Читать «Прохарчина» трудно, но интересно. По сути, ты не просто погружаешься в необычную, не застывшую до конца, пока не выделанную художественную фактуру, но и пробуешь свои силы в дешифровке одного из самых загадочных произведений Ф.М. Достоевского, способного пролить свет и  на его революционное прошлое, и раскрыть причину  последовавшего вслед за тем несоразмерно сурового наказания.  Этот несовершенный, угловатый  рассказ какой-то странной, интуитивной скорописью  фиксирует важнейшие импульсы оказавшегося в исторической западне писателя и, одновременно, подсвечивает  контур дальнейшей эволюции Достоевского-художника и мыслителя.

Известен совет В.Г. Белинского, данный им автору “Бедных людей”: “Оставайтесь верным (своему дару, явленному в первом романе «Бедные люди» - Н.Т.) и будете великим писателем”. Достоевский, от всей души почитал критика и, конечно, желал быть “великим писателем”. Но не мог.  Не мог ради этого всего жертвовать своей самостоятельностью. Будучи гениальным художником, он обречён был идти собственным, не застрахованным от ошибок путём, рискуя вызвать недовольство и непонимание критиков, читателей и исследователей.

П.В. Анненков эту ситуацию прокомментировал так: “Белинский ошибся: он встретил не новичка, а совсем уже сформировавшегося автора, обладающего потому и закоренелыми привычками работы...”1)

В поисках собственной стези Достоевский скоро убедился в том, что для него “жить - значит сделать художественное произведение из самого себя”2). А поскольку человек в каждую последующую минуту и равен и не равен себе, то результаты творчества, устремлённого во внешний и, одновременно, во внутренний мир, с одной стороны, будут неизбежно отличаться преемственностью идей, ситуаций, образов; а с другой - будут воистину уникальными знаками сиюминутного душевного строя художника. Произведения такого мастера становятся “стенографией большой личности, скорописью её духа” (Пастернак).

И понятно, что начинающий автор, ощущающий ещё не вполне определённо, как выразить себя, был занят напряжёнными поисками, так называемого, “личного” кода. В этом смысле раннее творчество Достоевского представляется нам совершенно заповедной сферой по насыщению текста разноуровневыми смыслами, по эксперименту над словом, по способам авторской тайнописи. И даже то, что не всё в этих текстах равно художественно безупречно, делает их  интересными для анализа. Беззащитна пока не обретшая свойства художественной твердыни сердцевина текста, которая явлена во всей смутной недоговоренности, иератической загадочности.  Вот почему, разобравшись в ранних произведениях Достоевского, можно многое понять в нём, как человеке и художнике.

Рассказ  “Господин Прохарчин” (1846) выбран   не случайно.  Он содержит следы колоссальных внутренних сдвигов, происходящих во второй половине 40-х годов в сознании писателя -  одного из самых драматичных периодов его жизни и творчества.

 Традиционный взгляд на «Прохарчина» как неудачное  произведение неопытного писателя  почти укоренился в литературной науке, чему во многом способствовал безапелляционный отзыв-приговор В.Г. Белинского, увидевшего в рассказе  “не вдохновение, не свободное и наивное творчество”, а “умничанье” и “претензии”. Манеру этого “не поэтического  создания” критик назвал “вычурною”, “не понятною”, хотя полностью отказывать в таланте начинающему литератору всё же не стал. Одним словом,  критик  не понял “Прохарчина”, обвинив в этом его автора3).

Между тем, при некоторых очевидных писательских просчетах (растянутости, повторах, стилистической несбалансированности) совершенно очевидно, что произведение это являет собой просто какую-то иную,  незнакомую  прежде художественную систему.

Традиционный ракурс не вместил стихийного обилия авторских откровений, которые, в силу разных причин,  не смогли поместиться в привычную  систему художественных координат. Между тем  при ретроспективном взгляде на  всё творчество Достоевского стало очевидным, что зародыши почти всех произведений писателя теснятся в его раннем периоде - первом «концентрическом круге» его духовной и творческой эволюции. Им ещё трудно взаимодействовать друг с другом. Они пока не могут быть исчерпывающе  развиты автором. Но они есть!

Проблемы призрачности реальной жизни и феномен сильной личности, способной сделать фантом реальностью; мечты о Золотом веке и идея Ротшильда;  зачатки бесовщины в русском обществе  и предчувствие мощных социальных катаклизмов; пророчество собственной трагической судьбы и отчаяние одиночества  -  всё сплелось в этом, в высшей степени странном рассказе Достоевского.

Здесь также впервые  нашёл воплощение важнейший для поэтики Достоевского архетип Человек (художник) и жизнь.   Между тем сам писатель, в обычной своей манере, высказался о “Прохарчине” очень критично: рассказом этим он, оказывается, “страдал все лето” и вообще им «мало доволен». Очевидно, что шёл напряжённый поиск новой художественной манеры и, конечно, не всё получалось. Интересно, что недостатки затронули лишь внешний слой произведения. А удалось то, что впервые было воплощено начинающим писателем  - то, что можно назвать метапоэтическим уровнем текста, когда происходит такое сближение художника со своими творением, что в результате оно становится фактом не только литературы, но и важнейшей материальной вехой, ощутимым этапом личной жизни писателя.

Именно способы личного воплощения в слове  искал Достоевский. Уже в первых своих произведениях писатель столкнулся с  этой проблемой, отчётливо ощущая принципиальную невозможность полноценно выразить себя. И если в 40-е годы это ещё можно  связать с не окончившимся ученичеством, недостаточной художнической оснащённостью, - то этими обстоятельствами она не может быть исчерпана, например, в романе  “Идиот”, где устами князя Мышкина автор выскажется со всей определённостью: “Всегда останется нечто, что ни за что не захочет выйти из-под вашего черепа и останется при вас навеки; с тем вы и умрёте, не передав никому, может быть, самого-то главного из вашей идеи”.

Что же увидели в “Прохарчине” исследователи? - Чаще всего это  “страх человека перед необеспеченностью и потенциальный протест против жестокой действительности”4). К.К. Истомин пошёл дальше. Он  расценил “Господина Прохарчина” как первый концентрический круг самоанализа, который необходим был Достоевскому для осмысления успеха “Бедных людей” и неудачи “Двойника”. Учёный считал, что в рассказе в зашифрованном виде даётся переживание по поводу разрыва с “литературными друзьями” и содержится ответ обидчикам: “И все судьи обращаются в подсудимых: одни грубо издеваются и потешаются над подсудимым ... другие болезненно отдаются гипнозу подсудимого ... третьи неудачно применяют к нему мерку “натуральной школы”...  А гениальный подсудимый пророчески вещает им об их нравственной слепоте и духовной немощи”5).

Символическое толкование рассказа углубил проницательный  Владимир Николаевич Топоров, который  распознал в рассказе  непреходящей ценности прецедент нравственной регенерации, духовного подъёма и свободы воли художника  как основы творчества.  При этом Достоевский не просто описал, а “понял” Прохарчина, т.е. пережил его как свою собственную возможность, что было новым прорывом в сфере искусства и  бытия 6).

Есть, как это и должно быть в символическом тексте, и другие смысловые  развороты и глубины. О них - чуть позже. А пока остановимся на том, что можно назвать методикой чтения подобного рода текстов. В самом деле, как обнаружить все эти пласты и уровни? И здесь, рискуя впасть  в  банальность, выскажу мысль, на первый взгляд, очевидную: Достоевского надо читать несколько (много!) раз.

 Понятно, что любого писателя, чтобы понять глубже, надо не только читать, но и перечитывать. С Достоевским дело особое: речь идёт не о факультативной  рекомендации, а об обязательном условии. После первого чтения складывается одна, очень приблизительная и подчас - просто неверная версия смысла.

 Возвращение к тексту оказывается читательской задачей, при которой человек, осознавая, что он “снял” только первый слой, прошёл мимо чего-то несомненно важного, возвращается к произведению вновь. Это почти бессознательная реакция на чтение Достоевского. И никогда читатель в этом не ошибается.

При  повторном чтении открываются не просто детали и нюансы (хотя, конечно, и они тоже). Главным открытием становятся смысл, идея произведения, которые только при углублении в слово Достоевского  вырастают перед читателем в необходимых полноте и объёме. И для осмысления текста  надо обращаться вновь именно к нему, к художественному тексту, как главному источнику информации.

Это можно назвать эффектом воронки: текст Достоевского, несомненно, обладает силой, не отпускающей от себя. Он увлекает в глубины, подчиняет своей логике, диктуя особые правила обращения с ним. Как не годятся для бурной водной стихии правила плаванья по тихим заводям, так и чтение текстов Достоевского требует особых навыков. Вновь и вновь погружаясь в слово писателя, надо сохранять самообладание, не пугаясь его тяжёлых смысловых вихрей. А далее - как в бурю: затаив дыхание, нырнуть как можно глубже и уже там, на глубине, постараться сориентироваться и лишь затем  начинать выбираться из штормового  плена. Вы, конечно,  и в этом случае можете не попасть на безопасный бережок, но тот, кто  не  отважился  занырнуть,  кто не включит весь имеющийся  в его распоряжении разум и отвагу,  предпочитая плескаться  на поверхности, рискует в  итоге гораздо больше. Он, скорее всего, утонет. Ну, то есть никогда не доплывёт… до писателя.

Но вернёмся к рассказу. Время, когда создавалось это произведение  (с апреля по август 1846 года), иначе чем трагическим для Достоевского, не назовёшь. Литературная неудача с “Двойником”, почти обструкция вчерашних почитателей, судьбоносная встреча с Михаилом Васильевичем Петрашевским и с января 1847 года посещение его крамольного кружка -  всё это зародило  в писателе предчувствие (и желание!)  мощных социальных потрясений, в которых, он это чувствовал,  уцелеть не получится.

 И при этом - мучения творческого порядка: как изменить заданную художническую  предопределенность своего удачного литературного дебюта, как обрести свой настоящий  голос, как воплотиться в слове? Вот почему авторское самочувствие Достоевского в это время  можно выразить в одном слове  - страх. “...Я страшно боюсь”,  - признаётся он в письме к брату Михаилу Михайловичу. -  Ни в чем нет опоры. По ощущениям молодого писателя, реальный мир для него – это в высшей степени опасная  и фантастическая материя.  Вот почему и в «Прохарчине» фантастично, странно, ирреально всё: и сюжет, и герой, и детали:  скупой рыцарь  умирает  на накопленном сокровище в полной нищете.

И чем реальней, тем невероятней. И подтверждение тому - конкретное происшествие с неким коллежским секретарем Никифором Бровкиным, умершим от нищеты на тюфяке, в котором им зашито было целое состояние. Известно, что история эта очень заинтересовала Достоевского.

Ощущение мистериальности жизни в «Прохарчине» нашло закрепление в опорных словах-образах, несущих и хранящих тайну: угол (который снимает Семён Иванович Прохарчин в квартире Устиньи Фёдоровны); ширма (за которой стоит его кровать), сундук (в котором остальные жильцы подозревают наличие некоего сокровища); наконец, тюфяк (в который было запрятано две тысячи четыреста девяносто семь рублей с полтиною).

Как остроумно заметил В.Н. Топоров, тайна Прохарчина запрятана по всем канонам народно-поэтического творчества, прямо как смерть Кащея. Между тем, она запрятана так глубоко, потому что только там ей и место. Ведь что такое тайна в символическом аспекте? Тайна есть власть сверхъестественного, это информация не для всех. Этой-то исключительностью она и завораживает. Но тайна  -  это ещё и тяжкая  ноша для того,  кто её хранит. Вот почему обладатель тайны чувствует себя счастливым и освобождённым,  только когда избавляется от этого  непосильного груза.  

Между тем у хранителя тайны и награда велика: способность подчинить себе это невероятное напряжение дарует его обладателю сознание устойчивого превосходства над другими людьми7).  

Именно это ощущение испытывает, например, художник, владеющий тайной искусства. Тайной, способной обессмертить его имя. Это таинственное знание до поры до времени принадлежит только ему одному.

 Так секрет Прохарчина о запрятанном сокровище неожиданно переплетается в рассказе с  личной тайной самого  автора, который один  знает, каким даром он владеет, какое сокровище в нём сокрыто.

Заметим, что само понятие сокровища имеет,  кроме материального, традиционно мистическое значение. Это то, что  Карл Густав Юнг называл сердцевиной человеческой личности, ее “самостью” (Selbst).

И в  «Прохарчине» герой Достоевского хранит не столько банкноты, сколько то, что фактически отличает его от других, и что после его смерти должно его, такого, на первый взгляд,  ничтожного и нелепого,  “восстановить в правах”. Действительно, Прохарчина оценили по достоинству только тогда,  когда его не стало: “Когда же первый страх пропал, когда схватились за ум и узнали, что был такое покойник, то присмирели, притихнули все и стали как-то с недоверчивостью друг на друга поглядывать. Некоторые приняли чрезвычайно близко к сердцу поступок Семёна Ивановича и даже как будто обиделись... Такой капитал! Этак натаскал человек!”8)

Так страх героя  за своё сокровище приобретает в рассказе форму мистического ужаса перед небытием, перед бездной жизни, в которой человеку так трудно, страшно и  одиноко.

 Не из этого ли ощущения выросли и «поздние» герои уже зрелого художника: Свидригайлов и Ставрогин, Версилов и Иван Карамазов? - Думается, что источник тут один. В «Прохарчине» нащупан был важнейший нерв всего  дальнейшего творчества Достоевского: “борьба с фантазмами сознания, поиски онтологической основы бытия”9).

Фантастический, чудный, странный - эти излюбленные авторские словечки  в изобилии встречаются  в тексте «Прохарчина». Вот пример только одной страницы: “Много в нём было фантастического”; “никто уже более не сомневался в фантастическом направлении головы Семёна Ивановича”;  при встрече он был “чуден и странен”; судьба героя может быть объяснена “прямо фантастическим его направлением” (I,315) и т.д.

Фантастическое в эстетической системе Достоевского - категория хорошо исследованная10).О фантастическом элементе многих произведений Достоевского ещё при жизни писателя дружно  говорили  критики и читатели. К примеру,  ближайший друг и единомышленник писателя Аполлон Николаевич  Майков,  в письме к Достоевскому от 14 марта 1868 года, определяя художественное своеобразие романа “Идиот”, толкует именно о фантастической составляющей образа Мышкина, да и романа в целом.   На что, как известно, писатель решительно возразил: “Неужели фантастический мой “Идиот” не есть действительность, да ещё самая обыденная!”

Очевидно, что само слово “фантастический” в поэтике Достоевского скорее указывает на существование каких-то иных, не явных, но чрезвычайно  важных для писателя уровней смысла.    Между тем понятие уровня относится к тому аспекту пространственной символики, который связан с моральной моделью, основывающейся на понятиях высоты и центра. О центре личности, её заповедной “самости”, хранимой пуще глаза, ибо в ней - залог бессмертия, - мы уже сказали.

 А теперь напомним общеизвестное: творения Достоевского устремлены к вершинам духа, но путь этот - через бездну греха и страданий. Достоевский, как никто другой, аккумулирует в своих произведениях вечные “pro” и “contra”. Воистину - “Бездна бездну призывает”.

Исследователи поэтики  Достоевского его главной мифологемой считают борьбу сил Космоса и Хаоса, перенесенную в рамки единичной человеческой души11). Достоевский  позднее, в «Братьях Карамазовых», сказал точнее:  «Тут дьявол с Богом борется, а поле битвы – сердца людей».

  “Господин Прохарчин” – первый подход к этой  грандиозной битве.  Вот почему  ощутима  в рассказе  некоторая растерянность  художника, когда осознаёт он в душе “клад”, но опасается, что “прохарчится”, что так и пройдёт по  жизни “скупым рыцарем”, странным, нелепым, непонятым.

 Тонко это почувствовал Иннокентий Анненский, написавший: “И на самого Достоевского, как на его Прохарчина, напирала жизнь, требуя ответа и грозя пыткой в случае, если он не сумеет ответить: только у Прохарчина это были горячечные призраки ... а для Достоевского это были творческие сны, преображавшие действительность, и эти сны требовали от него, которому они открылись, чтобы он воплотил их в слова”12).

Конечно, в такого рода мистериальных текстах заключено много тайн. Они становятся благодатной почвой для разного рода гипотез и предположений и просто нуждаются в разного рода интерпретациях.  Так, несомненно символическим содержанием в “Прохарчине” насыщен важный эпизод пожара в Кривом переулке, который с изумительными подробностями пережил в  своем сновидении герой Достоевского. У него от этого пожара “начала гореть голова”, вкупе с его углом, ширмой и тюфяком. А вместе с этим добром  горело и много разного бедного люда. Кроме жалости и страха растёт в душе Прохарчина чувство вины, влекущее за собой угрозу скорой расплаты. Во сне является ему мужик-извозчик, которому не заплатил он за работу, и теперь тот “начал подымать весь божий народ на Семёна Ивановича (I,322). Герой явственно ощущает, как “вся разъярённая толпа обвивает его, подобно пёстрому змею, давит, душит” (I, 322).

 Прохарчин проснулся, но страх его не прошёл. Более того, он усугубляется тем, что в реальной жизни странную власть над ним заимел некто пьянчужка Зимовейкин, от которого за версту несет бесовщиной. Вот его портрет: “Правая сторона его лица была чем-то заклеена; опухшие веки были влажны от гноившихся глаз; фрак и всё платье были изорваны, причём вся левая сторона одеяния была, как будто опрыскана чем-то крайне дурным, может быть грязью из какой-нибудь лужи. Под мышкой у него была чья-то скрипка, которую он куда-то нёс продавать” (I,325).

Этот в высшей степени сомнительный тип обращается с  Прохарчиным, как власть имеющий.  Шантажирует его, обращается «к накуролесившему Семёну Ивановичу   с видом такого человека, который имеет превосходство и, сверх того, знает штуку...“ (I,325) Именно этот крайне подозрительный тип и пытается  вразумить Прохарчина: “Что ты, Сенька? вставай! что ты, Сенька, Прохарчин - мудрец, благоразумию послужи! Не то стащу, если куражиться будешь; не куражься!” (I, 325)

И когда Прохарчин “оторопел и пришел в смущение и робость”, так что только и смог лишь слабо отбиться: “Ты, несчастный, ступай ... ты, несчастный, вор ты! Слышишь, понимаешь? Туз ты, князь, тузовый ты человек! (I, 326), -  то  Зимовейкин, войдя в раж, сохраняя присутствие духа и даже  “с удовольствием озираясь кругом”, по сути, приказал Прохарчину: “Ты не куражься! Смирись, Сеня, смирись, не то донесу, всё, братец ты мой, расскажу, понимаешь?” (I, 326)

 И Семён Иванович “заробел”. Перепугались и все присутствующие, потому что всем стало очевидно: “Семену Ивановичу удалось отработать в их компании свою голову на славу и на самый безвозвратный манер”, что “почва была благодатная”, “посев был хорош” и всё “сторицею взошло” (I, 327).

Что же именно “взошло”? Главная крамола, конечно, в осознании ненужности канцелярии, что в переводе с символической тайнописи, без сомнения, означает существующую государственность. Вот что осознал “в компании” Прохарчин: канцелярия “нужна, слышь ты, и сегодня нужна, завтра нужна, а вот послезавтра как-нибудь там и не нужна” (I, 327).

И хотя Прохарчин по природе тихий человек, но его лояльность, оказывается, тоже имеет пределы: “... я смирный, сегодня смирный, завтра смирный, а потом и несмирный, сгрубил; пряжку тебе, и пошёл вольнодумец!..” (I,329)

Скорой и серьёзной расплаты за то, что позволил себе усомниться в крепости, да и в самой надобности казармы, боится Прохарчин. Боится, что донесут.  Зимовейкин, впрочем, тоже предчувствует, что и для него лично всё кончится “сумочкой” - тюремной сумой то есть.

И это несмотря на  “тишайшую” самохарактеристику Прохарчина: “... миловидный я, смирный, слышь, и добродетелен, предан и верен”. Он как бы заранее оправдывает себя в глазах людей: “... он совсем бедный ... такой несчастный, простой человек ...  глупый и тёмный»,  просит, «чтобы простили его добрые люди, сберегли, защитили, накормили б, напоили его, в беде не оставили...” (I, 329)

Однако “дикий страх” Прохарчина  имеет основание: пожар запылал, и от него уже загорелась его голова. Так что остаётся только забиться в “углы” и схорониться на своём сокровище. Самым надёжным спасением, откуда уже никакой экзекутор не достанет ни за вольнодумство, ни за буянство и пьянство, является смерть. Вот и отправился Прохарчин  “по добрым делам и грехам” прямиком на тот свет, оставив своих приятелей-квартирантов в полном замешательстве: “Обманул, надул!”

Очевидно, что «Прохарчин»  во многом явился отражением авторского самочувствия и предчувствия. Подтверждением тому факт: много даже лексических совпадений в речах этого героя с личными показаниями его автора в Следственной комиссии  по делу петрашевцев. Ср.: “Я не люблю говорить громко и много даже с приятелями,  которых у меня очень немного, а тем более в обществе, где я слыву за человека неразговорчивого, молчаливого, несветского. Знакомств у меня очень мало. Половина моего времени занята работой, которая кормит меня; другая половина занята постоянно болезнию... Если я говорил, если я немного жаловался (а я жаловался так немного!), то неужели я вольнодумствовал?.. 13)

 Между тем, есть тайна и у автора «Прохарчина», в которой он признается только в 1873 году. Откроет, что мог бы сделаться нечаевцем во дни своей юности. В главе “Одна из современных  фальшей” “Дневника писателя” за 1873 год Достоевский признался: “Почему же вы знаете, что петрашевцы не могли бы стать нечаевцами, то есть стать на нечаевскую дорогу, в случае если б так обернулось дело? Но  позвольте мне про себя одного сказать: Нечаевым, вероятно, я бы не мог сделаться никогда, но нечаевцем, не ручаюсь, может, и мог бы...  во дни моей юности” 14).

  Как известно, личность Сергея Нечаева, революционера-нигилиста,  стала прототипом  главного героя романа «Бесы» – Петра Верховенского, политического авантюриста и фанатика-убийцы, чья деятельность определялась по формуле «кто не с нами, тот против нас». То есть – всё всерьёз.

 И как участник лево-радикального кружка Николая Спешнева Достоевский, несомненно, давал “обязательную подписку”. Вот она: «Когда распорядительный комитет общества, сообразив силы общества, обстоятельства и представляющийся случай, решит, что настало время бунта, то я обязываюсь, не щадя себя, принять полное открытое участие в восстании и драке”15).

Из воспоминаний А.Н. Майкова стало известно об одной, наиболее решительной «фракции общества Петрашевского», «тайном обществе с тайной типографией», организованной в январе 1849 г. Спешневым, куда как раз и входил Достоевский, причем конечной целью этой фракции Спешнев считал «произвести переворот в России» 16).

И хотя  «дело» Достоевского в кружке Петрашевского расследовалось  только с весны  1849 года, но уже  с весны 1846 года,  когда создавался «Господин Прохарчин», Достоевскому было ясно, что подобные сходки  чреваты самыми серьёзными общественными и личными последствиями. Они могли зарождать в писателе вполне конкретные предчувствия.  И при определённом повороте  событий Достоевский, как и его герой,  тоже вполне мог подвергаться шантажу за свои взгляды и убеждения.  А может быть, подобно Прохарчину, и подвергался...

 Как доносил агент III отделения Липранди: “В собраниях (петрашевцев – Н.Т.)  происходили рассуждения о том, как возбуждать во всех классах народа  негодование против правительства (“канцелярий” - Н.Т.), как вооружать крестьян против помещиков, против начальников, как пользоваться фанатизмом раскольников, а в прочих сословиях подрывать и разрушать всякие религиозные чувства, которые они сами из себя уже совершенно изгнали,  проповедуя, что религия препятствует развитию человеческого ума, а потому и счастья...”17)

 Чем не “пожар”, чем не “горящие головы”?

“Толпа”, ”ватага” обступает Прохарчина и его автора и во сне, и наяву. И в жизни, и в творчестве.  Она и далее, и в последующих произведениях Достоевского, будет наиболее зримым выражением его душевной смуты и  безотчётной внутренней тревоги.

Но в “Прохарчине”, скорее всего интуитивно, был нащупан и пока символическим пунктиром прочерчен выход из этого внутреннего беспокойства: жизнь (с тайной) - пожар - проливной дождь - возвращение - исповедь и покаяние.

О символике пожара мы уже говорили, она будет ещё не однажды использована автором в схожих ситуациях (“Хозяйка”; “Бесы”, например). Сильный дождь в этой смысловой системе сходен с потопом, очищением. Он несёт смысл наказания и завершения, дарует возможность возрождения. Ведь последнее, что  попросил Прохарчин, приподнявшись со своего одра, это, чтоб его добрые люди простили и в беде не оставили. Что и есть покаяние.

Думается, что именно  эти вехи  своей прошлой, настоящей и будущей  жизни зашифровал в рассказе молодой писатель. Так воспринял он роковую предопределённость собственной судьбы, соединив её с судьбой своего странного героя. И не ошибся.

Литература пророчески шла впереди  жизни, прокладывая её основное русло. Наступившее прозрение было тяжёлым и нескорым:

 “... непосредственное соприкосновение с народом, братское соединение с ним в общем несчастии” стало тем реальным и решающим фактором, приведшим Достоевского  к пониманию: “Нас бы осудил русский народ”.

В этом раннем рассказе писатель через своего мутного героя  и с его помощью прожил - пережил! – грядущий драматичный момент своей реальной  жизни и интуитивно точно нащупал  выход из сложного лабиринта. Его  Прохарчин в рассказе умирает. Но  смерть есть  не только высшее освобождение, разрешение всех проблем. В  системе христианских координат  она  является источником вечной духовной жизни. Именно так и подаётся этот акт в раннем  рассказе Достоевского: теперь, когда господин  Прохарчин  протянул ноги, если б даже сам экзекутор явился с арестом, или зашла бы попрошайка-салопница, “если б даже Семён Иванович тотчас получил двести рублей награждения или дом, наконец, загорелся и начала гореть голова на Семёне Ивановиче, он, может быть, и пальцем не удостоил бы пошевелить теперь при подобных известиях” (I, 332).

Впереди у самого Достоевского были  арест и одиночная камера;  объявленная смертная казнь на Семёновском плацу, заменённая в последний момент четырьмя годами каторги. Ещё предстояли ему невероятные страдания в  Мёртвом доме. Долгая и трудная  жизнь была впереди. Но предчувствия начинающего писателя не обманули.

Да, художественный образец пока не получился. Но  Достоевский  именно в «Прохарчине» почувствовал мощную мистическую природу этого невинного, на первый взгляд,  занятия – писательства.  За письменным столом рождался не просто текст – рождалось прозрение и раскаяние. Складывалась судьба художника.  Именно этот важнейший  духовный опыт, интуитивно нащупанный   молодым Достоевским, и нашёл своё воплощение в его рассказе о потерпевшем фиаско владельце клада,   прохарчившемся не  господине.

ПРИМЕЧАНИЯ

1. Анненков П.В. Замечательное десятилетие 1838-1848 // Анненков П.В. Литературные воспоминания. - М., 1983. - С. 273.
2. Фельетон от 27 апреля 1847 г. // Фельетоны сороковых годов. - М.//Л., 1930. - С. 132.
3. Белинский В.Г. Взгляд на русскую литературу 1846 года // Белинский В.Г. Полн. собр. соч. - М., 1956. -  Т. 10. -  С. 41-42.
4.  Нечаева В.С. Ранний Достоевский. 1821-1849. - М., 1979. -  С. 164.
5. Истомин К.К. Из жизни и творчества Достоевского в молодости. Введение в изучение Достоевского // Творческий путь Достоевского // Под. ред. Н.Л. Бродского. - Л., 1924. - С. 33. См. также: Туниманов В.А. Некоторые особенности повествования в “Господине Прохарчине” Ф.М. Достоевского // Поэтика и стилистика русской литературы. Памяти академика В.В. Виноградова. - М. - Л., 1971. - С. 211-212.
6. Топоров В.Н. Миф. Ритуал. Символ. Образ: Исследования в области мифопоэтического. – М, 1995. - С. 116.
7. Словарь символов. – М, 1994. -  С. 501.
8. Достоевский Ф.М. Собр. соч.: В 15 т. - Л., 1988. -  Т. 1. -  С. 335. В дальнейшем цитаты  из «Господина Прохарчина» даются по этому изданию с указанием в тексте тома и страницы.
9. Мочульский К.В. Гоголь. Соловьев. Достоевский. - М., 1995. -  С. 246.
10. Лапшин И. Эстетика Достоевского // Ф.М. Достоевский: Статьи и материалы // Под ред. А.С. Долинина. -  Пг., 1922; Бахтин М.М. Проблемы творчества Достоевского. - Киев, 1994. -  С. 13-180; Розанов В.В. Легенда о Великом инквизиторе Ф.М. Достоевского: Опыт критического комментария // Розанов В.В. Мысли о литературе. - М., 1989. - С. 41-157; Соловьев В.С. Философия искусства и литературная критика. - М., 1991. - С. 223-270 и др.
11. См.: Мелетинский Е.М. О литературных архетипах. - М., 1994. - С. 88-89.
12. Анненский Ин. Избранное. - М., 1987.-  С. 214-215.
13. Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч.: В 30 т.  – Л., 1978. -  Т.  XVIII -  С. 122.
14. Там же. – Т. XXI  - C. 129.
15. Цит. по кн.: Мочульский К.В. Гоголь. Соловьев. Достоевский. - С. 281.
16. Там же. - С. 279-280.
17. Там же.

Все статьи авторской рубрики Наталии Тяпугиной
"СПРОСИ У КЛАССИКА">>>

Вверх

Комментариев: