Считается, что суждения писателя  о писателе будут справедливы, глубоки и прозорливы,  когда есть личное попадание,  если совпадают векторы их духовных и творческих поисков.

Когда же принципиально не совмещаются личности масштабные, как, например,  в случае  Белинского с Гоголем, это всегда рождает драму для обоих и свидетельствует не столько о персональных различиях, сколько  о существующем общественном разломе. Понятно, что в такого рода откликах содержится материал, цена которого не исчерпывается его литературными достоинствами.

Гоголь и Белинский, как известно,  были современниками и соотечественниками. Думали и писали по-русски.   Интересно, а как происходит встреча двух художников,  например, таких, как  Гоголь и Набоков, разминувшихся друг с другом и во времени, и в пространстве?

 Итак, рассмотрим, как  встретились русский классик ХIХ века и русско-английский писатель века ХХ на страницах эссе Владимира Набокова «Николай Гоголь» (перевод с английского Е.Голышевой).

Открытие В. Набокова  в перестройку у нас протекало бурно. Мы знакомились почти  одновременно с его прозой, поэзией, эссеистикой, и на всем обнаруживали мету незаурядности и таланта. Значительность исследования о Гоголе тоже сомнений не вызывает.  Другое дело, что не со всем здесь можно соглашаться, но ведь этого и не требуется…

Набоков-учёный и Набоков-художник в этой работе  будто спорят друг с другом: учёный стремится к полноте и доскональности, а художник просто не в силах писать о том, что ему не дорого и не близко. Его перо изысканно и любовно лишь в местах, желанных душе. Да, художник в этом дуэте, несомненно, солирует. И в результате происходит некоторое смещение ракурса, выдающее авторские пристрастия и одновременно открывающее с неожиданной стороны самого Гоголя.

Набоков в своей задаче дерзок и могуч, он берется писать о том, о чём писать всего труднее, чему и слов-то подобрать нельзя — о неизъяснимой, таинственной стороне гоголевской поэтики. Здесь он следует за собственным художественным чутьём. А самому Набокову ближе всего Гоголь, идущий по краю иррационального. Сутью гоголевского искусства  Набоков считает способность вскрывать тайный смысл слов, производить «внезапное смещение рациональной жизненной плоскости». А трагический смысл гоголевского абсурда он видит в  том, что «вы не можете поставить человека в абсурдное положение, если весь мир, в котором он живёт, абсурден…»

 И далее: «…выдающееся художественное достоинство целого зависит…  не от того, ЧТО сказано, а от того, КАК это сказано, от блистательного сочетания маловыразительных частностей. Как в чешуйках насекомых поразительный красочный эффект зависит не столько от пигментации самих чешуек, сколько от их расположения, способности преломлять свет, так и гений Гоголя пользуется не основными химическими свойствами материи… а способными к мимикрии физическими явлениями, почти невидимыми частицами воссозданного бытия».

И потому у Гоголя, полагает Набоков,  нет различий между главными и второстепенными персонажами. Его перо склонно одинаково увлеченно описывать и тех и других, отчего повествование полнится намёками и вроде бы неуместными подробностями.

В «Ревизоре», «Мёртвых душах», да и в некоторых ранних рассказах,  не знает удержу «вакханалия второстепенных персонажей», затеняющая сюжет и смешивающая представление о том, что здесь главное, а что побочное. Этому же, по мысли Набокова, способствуют и не материализованные в итоге намёки: «ружья Гоголя висят в воздухе и не стреляют».

Гоголевским произведениям, однако, не вредит такая «заселённость», такая плотность художественной мысли, когда при каждом повороте пьесы, поэмы или рассказа неожиданно выскакивают гомункулусы, маячат фантомы, мелькают тени. Все они, неизвестно откуда взявшиеся, удивляют своей автономностью и прописанностью.

Эта тщательность хорошо видна во всём, в том числе в фамилиях, которые дает своим героям Гоголь. И Набоков тонок в их расшифровке. Так, фамилия Хлестаков создаёт у него «ощущение лёгкости, бездумности, болтовни, свиста тонкой тросточки, шлёпания об стол карт, бахвальства шалопая и удальства покорителя сердец (за вычетом способности довершить и это, и любое другое предприятие)».

Набоков просто упивается гоголевскими деталями. Как подлинный знаток и ценитель, он приближается всё к новым глубинам, и в этом движении писатель не знает границ. Он стремится объяснить то, что, на первый взгляд, и объяснить-то нельзя. Например, почему книга в кабинете у Манилова открыта именно на 14-й странице, а «не на пятнадцатой, которая могла бы создать впечатление, что тут читают хотя бы по десятичной системе, и не на тринадцатой — чёртовой дюжине, а на розово-блондинистой малокровной четырнадцатой — с таким же отсутствием индивидуальности, как и сам Манилов». Воистину проницательность, достойная Гоголя!

Рассуждения Набокова о телесном характере гоголевского гения, соединённые с художественно воспроизведенными эпизодами жизни «самого причудливого человека во всей России», способны поразить воображение.  Между тем, мастерски извлекая из густозаселенного мира гоголевских произведений «сновидческие элементы», Набоков отказывается замечать остальное. Он стоит на том, что «фантазия бесценна лишь тогда, когда она бесцельна», что «писатель погиб, когда его начинают занимать такие вопросы, как “что такое искусство?” и “в чём долг писателя?”»

Под раздачу  попадает реализм как метод. Мы не станем сейчас с поднятым забралом защищать критический  реализм — он в этом просто не нуждается. Речь о другом. Когда «голый факт» отождествляется с реализмом, а потом делается безапелляционный вывод: «Непонятно, какой надо иметь склад ума, чтобы увидеть в Гоголе предшественника “натуральной школы” и реалистического живописания русской жизни», — обидно не за Белинского и Чернышевского, которые стояли на этой точке зрения, — неловко за Набокова. Ведь не мог же он, в самом деле, не понимать (с его-то проницательностью!), что даже самые фантастические, самые гротесковые гоголевские творения, будь то «Нос», «Портрет» или «Шинель», при всей их загадочности и необычности, произрастают из российской реальности, которая подчас бывает фантастичней любой фантастики. И у Гоголя, скорее, вариации на тему…

Что касается эстетического родства Гоголя и писателей - натуралистов, то и здесь нет массового заблуждения: натуральная школа развивала одну из черт гоголевской поэтики, одно из реально существующих свойств — умение критически смотреть и многое видеть. Понятно, что Гоголь шире, изменчивее, сложнее, что он не поддаётся канонизации, что его непросто уложить в прокрустово ложе любой теории, в том числе, кстати, и набоковской. Явно мала Гоголю рамка «иррационального» писателя, подлинно царящего лишь в потустороннем мире, хоть и выполнена эта рамка с редким изяществом.

Для чего творит художник? Если нет у него уверенности, что он способен как-то изменить этот несовершенный мир, то  что заставляет его, не графомана, а серьёзного, талантливого человека, просиживать за столом часы, дни и годы? Владимир Набоков убеждён: гений замкнут на себе и самим собой разрешается. Он уникален, и в своей неповторимости парит над миром, брезгливо сторонясь всякого рода реалий. А если его покидает олимпийское самоощущение, то покидает  и талант. Что, по мысли Набокова, и произошло с Гоголем.

В своем ригоризме Набоков последователен и… несправедлив: «Я злюсь на тех, кто любит, чтобы литература была познавательной, национальной, воспитательной или питательной, как кленовый сироп и оливковое масло…»

 Вот такой компот.

Подражание художественному вымыслу со стороны жизни русско-английского стилиста радует гораздо больше, чем обратный процесс.

Набоков ортодоксален и своеволен одновременно. Он, например, считает, что гений и жанр — «две вещи несовместные»: «Плохая пьеса скорее может быть хорошей комедией или хорошей трагедией, чем невероятно сложные произведения таких писателей, как Шекспир или Гоголь». Но ведь любой жанр только тогда и существует, когда постоянно изменяются, раздвигаются его границы. Это нормально. В этом его история. А историю, как известно, пишут не робкие ученики, а мастера, которым под силу сломать подгнившие жанровые перегородки и возвести новые.

Набоков не боится быть субъективным, более того — он на этом настаивает. Он прямо заявляет, что Гоголь времен «Вечеров…» и «Миргорода» оставляет его равнодушным. Он просто культивирует собственное ощущение героев, не опасаясь погрешить против истины. Так,  Чичиков для него — воплощение дьявола, и Набоков безоглядно усиливает его «недочеловеческие» признаки: «малопристойное тело, белое и жирное, как у гусеницы-древоточца»; округлость плоти, которой он «пытается заглушить зловоние ада» и т.д.

Набокову всё ясно в Чичикове. Иронию вызывает лишь наивное намерение автора привести своего героя к очищению от скверны: дьявол в ангела, увы, не превратится. Но и здесь односторонняя проницательность лишила Набокова панорамного видения. Не почувствовал он в Чичикове сложности и способности к изменению. «Быстро меняется всё в человеке» — этот, может быть, и наивный, но такой трогательно-оптимистический взгляд был присущ самому Гоголю, который своих героев злодеями отнюдь не считал.

Как помним, у Чернышевского есть в его дневнике такая запись: «Дивился глубокому взгляду Гоголя на Чичикова, как он видит поэтическое или гусарское движение его души  (встреча с губернаторской дочкой на дороге и бале и другие его размышления), но это характер самый трудный».

 А чуткий Набоков проблемы здесь не увидел, хотя верно считал, что Гоголя по достоинству можно оценить только тогда, когда вслед за ним совершишь «нечто вроде умственного сальто» и последуешь за автором «по пути его сверхчеловеческого воображения».

Великолепен Набоков в своих рассуждениях о пошлости, которые он предпослал собственной концепции Чичикова. Набоков убеждён в том, что, только анатомировав пошлость как социальное явление и разобравшись во всех её видах и разновидностях, можно приблизиться к пониманию «жуткой природы этого персонажа».

И Набоков в упоении боя порой, кажется, забывая о его конечной цели, громит пошлость и пошляков всех калибров. Явственно ощущая «вороватое, липкое прикосновение пошлости» в жизни и литературе, Набоков видит её главную опасность в мимикрии, в способности имитировать самые высокие переживания. Синонимами пошлости для него являются низкий вкус, бездуховность, искусственное подобие реальности.

Всё это так. Но в гоголевские времена слово «пошлый» имело и другой смысл: «Весьма распространённый, ставший привычным, всем известный, ходячий.  Обыкновенный, ничем не примечательный, заурядный». И скорее всего, именно в этом смысле Пушкиным было употреблено это слово, когда он говорил Гоголю, что «ещё ни у одного писателя не было этого дара выставлять так ярко пошлость жизни, уметь очертить в такой силе пошлость пошлого человека».

 Да и сам Гоголь понимал пошлость, как «мелочь, которая ускользает от глаз». Подтверждением тому и  свидетельство С.Т. Аксакова: «Оба они (Пушкин и Жуковский. — НЛ.) восхищались талантом Гоголя в изображении пошлости человеческой, его неподражаемым искусством схватывать вовсе не заметные черты и придавать им выпуклость и жизнь, восхищались его юмором, комизмом…»

Может быть, поэтому у Набокова Чичиков — это «тугой, кольчатый, телесного цвета червь», а у Гоголя он, хотя и «не герой, исполненный совершенств и добродетелей», но отнюдь не мастодонт, не ошибка  природы: «Почему же подлец, зачем же быть так строгим и другим?» - не без лукавства вопрошает автор.

Как видим, набоковский Чичиков и Чичиков Гоголя не очень похожи друг на друга. Есть и другие расхождения. Их источник — «самостоянье» Набокова, лихое продуцирование  собственных концепций, подчас не подкреплённых доказательствами. Откуда эта произвольность? От личности? От жанра? Но она есть, и она рождает вопросы. Такие, к примеру: «Когда мне кто-нибудь говорит, что Гоголь «юморист», я сразу понимаю, что человек этот не слишком разбирается в литературе. Если бы Пушкин дожил до «Шинели» и «Мёртвых душ»,  он бы, несомненно, понял, что Гоголь нечто большее, чем поставщик «настоящей веселости».

Думается, что Пушкин хорошо понимал, с кем  имеет дело, в противном случае он вряд ли стал бы дарить Гоголю сюжеты «Ревизора» и поэмы о мертвых душах.

Что же касается гоголевского свидетельства о реакции Пушкина на чтение набросков «Мёртвых душ» («Боже, как грустна наша Россия!»), свидетельства, которое тоже ставится Набоковым под сомнение, то доказать или опровергнуть тут что-либо, на самом деле, сложно. Ведь, как явствует из единственного свидетельства слуги Гоголя  Якима, «накануне отъезда Гоголя за границу Пушкин просидел у него в квартире всю ночь напролет. Он (Гоголь. — Н.Л.) читал начатые им сочинения. Это было последнее их свидание».

Писатели были одни, и о чем они говорили — Бог весть. Однако Набоков как будто постоянно держит в памяти предостережение В. Вересаева, чья книга «Гоголь в жизни» послужила ему основным источником информации.  А Вересаев пишет, что свидетельства самого Гоголя являются «источником очень ненадёжным, которым можно пользоваться лишь с величайшей осторожностью». Между тем предостережением Вересаева в отношении других лиц Набоков явно пренебрегает. Так, о свидетельствах В.И. Любича-Романовича у Вересаева сказано: «Односторонне враждебны и полны фактических неточностей», — и, тем не менее, именно они легли в основу набоковской концепции детства Гоголя.

Писатель в детстве, по Набокову,  это «слабое дитя, дрожащий мышонок с грязными руками, сальными локонами и гноящимся ухом. Он обжирался липкими сладостями. Соученики брезговали дотрагиваться до его учебников». Это почти дословно совпадает с воспоминаниями Любича-Романовича и резко контрастирует с воспоминаниями других людей, близко знавших Гоголя и замечавших в нём с детства совсем другое:  «неистощимую шутливость», склонность к изящной словесности, недюжинную актёрскую одарённость.

Между тем, повторимся, Набоков из множества воспоминаний выбирает именно те, в которых аристократический однокашник и спустя годы мстит Гоголю за успех и независимость (что значит — не гений!).  Заметим, что сам Гоголь ни об одном из своих соучеников не отозвался «с холодностью или неприязнью. И судьба каждого интересовала его в высшей степени».

Так вот, выбор Набоковым источников для своего эссе  случайностью не грешит, он производился с далеко идущими целями: показать и доказать, что Гоголь — существо необычное, ненормальное,  гениальное, одним словом. А гениальность — это патология; гений — странный, больной человек, который не ведает, что творит. И, следовательно, все авторские попытки объяснить свои творения — это или «обман, к которому прибегают сумасшедшие» (объяснение Гоголем эпилога своего «Ревизора» - Н.Т.), или мистификация (многие письма Гоголя), либо «полнейшее непонимание писателем своего собственного произведения,  искажение его сути» (это об авторской трактовке  «Мертвых душ»).  Согласитесь, грубо и несправедливо!

В ходе психологического анализа личности Гоголя Набоков в своем эссе  настойчиво (если не сказать — назойливо) повторяет: «Гоголь самый причудливый человек во всей России»; Гоголь «был странным, больным человеком», страдающим манией преследования; он «уползал» за границу, как «безвредная рептилия с пульсирующим горлом», после провала своих произведений.

Понятно, что гений всегда странен и далеко не всем понятен, что великая литература идет по краю иррационального, что искусство Гоголя обращено «к тем тайным глубинам человеческой души, где проходят тени безымянных и беззвучных кораблей». Однако для доказательства этих истин вряд ли стоит обращаться с писателем как… с необычайной зоологической особью, обладающей каким-то особым, фасеточным глазом.  Это хотя и экстравагантно, но, согласитесь, резко, цинично и вульгарно.  И это лишь  один из многих безвкусных парадоксов набоковской работы о Гоголе.

Можно сказать и ещё об одном аспекте набоковского эссе, который вызвал у меня активное неприятие при чтении: какое-то неуважительное, фрондерское отношение ко всем, кто мыслит иначе. Казалось бы, человек рассуждает широко, плюралистично, однако…

Вернёмся к набоковскому тексту:  «Русские, которые считают Тургенева великим писателем или судят о Пушкине по гнусным либретто Чайковского, лишь скользят по поверхности таинственного моря и довольствуются тем, что им кажется насмешкой, юмором и броской игрой слов».

  Лихо, но бестактно и неверно.

 А вообще, как считает Набоков, достойны жалости «серьёзные читатели», которые по своей наивности «жаждали фактов» от произведений искусства, «подлинности чувств», «интереса к человеку». Набоков так и пишет о них — «бедняги»!

Чересчур цинично, даже для Набокова, мастера эпатажа.

О трагических потерях русской литературы эссеист может, походя, бросить: «…до смешного короткая жизнь была уделом… великих русских писателей…»

Сказано развязно и цинично.

Эссеист вообще строг к нашим классикам. К примеру, В.А. Жуковский, который был близким другом и единомышленником Гоголя,  тоже понимавшим свое творчество  как службу Отечеству, — в интерпретации Набокова предстает «медоточивым», пародирующим духовный темперамент Гоголя.

Наши «любомудры», стремившиеся к философскому осмыслению ситуации накануне 1825 года и внесшие свой вклад в развитие русской философской мысли, в характеристике, данной им Набоковым, предстают «колченогими философами, идеалистами немецкого пошиба».

Да что там любомудры! «С Пушкиным на дружеской ноге»! Согласитесь, есть что-то хлестаковское в такой стилистической раскованности: «Пушкин только что женился и вместо того, чтобы запереть супругу в самый тёмный чулан дальнего поместья, как ему и полагалось бы, знай он, что выйдет из этих дурацких придворных балов и якшанья с подлецами придворными, привёз её из Москвы в столицу».

«С лёгкостью необыкновенной в мыслях» прогнозирует Набоков поведение Пушкина после… провала его гипотетической пьесы: «Пушкин просто оскалил бы свои ослепительные негритянские зубы в добродушной усмешке и воротился к неоконченной рукописи очередного шедевра».

 Этот «прогноз» тоже как-то не вяжется с пушкинским темпераментом. Ведь известно, как болезненно переживал поэт охлаждение к нему читающей публики в последние годы жизни. Известно и то, что «не отвечать на критики» Пушкин считал «обыкновением весьма вредным, обидой и недостойной гордостью».

Итак, Набоков в своем эссе о Гоголе порой ломает то, что давно и аккуратно лежало на полках нашего сознания. Касается того, чего руками запросто хватать нельзя — реликвия, святыня!  И все-таки, думается, нет нужды преувеличивать нашу консервативность. Просто, видимо, на страже здравый смысл: выплескивая воду, не выплесни и ребёнка! Впрочем, Набоков и здравый смысл…  Да ещё в работе о Гоголе, где комическая сторона оборачивается стороной космической, где наблюдается механизм смещения рациональной жизненной плоскости в сферу иррациональную,  и где результаты исследования — «провалы и зияния в ткани гоголевского стиля…»

Но так или иначе, а встречное движение началось. Ведь нельзя же не признать, что подобного о Гоголе мы ещё не читали, что Набоков, безусловно, силен там, где идёт расщепление художественности, где, раздвигая рамки обыденности, представляет он мир трепетным голубым всполохом и пытается понять необъяснимое. И в этом смысле у работы два героя — Гоголь и Набоков.

 Но там, где ощущение силы рождает снобизм и безапелляционность, Набоков, противореча самому себе, разбивающему лакировку и штампы, по иронии судьбы и материала оказывается на противоположном полюсе всё той же иерархической системы, основы которой сам с таким упорством разрушал.

Тяпугина (Леванина) Наталия Юрьевна – прозаик, литературовед, литературный критик. Член Союза писателей России. Доктор филологических наук, профессор.
Автор более двухсот научных, литературно-критических и художественных работ. Публиковалась в журналах «Москва», «Октябрь», «Дон», «Волга», «Волга – XXI век», «Наш современник», «Литература в школе», «Женский мир» (США); «Крещатик» (Германия – Украина), альманахах «Саратов литературный», «Краснодар литературный», «Другой берег», «Мирвори» (Израиль), «Эдита» (Германия) и др.
Победитель конкурса «Росписатель» в номинации «Критика» в 2019 и 2021гг. за статьи: «Жизнь, длиною в песню»: о творчестве В.М. Шукшина, «Сергей Потехин – поэт, отшельник, инопланетянин» и «Горящая головня, летящая по ветру»: о поэзии Виктора Лапшина .

Все статьи авторской рубрики Наталии Тяпугиной
"СПРОСИ У КЛАССИКА">>>

Вверх

Внимание! Если вы заметили в тексте ошибку, выделите ее и нажмите "Ctrl"+"Enter"

Комментариев: