Тайна красоты не могла не волновать Достоевского как истинно христианского мыслителя. Ведь красота в этой  системе координат располагается на пересечении самых сущностных категорий - идеала, любви, духовности. Она соединяет реальное бытие с идеальным долженствованием и самим фактом своего существования побуждает к совершенству, укрепляя человека в мысли о возможности земного осуществления идеала.

Земное ль в ней очарованье,
Иль неземная благодать?
Душа хотела бы молиться,
А сердце рвётся обожать...  
(Ф. И. Тютчев “Как неразгаданная тайна...”)

Вместе с тем красота хрупка и уязвима, она волнует ещё и потому, что, будучи лучшей частью реального мира, она, как ничто другое, заслуживает любви. Она, конечно,  требует внутренней гармонии и от самого носителя телесной красоты, “чтобы он не жил среди людей в виде фальшивой маски совершенства, вечным соблазном для духовных слепцов”1). Так восприятие  красоты, как и обладание ею, вырастает в важнейшую нравственную  проблему.

Понятно, что в романе “Идиот”, произведении, посвящённом самым глубинным исканиям человеческого духа, в том числе и поискам нравственных связей между идеальным миром прекрасной души и “черномазой” стихией жизни, Достоевский просто не мог пройти мимо этой проблемы.

Красота для Достоевского  -  это тайна человеческого бытия, понятие почти безбрежное. В романе она явлена в самых разных ипостасях. Совершенно особое место в нём занимает красота женская. Она  - свойство многих героинь романа.

“Странная”, “необыкновенная”, “невыносимая”, “ослепляющая” красота у Настасьи Филипповны. “Совсем красавица” и даже “чрезвычайная красавица” - Аглая. “Замечательно хороши собой» и её сестры Александра и Аделаида, причём о красоте первой сказано, что её лицо, “прекрасное и очень милое”, имеет оттенок Гольбейновой Мадонны, а у Аделаиды, как тонко ощутил князь, лицо самое “симпатичное”, “счастливое лицо”, как у доброй сестры.

Даже второстепенные женские персонажи чаще всего аттестуются автором именно с точки зрения их внешней привлекательности,  при этом и в мимолётном случае автор не отказывается от попытки разгадать тайну женского очарования. К примеру, сестра Гани Иволгина Варвара Ардалионовна характеризуется автором, как “девица лет двадцати трёх, среднего роста, довольно худощавая, с лицом не то чтобы очень красивым, но заключавшим в себе тайну нравиться без красоты и до страсти привлекать к себе”2).  В то время как красавица немка в доме Настасьи Филипповны выполняет чисто декоративную функцию, ибо “была столь же глупа, сколько и прекрасна” (161). Даже в мельчайших художественных деталях Достоевский обозначает связь красоты с такими категориями, как ум, характер, судьба.     Воистину - “красоту трудно судить (...)  Красота - загадка (80), но красота - это ещё и сила, с нею можно “мир перевернуть” (84)!

Любой человек ощущает  тягу к прекрасному. Его сердце прозревает в красоте то высшее проявление блага, ту приобщенность к подлинному совершенству, первозданной гармонии, которые и рождают в сердце восторг любви. Происходит то, что Вл. Соловьевым точно названо “перестановкой центра личной жизни”, когда естественным путем усваивается навык преодоления эгоистической изолированности человека, перенесения жизненного интереса с “Я” на “Ты”.  Так открывается в красоте её спасительная миссия. Так соединяются в человеке бессознательное мечтание и сознательная духовность, иррациональные токи души и разумные поступки.

Безусловно, прав  был И.А. Ильин, когда утверждал, что любовь к совершенству совсем не есть пустое слово, аффектированная фраза или сентиментальная выдумка, но живая реальность и притом величайшая сила человеческого духа и человеческой истории”3). В этом убеждает не только заметная  роль Прекрасных Елен во всемирной истории, но и ставшее трюизмом воззрение на женщину, как на источник облагораживающего воздействия.

Одним из первых во весь голос заговорил об этом Н.В. Гоголь,  который в “Выбранных местах из переписки с друзьями”, в главе “Женщина в свете”, так напутствует красавицу: “Красота женщины есть тайна. Бог недаром повелел одним из женщин быть красавицами; недаром определено, чтобы всех равно поражала красота (...) Если уже один бессмысленный каприз красавицы бывал причиной переворотов всемирных и заставлял делать глупости наиумнейших людей, что же было бы тогда, если бы этот каприз был осмыслен и направлен к добру? Сколько бы добра могла тогда произвести красавица сравнительно перед другими женщинами! Стало быть, это орудие сильное”4).

Ещё бы не сильное, когда одно только появление красавицы Настасьи Филипповны вызывает “столбняк”, “онемение” (у Гани Иволгина);  князь Мышкин “остолбенел на месте”, на Рогожина  “вид её произвел необыкновенное впечатление, он так побледнел, что даже губы его посинели” (117). Его влечет к ней как к “магниту”, как к “божеству какому-то”.

Заметим, что и обычного вида женщине писатель придавал особое значение, полагая, что “в ней заключена одна наша огромная надежда, один из залогов нашего обновления”. Что же касается роли “положительной и бесспорной красоты в лице русской женщины”, то смысл её преображающего воздействия на людей писатель связывал с правдой, правдой “бесспорной и осязательной”. В ней он усматривал действие сверхматериальных сил.      Впрочем, не всем это  открывается. Часто на красоту люди смотрят с вожделением, стремясь завладеть ею. Натурами эгоистическими и страстными овладевает слепая решимость “соблазна”, при этом, действуя сообразно инстинкту, они не способны оценить подлинное совершенство женщины, проявляя в погоне за её внешней красотой лишь собственную духовную ущербность. Так, о Настасье Филипповне до появления в её жизни князя Мышкина сказано: “О красоте её знали все, но и только...”

И в самом деле, болен своей страстью Рогожин, который, обращаясь к Настасье Филипповне “со смелостью приговорённого к казни”, готов служить своей «королеве», но, по сути, совсем  не понимает её, не чувствует причин её внутреннего разлада, он ослеплен лишь незаурядной внешностью и экзальтированным поведением Настасьи Филипповны.

 Ганя, будучи её женихом, пребывает в комической «трусливой потерянности» и по-настоящему озабочен лишь собственной корыстью. Для Тоцкого красота Настасьи Филипповны - то источник наслаждения, то предмет щегольства, то досадное излишество. Но, очевидно, что  все они, да и остальные тоже, стремятся использовать лишь её телесную прелесть, не придавая никакого значения её душевному самочувствию, не пытаясь разгадать эту “фантастическую” женщину, не видя никакого смысла в том разительном контрасте в облике Настасьи Филипповны,  который так ошеломил князя.

Между тем главное, что поразило Мышкина при взгляде на портрет Настасьи Филипповны, а затем и при их личном знакомстве, - это трагический разлад между “необъятной гордостью, презрением, почти ненавистью”, отпечатавшимися на этом необыкновенном по своей красоте лице, и доверчивостью, простодушием, детскостью, свидетельствующими о лёгкой уязвимости и неизбежности страданий. Волна сострадания подхватила и увлекла  князя, ещё до личного знакомства побудив  целовать портрет прекрасной мученицы.

При личной встрече реакция была ещё острее. Князь “отступил в изумлении, весь даже вздрогнул” (105) - так сильно, даже невыносимо было впечатление от этой ослепляющей красоты, так испуган был князь глубоким контрастом между божественным совершенством её облика и нарочитой вульгарностью поведения. Трагедию предвидел князь в этом разладе, трагедию, участником которой он уже не мог не быть.

Глубинная, почти родственная связь, которую Мышкин и Настасья Филипповна  при первой же встрече ощутили друг к другу, - это как бы забытые, но сразу узнанные сердцем духовные узы, о которых всегда мечтается человеку, но в существовании которых разочаровавшийся и отчаявшийся человек так легко склонен усомниться.

Чуть позже Настасья Филипповна признается князю: “Разве я сама о тебе не мечтала? Это ты прав, давно мечтала, ещё в деревне у него (у Тоцкого - Н.Т.), пять лет прожила одна-одинёхонька; думаешь-думаешь, бывало-то, мечтаешь-мечтаешь, - и вот всё такого, как ты, воображала, доброго, честного, хорошего и такого же глупенького...” (176)

Это она скажет чуть позже - на своем публичном сватанье, а при первой встрече с князем она просто опознает его каким-то внутренним зрением: “Право,  где-то я видела это лицо!”

Что касается князя, то его приобщённость к судьбе Настасьи Филипповны столь необратима, что даже знакомство с её портретом определило многое в его жизни.  Её красота,  в которой “страдания много”, стала для него абсолютным критерием, мерилом, с которым можно, например, сравнить облик Аглаи и простодушно признать, что та хороша чрезвычайно, почти как Настасья Филипповна,  хотя лицо совсем другое!.. (80)  (Курсив мой - Н.Т.)

О Настасье Филипповне нельзя забыть. Вот почему при первой же личной встрече князь произносит: “Такою  вас именно и воображал...” Более того  - она уже настолько  для него своя, что он не боится её прилюдно укорить за недостойное поведение в доме Иволгиных: “А вам и не стыдно! Разве вы такая, какою теперь представлялись. Да может ли это быть!” (121)

 И что самое невероятное - гордячка Настасья Филипповна, “вся вдруг вспыхнув и закрасневшись”, призналась: “Я ведь и в самом деле не такая, он угадал” (121). Она  сразу и безоговорочно поверила князю: “А князь для меня то, что я в него в первого, во всю  мою жизнь, как в истинно преданного человека поверила. Он в меня с одного взгляда поверил, и я ему верю” (160). И. А. Ильин назвал такую веру реальным центром  твоей жизни, побуждающей  к любви, служению, жертвам.

Характер взаимоотношений князя и Настасьи Филипповны можно назвать борьбой великодуший: каждый из них готов на жертвы ради другого. “Я умру за вас,  Настасья Филипповна”, - прилюдно клянется  князь.

 Однако в запутанной жизни этой “фантастической” женщины  простых решений нет. Приняв князя душой, признав за ним право на решение своей судьбы, Настасья Филипповна вновь поверила в то,  в чем начала уже сомневаться: в присутствии в жизни добра, совести, любви. Душа, изголодавшаяся по совершенству, не находя, но желая его,  не могла её  обмануть. При встрече с Мышкиным какое-то почти религиозное откровение пережила эта героиня.  Ведь то, что не стоит веры, не стоит ни жизни, ни смерти.

Настасья Филипповна - воплощение страдающей, ищущей, мятущейся русской души, которой свойственны  черты, оцененные Достоевским как  национальные:  простодушие, честность, искренность. Невозможность быть таковой всегда и является источником страданий для этой героини.

Характерно, что фамилия у Настасьи Филипповны - Барашкова, значит, слабая, нежная, беззащитная, приносимая в жертву. Фамилия эта в евангельском мире ассоциируется не только с жертвенным агнцем, но и с Богородицей, что в романе  подтверждено характером отношения к ней князя Мышкина.

Он имел одно виденье,
Непостижное  уму, -
И глубоко впечатленье
В сердце врезалось ему.

Чувства князя к ней  соотносимы с почтением “рыцаря бедного” к Божьей Матери. Вот почему замену букв в “Рыцаре бедном” Пушкина - А.М. Д. - на Н.Ф.Б., сделанную Аглаей ”с такою явной и злобной насмешкой”, князь воспринял как что-то “тяжёлое и неприятное”, что его “уязвило”.

Он реагирует на “резкую и легкомысленную” выходку Аглаи, как на святотатство. “Что была насмешка, в том он не сомневался”, - вот почему “князь долго в чрезвычайном смущении мучился одним неразрешимым для него вопросом: как можно было соединить такое истинное, прекрасное чувство с такою явною и злобною насмешкой?” (254)

 Между тем это была судорога проигравшей женщины. Аглая первой поняла, что не соперница она Настасье Филипповне. В самом деле, как женщине, возросшей в тепличных условиях любви и заботы, можно соперничать с совершенством, чья сила и красота прошли через очистительный огонь страданий? Чей облик воплотил иконописные черты: “...красота бледного лица, чуть не впалых щёк и горевших глаз...”

Поначалу только князь относится к Настасье Филипповне как к божеству: “В вас всё совершенство...  даже то, что вы худы и бледны...  вас не желаешь представить иначе...” (144)

 В сцене именин Настасьи Филипповны характерна реакция многочисленных свидетелей на монолог князя: ”...вы страдали и из такого ада чистая вышли, а это много...  Я вас ... Настасья Филипповна ... люблю. Я умру за вас, Настасья Филипповна ... Я никому не позволю про вас слово сказать, Настасья Филипповна ... Если мы будем бедны, я работать буду, Настасья Филипповна ... При последних словах послышалось хихиканье Фердыщенка, Лебедева, и даже генерал про себя как-то крякнул с большим неудовольствием. Птицын и Тоцкий не могли не улыбнуться, но сдержались. Остальные просто разинули рты от удивления” (169).

В конце романа, в сцене перед венчанием, вышедшая на крыльцо Настасья Филипповна «была бледна, как мертвец». Она поначалу привычно получила целый букет пошлостей, но “большие чёрные глаза её сверкали на толпу как раскалённые угли; этого-то  взгляда толпа и не вынесла; негодование обратилось в восторженные крики” (594).

Что же произошло с Настасьей Филипповной за этот промежуток времени? Что наделило её такой чудесной силой? - Конечно, любовь. Ведь главным источником духовного опыта и нравственного преображения является именно она.

Очевидно, что дух пробуждается только на призыв духа. Потому-то и “пронзено навеки” сердце князя, что он этим сердцем доподлинно почувствовал: “...эта женщина,  - иногда с такими циническими и дерзкими приемами, - на самом деле была гораздо стыдливее, нежнее, доверчивее, чем можно было о ней заключить” (569). Вот почему “страдание выразилось на лице его, когда принудила его Аглая к выбору: или я, или Настасья Филипповна.

 И как всегда у Достоевского, в решающие моменты всё свершается сообразно логике судьбы, как бы даже без участия человека: Настасья Филипповна просто упала без чувств на руки князя.

Но, конечно, есть в этом выборе высшая закономерность, ведь выбирать-то князю  надо между ненавистью, капризом, непониманием Аглаи и позором, разочарованием, отчаянием Настасьи Филипповны. Уйти “под ручку“ с Аглаей, оставив за собой Настасью Филипповну с посиневшими губами, с лицом, искажённым страданием, и это после того, как она “в тебя одного поверила”, - воистину поступок, проклятия достойный: “Да будь же ты проклят!” - неистовствует оскорбленная женщина.

Этого допустить   нельзя, и уже “через десять минут князь сидел подле Настасьи Филипповны, не отрываясь смотрел на неё и гладил её по головке и по лицу обеими руками, как малое дитя” (572).

Невозможно обмануть веру этой “сумасшедшей женщины», которая наделала в своей жизни столько ошибок, которая из одного ложного положения попадает в другое, еще более унизительное и мучительное, и скрывает под маской беспечности такую печаль великую, что предать эту впервые поверившую душу - все равно, что надругаться над святыней. И наоборот - ни одна жертва тут не будет лишней.

Что касается Аглаи, то её отношения с князем  отворили в ней качества собственника. Желание испытать, проверить его, побудили её к пошлому эксперименту и бестактному поведению. Силой принудив князя присутствовать при объяснении, Аглая в доме Настасьи Филипповны держит себя с ней нарочито грубо и обидно. “Дрожа от ненависти”, она обвиняет Настасью Филипповну в том, что та паразитирует на благородном простодушии и безграничной доверчивости князя, что не способна она к высокому чувству,  попросту… кривляется, что она, наконец, белоручка! И всё это в присутствии протестующего князя, не принимая его в расчёт, ненавидя и его вместе со своей соперницей. Бесконечная гордыня и ненависть ведут её в этой сцене решительного объяснения, когда “самый фантастический сон обратился вдруг в самую яркую и резко обозначившуюся действительность” (566).

Реализовалось то, что подспудно давно тревожило князя в Аглае. Страстно увлекшись ею, ощущая верхом блаженства возможность “беспрепятственно приходить к ней, говорить с нею и гулять”, князь эти отношения воспринимает не только как самодостаточные, но и как предел мечтаний: “... этим одним он остался бы доволен на всю жизнь!” (517)

 Более всего князя привлекало  в Аглае качество, которое называют даром небес, - детскость: “Я ужасно люблю, что вы такой ребенок, такой хороший и добрый ребенок!” (526) Но детскость – это иногда и опасное свойство, способное переходить в  инфантильность  и безответственность. Что мы и наблюдаем  в поведении и судьбе Аглаи.

 С одной стороны, она искренне восхищается “рыцарем бедным”, находя и ценя в нём редкие достоинства. А с другой стороны, она делает это порой довольно бестактно: превозносит князя, унижая при этом не только окружающих, но и ... сам объект восхваления: “...здесь все, все не стоят вашего мизинца, ни ума, ни сердца вашего! Вы честнее всех, добрее всех, умнее всех! Здесь есть недостойные нагнуться и поднять платок, который вы сейчас уронили... Для чего же вы себя унижаете и ставите ниже всех? Зачем вы всё в себе исковеркали, зачем в вас гордости нет?” (343)  Как видим, это уже  не сердечный укор, а публичный выговор.

Так, балансируя между детской непосредственностью и хамоватой ребячливостью, подошла Аглая в отношениях с Мышкиным к неизбежной развязке.

Ощущения у князя перед решающей сценой объяснения  двух дорогих ему женщин были самые мрачные. И касалось это  не “больной”, “сумасшедшей”, “помешанной” Настасьи Филипповны, а её счастливой соперницы - бойкой, благополучной, по-своему влюблённой в него Аглаи.  Заметим, что к этому времени князь уже “не считал её за ребенка! Его ужасали иные взгляды её в последнее время, иные слова. Иной раз ему казалось, что она как бы уж слишком крепилась, слишком сдерживалась, и он припоминал, что это его пугало. Правда, во все эти дни он старался не думать об этом, гнал тяжёлые мысли. Но что таилось в этой душе? Этот вопрос давно его мучил, хотя он и верил в эту душу” (563 - 564).  (Курсив наш – Н.Т.)

Его вере, увы, не суждено было оправдаться, а надежде – сбыться. В сцене двух соперниц нравственно “падает” именно Аглая. Придя унизить Настасью Филипповну (красоту), Аглая “падает” сама, утрачивая при этом и черты внешней привлекательности.

 Как горько заметила Настасья Филипповна:  “… только всё-таки я о вас лучше думала; думала, что вы и умнее, да и получше даже собой, ей-богу!..” (571)  А лицо Настасьи Филипповны после пережитых унижений и страданий, как помним, приобрело иконописный оттенок. В нём теперь ощущается истовость убеждений, готовность к жертве. В финале романа  оно так “пронзает” своим совершенством, что князь, ожидая от неё самого невозможного, “боится её лица”.

Конечно, не  все способны испытывать любовь и  все по-разному её утоляют. Одни благоговейно, другие алчно, эгоистично.

В этом смысл и разного отношения женщин к князю. Аглая распоряжается князем как своей собственностью, принуждая его соответствовать её представлениям об избраннике и превращая его при этом в “невольника”. Как помним, на объяснение к Настасье Филипповне он пошел за  Аглаей, “как невольник”, чувствуя, что  “не ему было остановить этот дикий порыв” (565).

 А  Настасья Филипповна, выстрадавшая свою любовь,  воспринимает князя как последний источник веры. И  это было так важно для обоих, что князь именно за Настасьей Филипповной оставил право явиться в самый последний момент и разорвать “всю судьбу его как гнилую нитку” (564).

И позже Настасья Филипповна, предчувствуя кровавую развязку своей судьбы  (“... она вскрикивала, дрожала, кричала, что Рогожин спрятан в саду, у них же в доме, что она его сейчас видела, что он её убьёт ночью... зарежет!”), -  более думает не о себе, а о князе: “Что я делаю! Что я делаю! Что я с тобой-то делаю!”

Страх бросил Настасью Филипповну в руки обезумевшего от ревности Рогожина. Но страх не перед ножом его, а перед неотвратимостью очередного компромисса, разрешить который измученной Настасье Филипповне уже не по силам.

“Вчера мы так же вошли, совсем потихоньку, как сегодня с тобой, - излагает Парфен Рогожин князю Мышкину все подробности последней трагической ночи. - Я ещё про себя подумал дорОгой, что она не захочет потихоньку входить, - куды! (Удивительно и ему самому! - Н.Т.) Шепчет, на цыпочках прошла, платье обобрала около себя, чтобы не шумело, в руках несет, мне сама пальцем на лестнице грозит, - это она тебя все пужалась. На машине как сумасшедшая совсем была, всё от страху (опять-таки за Мышкина - Н.Т.)  и сама сюда ко мне пожелала заночевать... «Там он меня, говорит, чем свет разыщет, а ты меня скроешь» (608). (Выделено нами – Н.Т.).

Очевидно, что бежит она от князя и думает только о нём. Но это уже не боязнь испортить князю жизнь, как это было вначале (“Этакого-то младенца сгубить?”), не стыд от того, что “рогожинскую” берёт да уважать и любить будет, недостойную. Скорее, это возмездие себе самой за то, что “пять лет в … злобе потеряла”, что душу свою замутила, что устала от вечного разлада с собой. От себя, утратившей духовную значимость, бежит Настасья Филипповна, устремляясь к себе, истинной.

Вот почему оценивая гибель Настасьи Филипповны только как следствие роковой страсти Парфена Рогожина, мы  умаляем её личность, снижаем  масштаб её духовного конфликта.

 Между тем смерть, так же как и жизнь, таинственна и значительна. И в ней - самооткровение человека. Настасья Филипповна сама выбрала свой путь: отречением от жизни победила муки совести и невыносимый разлад. Её выбор стал неоспоримым доказательством её любви. Это понял и оценил даже соперник Рогожин, приведший князя к ложу своей навсегда успокоившейся “королевы”.

Своим уходом Настасья Филипповна доказала, что ей под силу соответствовать своему призванию, своей красоте, своему имени: Анастасия - “воскресшая”.

 Этот свет победоносного духа и освещает трагическую концовку романа.

Сущность трагедии состоит в том, что в жизни Настасья Филипповна столкнулась с неразрешимыми, непреодолимыми препятствиями, которые порождены были самыми разными причинами: и конкретно-личными свойствами людей, встретившихся на её пути, и  объективно-сущими противоречиями:  столкновением  чуткого духа с чужой пошлостью и слепотой.

С этими же проблемами сталкивается и князь, пытаясь кротко противостоять им,  черпая силы в любви и терпении. Но и Мышкин устремляется в ту же воронку, что унесла душу раскрасавицы Настасьи Филипповны.

Подтвердилась нравственная аксиома: Дух без Красоты, так же, как Красота без Духа, существовать не могут. Так последним штрихом мотивировалась связь, сознаваемая героями как неразрывная.

Впрочем, кроме высокой символики, в романах Достоевского всегда присутствует и самый обыденный, и даже пошловато-травестированный план. То автор преподнесёт его в виде бытующих сплетен (особенно густой их завесой окутана жизнь Настасьи Филипповны; заметим, что и о князе Мышкине, и о Рогожине тоже довольно много судачат); то введёт  как “житейский” аргумент в споре; то “озвучит” его устами резонёрствующих героев, Евгения Павловича Радомского, например.

 Присутствие этого житейски-обыденного плана в романе  в полной мере удостоверяет то, что истинный смысл происходящего может быть понят далеко не всеми, а  так называемый здравый смысл, по сути, фальсифицирует происходящее, лишая его объективной значительности и глубины.

 Так, упоминавшийся уже Евгений Павлович увещевал князя: “Согласитесь сами, князь, что в ваши отношения к Настасье Филипповне с самого начала  легло нечто условно-демократическое... так сказать, обаяние “женского вопроса”.  Ему,  доморощенному мудрецу, всё ясно: князь обманул “божественную девушку” Аглаю, предпочтя “невыносимую, бесовскую гордость... и такой наглый, такой алчный” эгоизм Настасьи Филипповны.  Понятно, что «виноват»  в этом “головной восторг” экзальтированного князя и ничто другое. Надо только этому “бедному идиоту” всё хорошенько растолковать,  и тогда всё может “встать на свои места”. А “места” эти в  сознании пошлого человека тоже определены раз и навсегда. Здесь не может быть двух “любвей”, как не может быть и вопроса: “Почему мы никогда не можем всего узнать про другого?..”

В этом арифметическом мире посягают судить о священных предметах, не отдавая себе отчёта в том, что речь идёт об абсолютных ценностях, к каковым, прежде всего, относится сам человек, искание им добра и красоты. Именно притязательная нескромность, забвение своих границ и скоропалительность оценок и приводит к опошлению человека, что, в свою очередь, выводит его за пределы понимания  абсолютных истин и влечёт к личной катастрофе - он “нравственно падает”.

Именно этот путь и прошла “чрезвычайная красавица” Аглая. Ей многое было дано в жизни: красота, дружная семья, любовь  князя, наконец.  Но “загадка” её красоты разрешилась по-земному мелко и нелепо. То, что поначалу воспринималось окружающими, как капризы красавицы, как дерзости домашней любимицы, постепенно приобрело  отчётливый характер духовной слепоты и взбалмошного эгоизма.

 Её чувство к князю носит покровительственный характер. Она, пожалуй, более стесняется его своеобразия в глазах обычных людей, чем отождествляет себя с любимым, и в качестве счастливой соперницы она не выказала ни великодушия, ни сострадания. Вот почему всегда помнятся сказанные о ней слова её матери Лизаветы Прокофьевны, которая, хоть и любя, но грубовато-точно аттестовала дочь так: “Девка своевольная, девка фантастическая, девка сумасшедшая! Девка злая, злая, злая! Тысячу лет буду утверждать, что злая!” (322)

Гордость, самолюбие, боязнь показаться смешной - всё это свидетельства чрезмерной любви к себе и недостатка любви к другому.Вот почему при первой встрече с Епанчиными Мышкин, впечатлённый красотой Аглаи, все-таки уклонился от её оценки: “Красоту трудно судить...” Хотя, как уже было замечено,   дал проницательные характеристики двум другим красавицам сестрам и их матери Лизавете Прокофьевне.

И причина здесь не только в том, что Аглая намного превосходила всех своей внешней прелестью. Дело в отношении  самого князя к красоте. Его дар заключался в том, что он отыскивал в пёстрой картине мира подлинные ценности, будь то полное  воплощение или   бледные следы, лишь намёки на них. Его любовный, приемлющий взгляд полон снисхождения к людям. Он всегда готов найти извиняющие мотивы даже для дурных поступков. Что уж говорить о тайне красоты, когда только Богу ведомо, какую жизненную стезю изберет её обладатель, как распорядится своим незаурядным даром!

Вот почему к красоте у князя не только эстетическое отношение. Да, он был самым чутким её поклонником (во всех формах и проявлениях), самым пылким ценителем. Вместе с тем  созерцание красоты рождало в нём надежду на её силу, веру в её созидательный характер. Он потому-то и служит красоте, что она для него - божественная концентрация жизни. Вот отчего рождается у него стремление защитить красоту от грязи и унижений, вот отчего налицо безусловное служение ей.

Так открывается в полной мере смысл диалога князя и генеральши Епанчиной о Настасье Филипповне:

- Так вы такую красоту цените?
- Да... такую... - отвечал князь с некоторым усилием.
- То есть именно такую?
- Именно такую.
- За что?
- В этом лице...  страдания много...  - проговорил князь как бы невольно, как бы сам с собою говоря, а не на вопрос отвечая (83).

После трагической развязки судеб Мышкина и Настасьи Филипповны вся последующая жизнь Аглаи представляется особенно суетно-земной и досадной. Её духовная близорукость и склонность к идолопоклонству в полной мере проявились в истории её скоропалительного замужества: «После короткой и необычайной привязанности к одному эмигранту, польскому графу, вышла вдруг за него замуж» (614). Как и следовало ожидать,  вскоре оказалось, что «этот граф  даже и не граф, а если и эмигрант действительно, то с какою-то тёмною и двусмысленною историей” (615).      Более того, духовная сумятица привела Аглаю «в католическую исповедальню какого-то знаменитого патера, овладевшего её умом до исступления” (615).

Итак, она отбилась от России, от православия, от семьи, ибо её новые  друзья и наставники “успели совершенно поссорить Аглаю с её семейством”, навели “террор”, как выразилась генеральша. И всё это произошло с женщиной, в чьей судьбе был Князь Христос, было дружное семейство, готовое устроить её жизнь “возможным идеалом земного рая” (41) и настроившееся для этого на самые великодушные жертвы.  И всё впустую.

 Как результат: Аглая подхвачена и сметена жизненным вихрем, она часть, а точнее - жертва его. Её жизнь - “дар напрасный, дар случайный”.

Это тоже трагедия красоты. Но трагедия в её земных пределах.        Конечно, всё это чуть не с самого начала было ведомо князю, давно брезжила ему эта печальная развязка. Тем большее мужество требовалось от него, тем большая убежденность в правоте выбранного пути, тем большая любовь к хрупким носителям красоты. Это не фатализм, не тупое упорство и не ритуальная жертва - это понимание трагической природы красоты, которой на Земле всегда тесно и неуютно, а дорасти до  моральных высот   удается далеко не всегда.

И главный парадокс состоит в том, что наивысший момент воплощения гармонии является и его абсолютным завершением. Смерть вознесла Настасью Филипповну на недосягаемую высоту в полном соответствии с божественным замыслом о ней. Но именно смерть и прекратила все дальнейшие попытки земного воплощения идеала.

Несомненно одно: роман Достоевского  о “положительно прекрасном человеке” может быть также  назван произведением о любви к прекрасному, романом о святынях, которых никогда  не устанет жаждать человеческое сердце.

ПРИМЕЧАНИЯ

1. Ильин И.А. Аксиомы религиозного опыта. - М., 1993. - Т. 2. - С. 265.
2. Текст романа «Идиот» цитируется по изд.: Достоевский Ф.М. Собр. Соч.: в 15т. – Т. 6. - Л., 1989. - С 93. Далее  роман цитируется  с указанием  в скобках  номера страниц.
3. Ильин И.А. Указ соч.  С. 97.
4. Гоголь Н.В. Выбранные места из переписки с друзьями. - М.,1990. - С. 41.Б/

Тяпугина (Леванина) Наталия Юрьевна – прозаик, литературовед, литературный критик. Член Союза писателей России. Доктор филологических наук, профессор.
Автор более двухсот научных, литературно-критических и художественных работ. Публиковалась в журналах «Москва», «Октябрь», «Дон», «Волга», «Волга – XXI век», «Наш современник», «Литература в школе», «Женский мир» (США); «Крещатик» (Германия – Украина), альманахах «Саратов литературный», «Краснодар литературный», «Другой берег», «Мирвори» (Израиль), «Эдита» (Германия) и др.
Победитель конкурса «Росписатель» в номинации «Критика» в 2019 и 2021гг. за статьи: «Жизнь, длиною в песню»: о творчестве В.М. Шукшина, «Сергей Потехин – поэт, отшельник, инопланетянин» и «Горящая головня, летящая по ветру»: о поэзии Виктора Лапшина. Лауреат «Российского писателя» за 2022 год в  номинации «КЛАССИКА И МЫ»
за публикации в авторской рубрике "Спроси у классика".  А также в номинации "Критика" 
за  статьи о поэте Е.Л. Балашовой и о галичском сборнике стихов и прозы "Лети, "Чайка", лети!"

Все статьи авторской рубрики Наталии Тяпугиной
"СПРОСИ У КЛАССИКА">>>

Вверх

Внимание! Если вы заметили в тексте ошибку, выделите ее и нажмите "Ctrl"+"Enter"

Комментариев: