребёлки и затем, при откатном ходе граблей, оставались кучкой на стерне. Их следом собирали, вязали в снопы и ставили в суслоны для просушки, а уж потом свозили к молотилке или к комбайну, поставленному на прикол.

 При косьбе грабки – это сдвоенное орудие – надо было держать на весу, как и обыкновенную литовку. Но когда я однажды, помнится,  попытался взять грабки в руки, то они для меня, жидкого подростка, оказались просто неподъёмными. В них было с полпула весу. А ведь косари махали ими целый день – с утра до ночи. Притом это были в основном женщины. Мужик в послевоенной деревне был редок и тяготел к технике, либо к конторе. На ржаном поле я видел только деда Епифана, нашего соседа, но и то он не косил, а «отбивал», правил литовки. Косили женщины, и среди них моя мать. Они шли друг за другом, размахивая в лад грабками, как заведённые, лишь изредка останавливались затем, чтобы достать из подвёрнутых фартуков бруски, поточить звенящие литовки да заодно передохнуть, обменяться несколькими словами. А потом снова молча шли косым строем, наступая друг другу на пятки.  И со стороны казалось, что грабки сами взлетают над ржаной стеною, вырезая в ней очередной прокос.

 К вечеру приезжал бригадир, мой отец, недавний фронтовик. Привязывал лошадь к берёзе возле потухшего костра, над которым висел котёл из-под общественной похлёбки, брал с дрожек сажень, раздвигал её, похожую на огромный циркуль, и замерял скошенную полосу. Когда он, вернувшись к телеге, записывал  в походную тетрадку столбики цифр, женщины окружали его кольцом, шумно галдели:

– А ну, как мы там нынче рванули, ударнички?

– О, да без малого – по гектару! Наши мужики и на конных жнейках столько не срезают.

А бывало, выкашивали женщины и по цельному гектару. Особенной сноровкой и неутомимостью отличались тихая солдатка Поля Банных и бригадирша Маня Лариха, то есть моя матушка, которая обычно шла впереди звена косарей (тогда жёны начальников были первыми отнюдь не в магазинах да театрах). И потом, когда женщины переходили к сноповязанию, мать и здесь обгоняла многих товарок, ставя за день в суслоны по тысяче снопов. Таких расторопных мастериц называли «тысячницами»…

Вы только представьте себе: собрать из долгих ржаных стеблей, колосок к колоску, комелёк к комельку, отбросив подсаду, куколь, колючий жабрей, тысячу снопов, свить из соломин тысячу жгутов-перевясел, связать ими туго-натуго эти снопы и составить их  в ряды шалашиков-суслонов…

Где, спрошу я вас ещё раз, в какой Америке или Голландии видели фермера, а тем более фермершу, которые бы вязали по тысяче снопов в день? То-то и оно…

И вот нынче всё склоняют нашу деревню к крестьянскому хозяйству, к фермерству, далековатым от достижений  науки и техники, то есть, по сути, снова – к грабкам и перевяслам. Да только двужильные жнецы перевелись.

  

ФУНТОВАЯ ДУБЛЁНКА

 Бытует расхожее мнение, что хорошие дублёнки делают только где-нибудь в Италии, в Турции, в Югославии, а вот в России не умели и не умеют. Ничего у нас нет для этого: ни мастеров, ни оборудования, ни подходящего сырья, ни даже традиций…

 Но позвольте не согласиться. Спокон веку в России, особенно в нашей морозной Сибири, самой распространённой верхней одеждой были овчинные тулупы, шубы и полушубки – дублёные, чернёные (крашеные), просто белые; чаще – нагольные, иногда крытые. Спросите любого пожилого человека, вроде меня, выходца из деревни, и он скажет, что с малых лет, как и все вокруг, носил шубейку, полушубок, шубу, шитую  «борчаткой», «бешметом» либо по иному фасону, с оторочкой или без оной. Вырастал человек, рос и набор его шубных одежд. В клуб на танцы – один полушубок, в лес за дровами – другой. Известно, что даже на фронт, под Москву, сибиряки пришли в полушубках. Спасителей столицы так и называли: «бойцы в дублёных полушубках»…

 Надо сказать, что русский полушубок и нынче нередок,  но как-то всё больше видишь рабочий его вариант – «по дрова». «На танцах» же  впрямь царствует закордонный. Об отечественном же больше только вздыхают, как об ушедшем в историю.

Представление о лучшем выходном полушубке обычно связывают с овцой романовской породы, которую разводили в средней России. И это верно. Но разводили не только при царях, но и при советской власти. Теперь уж мало кто знает, что, к примеру, на Ярославщине когда-то для «всесоюзного старосты» Михаила Калинина сшили дублёнку, которая весила всего один фунт, то есть около четырёхсот граммов. Восьмое чудо света!

Между прочим, и уже в годы «рыночных реформ», как я читал где-то, здешнее тутаевское опытное хозяйство разводило уникальную породу романовских овец. Склады были забиты ценной шерстью и овчинами. Но государство их не брало. Не заинтересовано было. И что оставалось делать овцеводам? Самим шить дублёнки? Но чтобы закупить оборудование, которое  стало редким, дефицитным и дорогим, найти и нанять мастеров, тоже исчезнувших с горизонта, нужно продать шерсть по достойной цене… Замкнутый круг получался.

– При теперешней экономической политике просто невыгодно держать овец, даже  столь ценной, уникальной породы, – говорил в той же статье директор хозяйства Владимир Ладыненко. – И если власти срочно не примут мер, романовские овцы вообще исчезнут.

 Примерно такая же картина в овцеводстве была и остаётся и у нас в крае. И даже в соседних, исконно овцеводческих республиках – Хакасской и Тувинской. По пути в свои родные минусинско-каратузские места мне частенько  доводится пересекать степную Хакасию с севера на юг, и я, представьте себе, редко-редко когда вижу из окна машины овечью отару с пастухом. А ведь, бывало, они встречались чуть не на каждом километре. Помнится, на излёте советского «тоталитарного режима» в Туве, при её населении в триста тысяч человек, насчитывалось более полутора миллиона овец. Считай, приходилось по пять «овчин» на брата. Не скажу, чтоб тогда магазины были завалены тувинскими дублёнками или хотя бы «рядовыми» нагольными полушубками,  но они всё же встречались  в кооперативной торговле. Сам покупал. А теперь их вообще, как говорится, днём с огнём не сыщешь. Экономическая политика на селе остаётся «стабильно»-прежней, и последние овцы идут под нож, а шкуры на ветер.

Хотя желающих иметь обычную шубу, по-моему, предостаточно, и я – один их таковых. Кстати, недавно в морозный день вспомнил я про старый овчинный полушубок, выданный мне когда-то  в качестве спецодежды редакцией «Известий» (ещё «Известий советов народных депутатов СССР»), которые я представлял в нашем сибирском  регионе. Вытащил его из чулана, встряхнул, надел и явился в нём на писательское собрание. Первый же коллега, встретивший меня в прихожей Дома искусств, иронически  заметил:

– Под Толстого косишь?

– Нет, под своё шубное деревенское детство, – ответил я.

А сам, между тем, подумал, что ничего зазорного не вижу и в том, чтоб на мороз надевать шубу хотя бы в подражание нашему величайшему писателю. Лев Николаевич действительно предпочитал зимой носить полушубок. Ходил в нём не только в Ясной Поляне, но в Москве. И, может, отчасти благодаря этому прожил 82 года с гаком и написал 90 томов первоклассных сочинений. Правда, иногда простой полушубок ставил его в затруднительное положение. Кто-то из биографов вспоминает, например, что встретил однажды графа на железнодорожном вокзале, уныло сидевшего в уголке. Оказалось, что его, несмотря на купленный билет, из-за «крестьянского» полушубка не пустили в вагон второго класса, считавшийся  «господским». Пришлось идти и доказывать кондуктору, что этот старичок в шубе не кто иной, как «сам Лев Толстой». И лишь тогда кондуктор «смилостивился».

 

О ЧЁМ ЗВЕНЕЛ… РУКОМОЙНИК?

Помнится, будучи проездом в Ширинском районе Хакасии, решил я завернуть в Марчелгаш, небольшую деревеньку, примыкающую к лесистым горам, которыми кончается ковыльная степь и начинается присаянская тайга. Здесь, на отделении Туимского совхоза, жил Владимир Ильич Кононов, бывший мой каратузский земляк, старый приятель. Нравом – из породы  тех, кого а газетах называют «вечными тружениками», а в народе характеризуют  добродушно-иронической  хохлацкой поговоркой: «Моему Ивану лишь бы наробыться».

Мне доводилось и раньше  писать о Владимире. Человек он был, безусловно, примечательный. Чего стоила одна его приверженность к лошадям, к которым он привязался ещё мальчишкой, в пору непраздного военного детства, и остался верен им на всю жизнь. Отдавая дань веяниям времени,  Владимир учился, кончал разные курсы, был и комбайнером, и ветеринаром,  и бригадиром, но не однажды случалось так, что под горячую руку вдруг бросал все эти «престижные» профессии, должности и с радостью возвращался к лошадям – пас, конюшил, объезжал молодняк.

Теперь, как я слышал, он уже несколько лет работал управляющим отделением совхоза. И работал добросовестно. Выкладываясь, как обычно, на всю катушку. Случалось, даже сам коров доил, если доярки «расслаблялись»  после очередной получки, пас овец, когда чабаны выбывали из строя по той же причине или по серьёзной болезни, помогал молодым механизаторам словом и делом. А для сельских ребятишек, хорошо подсоблявших летом в прополке  полей, сделал настоящее озеро: выкопал бульдозером огромный котлован за деревней и заполнил его водой – купайся, братва!

И вот подрулил я июльским деньком к знакомым зелёным воротцам, осенённым буйной черёмухой. Забрехал собачонок. Однако из домочадцев к калитке никто не вышел. Двор оказался пустым, и на дверях дома я заметил круглый замок, похожий на детскую погремушку. Старик-сосед, гревшийся на лавочке под солнцем, пояснил мне, что хозяйка  ушла за деревню тяпать картошку и что, возможно, там и хозяин. Во всяком разе, «сама» вернее скажет, где сейчас находится «сам», а их картофельный участок – вот он, недалеко, за сушилкой – налево.

И я направился искать хозяйку Римму. Но едва выехал за село на перекресток, как из-за леска с шумом  вывалил резвый табун лошадей и запылил мне наперерез. Пришлось притормозить машину, чтобы переждать эту лавину. Невольно залюбовался текучим, рябящим в глазах табуном. Лошади были справные, с лоснившимися  крупами, с густыми  гривами,  и самых разных мастей  – карие, гнедые, белые, чалые, каурые, мышастые, игреневые, мухортые, соловые, сивые, пегие и прочие, словно их специально подбирали для коллекции.

На шее одного саврасого меринка с лохматыми бабками сбивчиво погромыхивало ботало. Я невольно обратил внимание на внушительные размеры его и непривычный серебристо-серый цвет, которыми он скорее напоминал оловянную ступку или умывальник, чем обычный  бронзовый колокольчик.  Когда же Савраска поравнялся с машиной, я даже вздрогнул от удивления и отпрянул к спинке сиденья: на шее лохмоногого конька болтался и впрямь пузатый  рукомойник с клинчатой щербиной на боку, как у знаменитого Царь-колокола.  Чувствовалось, до чего неловко было лошади трусить  с этим нелепым боталом, то и дело бьющимся в грудь. Чтобы утихомирить его бултыхания,  Савраска неестественно вытягивал шею, держа приподнятую голову так, словно нёс на ней драгоценный сосуд и боялся расплескать содержимое. Похожим манером «носят» головы  разве что иные спесивые чиновники  да ещё дамы «со следами былой красоты».

Не менее удивило меня и то, что следом за табуном, покручивая в воздухе кнутовищем, скакал на сером в яблоках жеребчике «сам» управляющий. Я непроизвольно рванул дверцу, выскочил из кабины и замахал ему. Владимир тотчас узнал меня и, осадив своего скакуна в двух шагах от бампера, спешился.  Мы поздоровались, разговорились. Оказалось, что приятель мой с месяц назад в очередной раз покинул руководящий пост, чтобы снова вернуться к излюбленному занятию – коневодству, а проще сказать – конюховству. И теперь уже, он был убеждён, навсегда, ибо до выхода на пенсию оставался год с небольшим хвостиком.

– А ну его к бесам, столоначальство это, мне здесь куда спокойней – ни указов, ни проработок, ни выговоров. Да и лошадь – подо мной. Глянь, какой красавец, – сказал новоявленный ковбой, поглаживая своего Серка по холке.

– Ну-ну, знакомая песня, не впервой слышим, – усмехнулся я. ­– А зачем это ты, братец, рукомойник Савраске на шею повесил? Да ещё вверх ногами.

Мода или рационализация?

Владимир не принял моего шутливого тона. Он как-то сразу погрустнел, помял пальцами серебряную щетину на скулах и, морщась, точно от зубной боли, сказал:

  – Стыдно от людей, ей-богу! Дожили с этими  перестройками… Не найти ни хомута, ни седёлки, ни верёвки, ни даже вот несчастного колокольца. На двести вёрст  кругом магазины обшарил, в школы обращался, нет ли, мол, завалященького от тех времён, когда тётя Мотя звонки на урок подавала, – шаром покати! А мне без колокольчика-то как? Он же пастуху первый помощник. Заскочил я, скажем,  домой перекусить – ухо держу топориком: звенит колоколец – значит табун мой здесь, у березничка, пасётся. А иначе: на миг отвернулся  –  ищи ветра в поле. Вот и пришлось изобрести это дурацкое ботало. Нашёл на брошенной мехдойке старый умывальник, подвязал внутри гайку вместо языка – брякает худо-бедно, подаёт сигнал  конюху. Понятно, не подарок коню – таскать эдакое громыхало на шее, но, поди, временно, всё ж надеюсь раздобыть нормальный колокольчик. А пока очередь установил: сегодня дежурит Савраска, завтра – Игренька, послезавтра –  Пегашка…

– Однако почему выбрал именно умывальник, а не, допустим, какую-нибудь ступку?

  – Ну, ступа – это уж вовсе дико, даже бы лошади заржали, наверно. Видел я, иные пастухи-бедолаги вешают и консервные банки, и детские ведёрки, и  рыбацкие котелки, но они ведь из жести, совсем глухие, не звенят – шепчут. А мой умывальник всё ж литой, не громкий, но с голосом. – Владимир горько усмехнулся и добавил: – Голь на выдумки хитра, как говорится. А куда податься бедному крестьянину? Может, в городе увидишь какой-никакой колокольчишко, не поскупись, купи, в долгу не останемся…

И вот всю дорогу, покуда ехал я потом из Марчелгаша в Красноярск, не выходил у меня из ума нелепый тот умывальник на покорной лошадиной шее. И стоял в ушах его надтреснутый, дребезжащий звук. Казалось бы, мелкая эта деталь «пореформенного» деревенского быта всё не давала мне покоя скребла, скорчегала по душе, точно тем гвоздём по стеклу.

Много несуразностей видел я в нашей жизни, проведя тридцать лет в непрестанных командировках по городам и весям. Видел,  к примеру, как сельские умельцы в дедовской кузне ремонтировали, доводили до ума» комбайны, только что полученные с заводского конвейера. Видел лесосеки, таёжные дороги и берега рек, усеянные бесхозными брёвнами из лучшей в мире ангарской сосны, которая превращалась в труху. Видел в рыболовецких бригадах тонны гнившей рыбы деликатесных пород – некому было вывезти, встречал целые горы золотого зерна, горевшие белым огнём под открытым ненастным небом.  Был свидетелем того, как под фанфары «сдавали в эксплуатацию» недостроенные дома, мосты и заводы, знал звероводов и химиков, лихо командовавших культурой и искусством. Живал в районных гостиницах, где не то что самовара или сапожной щётки, но не было даже лишнего гвоздя в стене, чтобы повесить пиджак…

Да мало ли несообразностей, порождённых «приказной» системой и затем усугубленных «трудностями переходного периода»  к чаемым «рыночным» свободам, встречали мы с вами на каждом шагу. Но почему-то именно тот маленький штришок бестолковости нашего быта, тот култыхавшийся рукомойник на вытянутой шее Савраски особенно задел меня за живое, перевернул мою душу. Воистину дожили,  докатились, «доускорялись»,  думал я, дальше ехать некуда. Ведь это в стране, которая  искони славилась знаменитыми ямщицкими колокольчиками с оттиснутыми по венцу золотыми буквами «Дар Валдая», в стране, где половина песен народных и стихотворений поэтов замешаны на малиновом звоне колоколов, на вихреподобном полёте рысаков с заливистыми поддужными бубенцами, где каждый школьник знает наизусть гоголевскую «Русь-Тройку», перед коей «постораниваются…  и дают ей дорогу другие народы и государства», в этой самой  державе вдруг исчез, канул в Лету последний бронзовый звоночек с говорливым язычком. Видимо, вслед за своей бытовой техникой, одеждой, лекарствами…

Где-то ещё летали отечественные космические корабли и спутники, оснащённые доморощенной аппаратурой, дымились по городам заводы с литейными цехами, в думах и собраниях реками текли речи  о «возвращении долгов деревне» и «возрождении» её, а в сибирской глубинке по холмистым степям, спотыкаясь, трусил безответный Савраска с идиотской щербатой посудиной на остамелой шее…

Долго стучало мне в грудь то жалкое хриплое  «било», гудело в ушах, не давало покоя. И всё торчала гвоздём в голове глупо перевёрнутая  строчка из песни, застрявшая  после увиденного в Марчелгаше: «Однозвучно звенит рукомойник…»  Исподволь я сознавал: неладно что-то в нашем королевстве, и смутно чувствовал тревогу за все ветры и сквозняки «перемен», гулявшие в нём.  Но только через годы мне стало до тошноты ясно,  о чём тогда бренчало абсурдное и несуразное савраскино ботало.

Красноярск

Нажав на эти кнопки, вы сможете увеличить или уменьшить размер шрифта

Изменить размер шрифта вы можете также, нажав на "Ctrl+" или на "Ctrl-"

Система Orphus
Внимание! Если вы заметили в тексте ошибку, выделите ее и нажмите "Ctrl"+"Enter"

Комментариев:

Вернуться на главную