29.12.2015 г.

БЬЮТ ПО ГЛАЗАМ

В предзимнюю пору, когда на жнивьях и в лесах уже утвердился снежок, один знакомый начальник районного масштаба пригласил меня, командировочника, на охоту "по белотропу".

– Сперва постреляем глухарей с подъезда, а в сумерках попробуем пофарить зайцев или косуль, если попадутся, – сказал он.

Первая охота мне была знакома. Я даже сам однажды стрелял "с подъезда". Правда, не глухарей, а тетеревов. И даже добыл один трофей. Но, помнится, меня обескуражили легкость добычи и смешанное чувство вины и разочарования: "Только и всего?"

О второй же охоте я был лишь наслышан, как о "захватывающей потехе", но самому участвовать в ней не доводилось. Я, разумеется, прекрасно понимал всю браконьерскую подоплеку этого предприятия, однако после некоторых колебаний приглашение принял. Грешен, любопытство взяло верх...

И вот на склоне дня вылетели мы на новеньком "уазике" за сельскую околицу. Солнце приближалось к горизонту. Холодало. Колеи проселка поблескивали слюдянистым ледком. Вскоре начальник приказал шоферу свернуть с дороги, и мы поехали прямо по снежной целине, держась кромки сжатого поля. Снег был мелким и сухим. Сильная машина почти не чувствовала его сопротивления. Так же бойко взбежала она на увал и здесь, у гребешка прозрачных берез, по мановению начальника остановилась. Перед нами открылась широкая лощина со смешанным лесом в отлогой вершине.

– Смотрите внимательно, – почему-то шепотом сказал начальник, указывая на этот лес.

Я припал к стеклу, но ничего примечательного не увидел.

– На ту старую осину, – скорректировал начальник.

– Да там же глухари! Самец и две копалухи, – хлопнул в ладоши заволновавшийся шофер.

Теперь и я увидел один черный и два серых кома на коряжистой осине. Но птицы вдруг поднялись и потянулись к вершине лога. Мы молча наблюдали за ними, пока они не скрылись, словно бы нырнув за кромку леса.

– По хребтику следом! – скомандовал начальник.

Он наметанным жестом выдернул винтовку из-за сиденья и поставил ее между колен. Машина побежала по гребню косогора. Молодой шофер, заражаясь охотничьим азартом, с цирковой ловкостью лавировал между пнями и деревьями, объезжая какие-то канавы и кучи хвороста, припорошенные снегом. Солнце быстро опускалось за дальнее редколесье. В лощины, погруженные в тень, уже пролилась сумеречная синева, но косогоры еще сияли розоватым закатным светом. Длинная тень от машины то расстилалась по снегу, то изломом взлетала на бугры и металась по деревьям, точно стремясь вырваться вперед, но потом снова ложилась на отлогий склон, отставала от нас, повисала сзади "уазика" и, надуваясь, тянулась за ним, словно трал за катером.

Наконец мы достигли вершины лога. Пошел мелкий березняк. Шофер сбавил обороты. А когда рука начальника легла ему на плечо, совсем затормозил машину и выключил мотор. В тридцати шагах от нас было сжатое поле, и на его обочине, у соломенной кучи, сидели две копалухи и глухарь. Вернее, они стояли среди сухих былинок и словно прислушивались к чему-то. Похоже, это были те самые птицы, которых мы видели на осине.

Начальник беззвучно приоткрыл дверцу, выставил дуло тозовки и, тщательно прицелившись, выстрелил. Птицы не шелохнулись. Передернув затвор, начальник выстрелил еще раз, но птицы по-прежнему стояли в стерне, недоуменно вытягивая шеи.

И тут произошло неожиданное. Шофер вдруг привстал, резко выхватил тозовку из рук шефа, рванул дверцу и, всем корпусом высунувшись из кабины, выстрелил дуплетом. Две птицы – глухарь и копалуха – тотчас поднялись, взвихривая снег, а вторая, серая, глухарка, неловко откинув крыло, уткнулась в былье. Шофер прямо с винтовкой в руках бросился к добыче. Мы последовали за ним. Меня удивило, что начальник никак не отреагировал на вероломство подчиненного. Даже напротив он, кажется, был доволен поворотом дела и ликовал едва не больше удачливого стрелка. Именно он первым сгреб трофей в охапку и потащил еще бьющуюся в судорогах птицу к машине.

"Только и всего?" – подумал я, невольно вспоминая давнюю охоту на косачей. Схема рутинно повторялась: подъезд на машине к доверчивой птице, комфортабельная стрельба из кабины по неподвижной мишени, трофей, падающий почти к ногам... Разница только в весе трофея.

Представилось, как, должно быть, горячо обсуждали старинные охотники – псари, ловчие, доезжачие и прочие – травлю какого-нибудь вепря или волка, как дикарски самозабвенно плясали вокруг туши поверженного зверя, напевая что-нибудь залихватское вроде – "Выпьем, други, на крови!" Мы же, бросив вздрагивающую глухарку за сиденья в "бичевку", молча закурили, развернулись и поехали дальше. Обсуждать в сущности было нечего. И не было особых волнений в душе, кроме, может быть, полуосознанного чувства разочарования.

Когда машина скатилась в лощину, сумерки сгустились настолько, что шоферу пришлось включить свет.

– Приготовиться к главному! – скомандовал начальник и вытащил из-под сиденья фару на длинном проводе. Он щелчком включил её, и в окно ударил пронзительный луч, высветив в сумеречной дали белый частокол березняка.

– Бьет, как лазер, – засмеялся шофер и, остановив машину, в пять минут снял переднюю дверцу со стороны начальника.

В кабину дохнуло холодом, но проем вскоре был завешен куском брезента. По тому, как споро совершались эти операции, нетрудно было догадаться, что мои спутник в "лучении" не новички.

– Вперед на Манзовку! – ернически скомандовал начальник, и машина рванула по лощине без всяких ориентиров.

Наступила настоящая предзимняя ночь, темная, глухая. В боковое окно уже ничего нельзя было различить, кроме черно-синего сумрака. Все мое внимание сосредоточилось на бегущем светлом пятне, которое дрожало перед лобовым стеклом. Брезентовый фартук был неплотен. В щели дуло пронизывающим холодом. Подпрыгивая на ухабах, я сидел боком к дверце, но это не спасало от леденящего сквозняка, приходилось прикрывать грудь рукавицами.

Когда замелькали редкие березы, в полосу света вдруг ворвался заяц, взявшийся невесть откуда, и заскакал впереди машины.

– Держи его! – заорал шофер, прибавляя газу.

Машина запрыгала по мерзлым кочкам. Раздалось несколько выстрелов. Начальник, откинув брезент, стрелял прямо на ходу, но всякий раз мазал. Заяц суетливо кидался то влево, то вправо, однако, достигнув кромки темноты, словно упирался во что-то твердое и снова возвращался на светлую полосу. Силы явно изменяли ему. Длинные уши его были плотно прижаты. Расстояние между ним и наседающей машиной все сокращалось. Но в тот момент, когда его, казалось, вот-вот заденет колесом, он вдруг сделал отчаянный прыжок и вырвался-таки за пределы светлого пятна. Шофер сбавил скорость и спешно стал разворачивать машину. Начальник включил свой "лазер" и зашарил лучом по сторонам, но все было напрасно - зайца и след простыл.

– Э-э, раз-зява, – протянул начальник, адресуя упрек не то шоферу, не то себе. - Поедем к озимым, там могут быть козы.

И снова началась отчаянная болтанка. Снова задуло в щели полога, так что пришлось прижимать руки к горлу и втягивать голову в плечи, прячась от сквозняка. Не знаю, сколько продолжалась эта суматошная ночная гонка по логам, полям и буеракам, но мне уже стало казаться, что мы заблудились и в этой кромешной тьме никаких озимей нам не найти, если они вообще здесь существуют. Меня лихорадило. Бока мои ныли от постоянных толчков в борта, и я уже подумывал, как подиломатичней намекнуть начальнику, мол, "барин, не прикажешь ли воротиться", но он, наконец, отдал команду "малый ход" и, выставив фару за брезентовый фартук, стал шарить дальнобойным лучом по бескрайнему полю.

Однако поле было пустынно. Прорезая густой мрак, луч высвечивал только редкие прошвы звериных следов. Но вот в дальнем правом углу, где маячили какие-то кустики, словно бы в ответ зеркально сверкнули две звездочки, потом еще две.

– Кто там? – невольно оживился я, удивленный этим далеким фосфорическим свечением невидимых предметов в пустынной ночи.

– Козы, – коротко бросил начальник.

– Где козы? Не вижу.

– Козьи глаза, – уточнил начальник не без раздражения. И обратился к шоферу: – Выруби свет. Попробуем подкрасться втемную.

Несколько минут проехали в абсолютной темноте. Потом начальник снова, высунув фару на вытянутой руке, щелкнул выключателем - и в ответ на луч опять сверкнули вдали сине-зеленоватые огоньки. Однако тех, кому они принадлежали, по-прежнему не было видно.

– Может, это волки? – спросил я, не сумев скрыть нарастающей тревоги от загадочного свечения этих неопознанных движущихся объектов.

Начальник не удостоил меня вниманием. Промолчал и шофер. Видимо, вопрос мой был слишком наивным и неуместным. Да и в самом деле наступивший момент мало подходил для сомнений и рассуждений. Продолжая ощупывать лучом обширное поле, начальник свободной рукой толкнул шофера под бок, тот, словно по долгожданной команде, нажал на тормоза, расчехлил вторую винтовку, лежавшую у меня под ногами, открыл дверцу и, привстав с сиденья, стал стрелять по блуждающим вдали огонькам. И когда во время очередной перезарядки винтовки я попытался выяснить, как можно стрелять невидимых коз, он небрежно обронил в ответ:

– Бьют по глазам…

Не знаю, сколько раз палил он в свет, как в копеечку, скажу только, что выстрелов было много, они раздавались один за другим. Мерцающие зеркальца задвигались, заметались и потом понеслись, полетели через поле, как трассирующие пули. И, наконец, скрылись во мгле, куда уже не доставал дальнобойный "лазер" начальника. Теперь в снежной пустыне снова высвечивались только жидкие кустики на окраине поля. Стрельба смолкла. Луч погас.

– Отбой! Задраить люки! – скомандовал начальник, уже не в первый раз щеголяя морской терминологией. Видимо, в решительные минуты в нем поднималась старая флотская закваска.

Шофер сунул винтовку в чехол, включил фары, вынул из "бичевки" дверцу и пошел ставить ее на место.

– Может, посмотрим подранков? – спросил он, срывая брезентовый полог.

– Пустой номер. Заворачивай оглобли, – сказал начальник.

Сказал вроде тихо и спокойно, однако от моего слуха не ускользнули сердитые нотки, прозвучавшие в голосе.

"Завернув оглобли", мы потряслись какое-то время по обочине поля, а потом выехали на дорогу, не торную, но довольно гладкую. Болтанка прекратилась. Дверца была вставлена, печка включена, и вместо холодного дыхания ко мне теперь текли приятные теплые волны. Однако меня по-прежнему била внутренняя дрожь. Увиденное потрясло меня. Повторяю, я был наслышан об этой браконьерской охоте с прожекторной фарой, но и догадываться не мог о такой, казалось бы, малосущественной детали, что косуль зачастую бывает не видно во мглистой дали и их бьют по сияющим в ночи глазам, точно по зеркальным зайчикам.

Я не знаю, как объясняется это странное люминесцирующее свечение, столь коварно выдающее косулю и делающее её совершенно беззащитной перед моторизованным браконьером. Впрочем, только ли око быстроногой косули отвечает на прожекторный свет этим звездным мерцаньем в ночи?

А если и…? Не дай, Господи.

СЛЕЗИНКА ЗВЕРЁНКА

Вы что-нибудь слышали о бурундуках-самоубийцах?

Однажды осенью мне, тогдашнему корреспонденту московского журнала, довелось побывать в Северо-Енисейском районе. Намотавшись по разбитым дорогам, остановили мы с замом районного головы машину, вышли в лес подышать. По распадку бежала речка. Ложе и берега её были изрыты и перемолоты так, словно здесь прогнали стадо гигантских вепрей. Обычная картина для здешних мест, где издавна хозяйничали золотопромышленники со своими драгами, бульдозерами, скреперами…

И вдруг на старой иве, на высоте человеческого роста, увидел я полосатого бурундука. Подвешенного. Его горло, словно петлёй, было сдавлено развилкой сучьев. Тушка безжизненно качалась на ветру.

– Ох, наверно, пацанва безжалостная нашкодила, – покачал я головой.

– Да нет, скорее бурундук сам удавился, – вздохнул управленец. – Другого выхода у бедолаги просто не было.

Оказалось, что местные жители не раз наблюдали подобные случаи. Когда тяжёлая техника осенней порой, ломясь через тайгу, рушила норы и «склады» бурундуков, они, лишённые запасов на предстоящую зиму, нередко кончали жизнь самоубийством. Отчаяние толкало их «в петлю».

Поверьте, я не сентиментален. Вырос в подтаёжной глубинке. Сам, грешен, в отрочестве ловил петлями зайцев и лис, стрелял уток и боровую дичь. И потом, уже работая журналистом, не однажды с инспекторами «охотнадзора» участвовал в «облавах» на браконьеров, воочию видел, как убивали лосих с тонконогими сосунками-телятами, загоняли на мощных вездеходах дрожащих зайцев и косуль, ослепляя их яркими фарами, как поодиночке расстреливали токующих глухарей. Бывал свидетелем первой охотничьей зорьки на озере, когда от канонады над ним стонала округа и с розового неба сыпались в леса чёрные крестики крякв и чирков. Зрелище, скажу вам, не для слабонервных.

И всё же ничто меня не потрясало так, как вид этого мелкого зверька с капельками в глазах, который качался в развилке-петле на ветру. Всё мы читали о загадочных массовых самоубийствах китов, выбрасывающихся на океанский берег, о гибели водоплавающих птиц, которые захлёбывались в нефтяном сусле после аварий на танкерах или в трубопроводах, но всё это случалось где-то… А тут вот он, тощий бурундучок, с горя наложивший на себя «руки». Кажется, впервые столь остро ознобило меня чувство вины перед зверьём за нашу постыдную власть над ним. Мне стало до боли ясно, что мы заступили какой-то предел и что во избежание беды надобно решаться на какие-то необычные и скорые меры.

– Наверно, пора запретить всякую охоту, в особенности любительскую, так называемую, спортивную. Какой же это спорт – убивать зверей? – поделился я тревогой со спутниками, когда мы вернулись в машину.

– Да вы что говорите! – возмутился молодой шофёр. – Да мы этим живём, хотите знать, и ради этого держимся здесь. Отними последнюю радость – охоту, кто же из молодежи останется сидеть в медвежьем углу? А зверя и птицы в здешних местах ещё полно, на наш век хватит.

Как ни печально, суждение – весьма типичное. И не только на уровне «обыденного сознания». Приходилось мне беседовать со специалистами, биологами и охотоведами, в краевом обществе охотников и рыболовов, в отделении научно-исследовательского института охотничьего хозяйства. Терминология у них иная, отдающая солидной наукой, но суть рассуждений та же: ничего, мол, страшного пока, можно и дальше убивать. И даже нужно убивать, если угодно. Ибо отстрел, отлов – это не только «привесок» ко столу населения (особенно северян и сибиряков), но и благо для популяции зверей и птиц. Просторы-де у нас огромные. Поголовье копытных, пушных и пернатых относительно стабильное. А от запретов на охоту польза невелика. Ведь главные губители зверья – это лесники, вырубающие леса, энергетики, перегораживающие реки, химики и земледельцы, отравляющие водоёмы и поля. На долю же охотников приходится всего-то пять-семь процентов загубленных голов. И даже меньше, если учесть, что не отстрелянные звери и птицы всё равно бы погибли от «вышеназванных факторов».

Более того, охотники-любители, мол, чуть не единственные хранители и защитники фауны, поскольку они не только отстреливают, но заботятся о приумножении зверей, подкармливают их, оберегают от хищников, от тех же коварных браконьеров. Рачительно хозяйствуют, одним словом. Да и о культурно-оздоровительной, эстетической стороне дела забывать не следует. Охота – и прекрасный отдых, и здоровый спорт – отвлечение от пьянства окаянного, и средство воспитания любви к природе. В недавние времена, активисты общества охотников даже ходили в школы, вели кружки юных следопытов и собаководов. Нам и сегодня не меньше нужны культурные охотники, чтобы вели отстрел зверья и дичи с умом,, по-хозяйски. Так делается во всех цивилизованных странах. Да и отечественные традиции тому же учат. Так что не будьте ханжой, вспомните, какими страстными охотниками были наши классики – Тургенев, Аксаков, Толстой…

Доводы вроде бы основательные и даже в чём-то убедительные. Однако стоит вспомнить «слезинку» того бурундучка – и все они рассыпаются, как карточный домик. Построения логичны, пока речь идёт о выборе, каким образом убивать: безоглядно, по-браконьерски, или «культурно», по-хозяйски. Если же взглянуть на дело шире, не через прорезь прицельной планки, а открытыми глазами с высоты нашего столетия, то…

Вспоминаются прогнозы учёных на исходе минувшего века, что к его концу исчезнут до миллиона видов растений и животных. Это будет самое огромное вымирание живых существ со времён динозавров. К началу 2-тысячных годов на земле будет исчезать один животный или растительный вид в час. Как утверждал французский геронтолог Морис Моруа, профессор Сорбонны, основатель Института жизни, виды живых существ исчезают с такой быстротой, что через тридцать лет подобного штурма природы человеком будет уничтожена как минимум пятая часть всех живых видов деревьев, животных и простейших организмов. Не знаю, насколько сбылись те прогнозы, но тенденции, отмеченные в них, продолжаются и ныне. И по-прежнему острым остаётся вопрос, как их остановить или хотя бы замедлить.

Нет слов, самая тяжелая артиллерия этого «штурма природы» – хозяйственная деятельность человека с её издержками вроде промышленных стоков, безмерной вырубки лесов, последствий применения ядохимикатов в сельском хозяйстве… Настанет пора «зачехлить» и её. Но с чего-то надо начинать уже сегодня, как говорится, здесь и сейчас. С чего же? Да с того, чтобы не прибавлять к той артиллерии ещё и ружейного убийства невинных животных ради забавы. Следует начинать с осознания безнравственности любительской «спортивной» охоты. Да, да, именно так. Вот что, примеру, писал на эту тему академик Дмитрий Лихачёв: «Дельфины, киты, слоны, собаки, как теперь уже неопровержимо доказано, – мыслящие существа. Потребительское отношение к животному миру безнравственно». И он, по-моему, справедливо считал, что пришло время составить, сформулировать кодекс прав животных, «ибо всё живое обладает своими естественными правами. Человек обязать защищать права животных независимо от того, нужны они ему в хозяйстве или нет».

Скажете, максимализм, наивность «книжного» человека? А не наивность ли – рассуждать о некоем «культурном» охотнике, соблюдающем меру? У меня немало оснований тоже ратовать за кодекс «прав животных», ибо в своей кочевой жизни довольно насмотрелся на их «бесправие». Скажем, доныне помню, как молодой агроном одного тувинского совхоза не без гордости сообщил мне, залётному корреспонденту, что недавно, в пору весеннего токования «уложил» тридцать шесть глухарей! Этих почти реликтовых птиц. Зачем столько? А чтоб самому побаловаться «дичинкой» и «угостить» витаминным мясцом лисиц на звероферме. Или помнится такое. В шарыповском селе Ивановка прямо на скотный двор забрёл раненый лось и, обессиленный, лёг. Огнестрельные раны в голову и плечо оказались смертельными. Спасти сохатого, пришедшего за помощью к людям, не удалось. Кто и зачем убил таёжного красавца, редкого в тамошних местах? Я уж не заикаюсь о нынешних, сообщаемых прессой браконьерских расстрелах то «краснокнижного» уссурйского тигра, то редчайшего саянского барса или алтайских горных козлов.

А вы говорите – Тургенев, Толстой… Да ведь Тургенев жил полтора века назад и был едва ли не единственным «спортивным» охотником на всю Орловщину. Как и Толстой на соседних тульских просторах. Кстати, Лев Николаевич в своём «любительстве» глубоко раскаивался на закате дней. О чём красноречиво свидетельствует его дневниковая запись от 26 августа 1909 года: «Думал о том, как я стрелял птиц, зверей, добивал пером в головы птиц и ножом в сердце зайцев, без малейшей жалости делал то, о чём теперь без ужаса не могу подумать. Разве не то же самое с теми людьми, которые теперь судят, заточают, приговаривают, казнят…» Что-то я не помню подобных раскаяний кого-либо из своих современников, хотя в недалёком прошлом на одном заводе «Красмаш» числилось более тысячи охотников-любителей. А во всём Красноярском крае – без малого сто тысяч. Вряд ли и сегодня их меньше. Подумайте только: сто тысяч «спортсменов», убивающих зверей. Зачем?

PS. Ради истины добавлю. Когда в газетной заметке на схожую тему я впервые привёл пример со «слезинкой» горемыки-зверька, то следом получил целый мешок откликов-протестов от охотников и прочих знатоков природы. Они дружно отвергали самоубийство бурундука как досужий вымысел невежественных обывателей и доказывали, что подобным образом некоторые птицы, скажем, сибирские жуланы, кедровки, развешивают по деревьям, «зажимают» в развилках или накалывают на сучья, тушки мелких животных, создавая себе запасы на зиму. Что ж, готов согласиться с ушлыми знатоками. Скорее всего, они правы. Но только от этого ничуть не снижается острота темы нашего разговора, верно?

Между прочим, первым в мире законам о защите животных, оказывается, не менее двух тысяч лет. Недавно в печати мелькнуло сообщение, что в горах Цейлона археологи обнаружили две каменные плиты, на которых выбиты надписи, объявляющие большим грехом убийство животных без надобности. Думается, подобный кодекс «прав животных» имели и наши доблестные пращуры, только, дети лесов, они «выбили» его на деревянной доске либо на берёсте – не столь долговечных материалах, и он не дошёл до нас. Но мы с вами должны возродить его, пока не поздно.

Красноярск