И.В. Пырков. «Гнездо над обрывом: Ритм, пространство и время в русской усадебной литературе ХIХ века (И.А. Гончаров, И.С. Тургенев,  А.П. Чехов)».  – Саратов, 2017.

 Конечно, этот неожиданный эффект можно объяснить удачным выбором темы -  пронзительно-ностальгической, нежной и болезненной одновременно. Это может быть связано и с любимейшими авторами,  тексты которых так глубоко, оригинально и тонко толкует  исследователь.  И всё это будет справедливо. Но не до конца.

Дело в том, что  работа Ивана Пыркова хорошо написана.  Это тот самый -   высокий уровень литературоведения как знак достойного соответствия автора исследуемой литературе, как  проявление  необходимого самопонимания  и понимания текста. Как результат -  литературоведение обретает свойства   литературы. Прав был Сергей Бочаров, когда утверждал, что филолог - это писатель, потому что не только имеет дело с исследуемым словом другого писателя, но и работает с собственным словом сам, без чего ему не откроется исследуемое слово…

Наше литературоведение богато прекрасно  писавшими учёными:  Д.С. Лихачёв и  А.П. Скафтымов, Л.Я. Гинзбург и Ю.М. Лотман, М.М. Бахтин и авторы знаменитой «Теории литературы»: В.В. Кожинов, П. В. Палиевский, Г.Д. Гачев, С.Г. Бочаров. А  ещё В.Н. Турбин, В.Я. Лакшин, И.П. Золотусский, Ю.М. Лощиц… Вроде бы много.   И всё равно – мало.   А главное – в прошлом. Загнанные в последние десятилетия жёсткими формальными  требованиями современной  науки о литературе в прокрустово ложе инструкции, талантливые филологи сегодня на развилке: либо  вообще отказаться от засушенной формалистикой академической науки,  либо с риском не попасть в обойму признанных всё-таки  попытаться работать с текстами, не умерщвляя  их. Иван Пырков  – из числа последних. И это, пожалуй, главная  заслуга  молодого ученого.

Итак, усадебные страницы русской литературы, а это Карамзин и Пушкин, Гоголь и Тургенев, Гончаров и Чехов. В современной науке  стали они предметом пристального интереса, поскольку ощутимы в них исторический масштаб  «энциклопедии русской жизни», объёмная  национальная панорама,  а также на самом высоком художественном уровне воплощённый в слове русский национальный характер. Есть и другие причины, но о них позже.

Усадебная литература претерпевала изменения вместе с жизнью. В начале века Х1Х наши  классики поначалу были певцами рафинированной  усадебной культуры, усадебного быта и лада. Далее круг усадебной жизни, утратив идеальный ореол, трансформировался в  предмет переустройства, обновления и слома. Позже и вообще стал восприниматься как  «гроб существования», тем, что неминуемо  придётся отдать земле и огню.

Но при этом до начала века ХХ усадьба всё-таки сохраняла ценности родовой колыбели, того, что надо беречь в сердце до конца дней своих, хотя, действительно, всё отчетливей стала возникать ассоциация со старым деревом,  неизбежно идущим под топор. «Как раз на таком вот разломе, на таком обострённейшем внутреннем противоречии только и могли родиться шедевры, подобные «Запискам охотника», «Вишнёвому саду» или «Обломову». Только здесь, на этой идейно-художественной частоте, которая до сего дня остаётся одним из тех самых «белых пятен» в истории гончаровского творчества, и мог быть уловлен вековой колыбельный ритм обломовщины», - справедливо полагает автор.

И ещё. «Русская усадьба сегодня – пишет автор, - это сфера пристального исследовательского интереса, в истории её зарождения, расцвета, заката и разрушения ищут ответы на вопросы далеко не только былого, пытаясь увидеть на фоне усадебного пространства и времени – день сегодняшний, день завтрашний. И потому феном русской усадьбы не просто бесстрастно анализируется, подвергается «объективному анализу», но становится ещё и полем идейной борьбы, ведущейся упорно, может быть, даже отчаянно. Борьбы за определение нашего исторического предназначения, за право памяти, за право национальной самоидентификации и духовной независимости, за историческую репутацию отечественной дворянской культуры в частности, и национальной культуры – в целом. А поскольку в русской усадебной литературе XIX века нашли отражение все столбовые бытийные (статические) установки и главные динамические противоречия дореформенной и пореформенной России, именно интерпретация «усадебных текстов»… превращается в толкование отечественной ментальности в её исторической проекции. При этом пространственно-временная проблематика, подобно концентрическим кругам, широко расходящимся по глади усадебного озера, соприкасается с вопросами самого широкого тематического, идейно-содержательного, мировоззренческого спектра».

Вот такая непростая это тема. Но Иван Пырков и не думал играть в поддавки.  Он, как легендарный богатырь, пошёл не направо, не налево, а прямиком  туда, где так легко было всё потерять, но зато, если победишь и уцелеешь, то и обретёшь немало. Он  пошёл прямо. Для исследования выбрал авторов не просто хрестоматийных:   их изучают в школе и вузе, количество написанных по ним работ, давно превзошло скромные объёмы первоисточников.  Гончарова и Тургенева не только читают, их перечитывают и любят. Что касается Чехова, то его читают даже те, кто скептически относится к русской классике,  искусству и вообще –  вещам несъедобным. Всё сказанное ко многому обязывает и многократно усложняет   задачу исследователя.

Тема, которую сформулировал  Иван Владимирович, на первый взгляд, сугубо академическая, даже несколько  изысканно-манерная, такое искусство для искусства, наука для науки. И если с пространством и временем  дела обстоят хоть и непросто, но более или менее понятно, то изучение ритма художественной прозы – это очевидная сверхзадача интерпретатора.  Она реально трудноуловима и трудновыразима.  Литературоведы здесь  играют на чужом поле, создавая подручный  музыкально-филологический инструментарий. Так появляются теоретические гибриды: ритмофраза, темпоритм,  музыка фразы, оркестровка речи и прочее, что, понятно, не упрощает исследовательской задачи.

Конечно, существуют  авторы, которые с разной степенью успешности  пытались подобрать ключи к Пространству, Времени и Ритму в художественном произведении  – замкАм,  которые действительно  охраняют  базовые тайны  поэтики, и отомкнуть эти замки удаётся далеко не каждому. Но попытки не прекращаются.  Чаще всего это неопытный, начинающий  автор, соблазненный заманчивыми флюидами, исходящими из непонятно чего. И что же? - Пошаманит-пошаманит он над заповедной темой, исполнит несколько ритуальных пасов, напустит  таинственного дыму и с умной думой на челе  удалится на привычную диссертационную делянку, где можно (и даже нужно!) безопасно топтаться  на месте, вежливо  приседать и кланяться, глубокомысленно высасывая из пальца  лабораторные темы.  Он охотно переходит на привычный лапутянский лепет, имитируя терминологическую основательность научного поиска. Правда, главный вопрос исполнителя любой нормальной работы: какой смысл в  том, что ты делаешь? - среднестатистического филолога  почему-то не беспокоит. 

Но вернёмся к нашей теме. Иван Пырков убеждён: если рассматривать этот самый «усадебный текст»  через призму  ритма, пространства и времени, то можно выйти не только к базовым свойствам поэтики каждого из выбранных  классиков, но и обнаружить силовые линии между каждым из них, а также выявить этапы эволюции  усадебной литературы,  и шире - искусства, и даже –  русской жизни  в важнейший промежуток  исторического времени конца Х1Х – начала ХХ века.

Как видим, задачи не робкие, не  ученические, автор замахнулся на полотно эпическое, вбирающее в себя,  с одной стороны,  внутренний диалог, творческую перекличку между  признанными классиками,  а с другой -  с помощью тщательно выполненного анализа их усадебных текстов   он предполагает выйти к рассмотрению важнейших  культурно-исторических и нравственно-мировоззренческих проблем русской жизни, и не только прошлых веков.

 Как известно, мы пишем книгу, а книга пишет нас.  А потому резонно узнать у автора:  что ты ищешь в недрах текста, где пласты залегают так глубоко и крепко, что только доберись до них, только тронь их – и, кажется, произойдут серьезные тектонические сдвиги, изменится сама панорама жизни, забрезжит какой-то новый горизонт? Сможешь ли ты управиться с открывшимися смыслами?

 Впрочем, этого может и не произойти, ведь никто и ничего не гарантирует. Ты -  автор  работы,  хозяин своей судьбы. Тебе и решать.  

Минуя традиционные рамки и безопасные ограничения,  рванув дверь калитки на заднем дворе усадьбы, Иван Пырков  неожиданно выходит к вопросам первостепенной важности. Он их  формулирует, как сваи в фундамент строящейся усадьбы забивает: «Пространство усадьбы – это обиталище Муз, рафинированное и никак не соприкасающееся с действительностью? Или ковчег жизни? Европеизированный, сопряженный с комфортом коттедж?.. Или «дворянское гнездо», неотделимое от национальной почвы, проникнутое близостью Оптиной Пустыни? Идея усадебной жизни – в отгороженности, в изолированности, в создании некоего заповедного круга для избранных? Или – в принципиальной открытости, в совмещённости со всеми болевыми точками и узлами текущего времени?»

Несмотря на то, что аспект исследования, заявленный Иваном Пырковым, сугубо литературоведческий, он,  действительно,  не помещается в заявленных границах.  И, по-моему,  это правильно. Человек для субботы или наоборот? Жанр не трафарет, он любит, когда с ним не церемонятся.  К тому же и пишем мы не для этого идола. Всё всерьез: идет не просто академический  поиск истины, происходит  нащупывание путей спасения на трясинистой моральной почве сегодняшнего дня. До красоты ли жанра?! В ход идут все подручные средства, способные спасти и вывести.

Так и случилось. Историко-литературный анализ в рецензируемой книге  по необходимости местами перетекает в анализ искусствоведческий, а порой  – в культурологический. При этом, повторимся, у автора не просматривается желания эпатировать почтенную публику, создавая диковинный симбиоз из методов, жанров и имен. Просто именно в таком, единственно возможном для него  пути, усматривает он возможность обрести ключ к разрешению  глобальных проблем хроноса, топоса и темпоритма в творчестве  выбранных им И.А. Гончарова, И.С. Тургенева, А.П. Чехова -  писателей, любящих в своей жизни и творчестве выходить за рамки общепринятого.

Вот и получается, что строгие ревнители академического стиля  сразу же получают повод сердиться, ведь нарушается чистота жанра, один метод будто бы спонтанно перетекает в другой, а объективно беспристрастный стиль изложения просто не работает: нет, не удается автору соблюсти безмятежность в разговоре о понесённых нами колоссальных утратах.   Естественно, ведь в рецензируемой книге  речь идёт о живом слове, нетленной классике и высочайшей планке, взять которую дано далеко не каждому.  Потому автор, видимо, собравшись с духом, раз и навсегда решил: боишься – не делай, а делаешь – не бойся!  И отчаянно приступил.

А был ли у нашего автора  другой вариант, более безопасный и благоразумный? -   Вообще – да, но конкретно у него – нет. Ведь пойди Иван Пырков  другим путем -  и получилась бы очередная ловля библиографических блох,  добросовестное  топтание на месте, как говаривал  другой классик, намёки тонкие на то, чего не ведает никто. А  так -  в книге, что у тебя в руках,  дышат почва и судьба.

Автор не заслоняется от читателя ни пижонским новаторством, ни  традиционной инерцией. Вновь и вновь формулируются автором вопросы, которые нельзя миновать, один сложнее и интереснее другого. Они высятся, будто непроходимый  частокол на границе усадьбы:  когда  пространство усадьбы превратилось в пространство дачи, каков был сам механизм экспансии городских границ – процесс, духовные последствия которого с потрясающей художественной убедительностью отражены и предсказаны в произведениях Чехова?  Как, наконец, усадьба превратилась в воспоминание, в призрак, а литература о ней – в безутешный (при всей яркости художественных красок) реквием (И. Бунин, И. Шмелев)?

О времени – тоже споры. Как движется оно по усадебным циферблатам? Как замкнутое, циклическое, семейное, родовое, профанное, идиллическое, обрядово-календарное, векторное? Способна ли усадьба «приручить» время, или это лишь очередная иллюзия, и время, как в драматургии Чехова, подменяет собой события, само становится главным действующим лицом, превращая героев в пленников своей орбиты? Можно ли, подобно Обломову, жить в собственном – индивидуальном – временнОм поясе? И о чем сумела договориться с усадебным Хроносом в «Отцах и детях» красавица Одинцова?

И неспешно, обстоятельно, я бы сказала – любовно разбирается Иван Пырков с этими и со множеством других, не менее сложных и увлекательных вопросов. Поэтому, когда автор подходит к резюмирующей части своего труда, мы с ним уже полностью согласны, потому что и сами не заметили, как превратились в его единомышленников:

«Иван Гончаров – это архитектура и архитектоника усадебной литературы; Антон Чехов – её философский фундамент, её беспощадно критическое осмысление, её театральная сцена, за пределами которой гудят поезда, мчащиеся по круговой оси игрушечного циферблата, который вдруг прорывается потоком  реального неудержимого, однолинейного и необратимого времени; а Иван Тургенев – весь, без остатка – это музыка русской усадебной словесности, её необъяснимое, непереводимое на язык логики звучание…»

Есть в искусстве темы, которые требуют от учёного не только хорошей обученности, кругозора и литературного мастерства, - они требуют от него твердых принципов и зрелой позиции. Их нельзя позаимствовать, бесполезно прятаться за цитатами, они имеют смысл только тогда, когда они -  твои собственные, дорогие и неотступные.

Чтобы написать  эту  книгу,  наш автор должен был пройти путь не только учёного, но и человека, мужчины. А также журналиста и поэта, одолеть бесценную школу литературного мастерства.  И он прошёл. Одолел.   Вот почему теперь  он не боится испачкать белых одежд академического  учёного, помятуя о главной  цели человека пишущего: увлечь, убедить живым словом вослед идущих; передать  свое понимание предмета, открывая новые смыслы и сохраняя дорогие  нравственные и эстетические ориентиры.

С интеллектуальным напряжением, любовным тщанием и бережностью Иван Пырков  выполняет  анализ тех глубин, до которых  он смог дотянуться  как  ученый-филолог, укрепившись своими личными убеждениями и природной интуицией  художника.

И ещё. Автору  мало было просто трудиться, штудируя художественные тексты, критику и литературоведение. Всё это, несомненно,  он выполнил.  Но  в книге о гнезде над обрывом есть  то, что определяется личной жизнью и индивидуальным дарованием  автора -  то, что называется судьбой человека.

Иван Пырков -  сын талантливого русского поэта Владимира  Ивановича Пыркова, Взросление и мужание автора протекало  в атмосфере высоких поэтических токов. Своё  вхождение (по факту рождения) в тесный круг  писателей и литераторов, неформальное общение с ними, Иван Пырков   честно отработал, отслужил в своем творчестве. Ведь  воспитанный с младых ногтей вкус к слову и особый – внимательный, трепетный -  способ чтения настоящей литературы – оставляют меты на всём, что выходит из-под пера нашего автора, в том числе  и в  рецензируемой книге.  Если к этому добавить также  воспитанные отцом почитание родной природы, любви к месту, где ты  появился на свет, а это славный град  Ульяновск, то станет понятен выбор одного из «героев» книги, по творчеству которого  Иван Пырков  несколько лет назад успешно  защитил свою кандидатскую диссертацию. Это  Иван Александрович Гончаров,  любимейший писатель и  дорогой земляк Пыркова.

Вот почему перед нами не дежурная работа,  а книга, появление  которой восходит у автора к вещам базовым, родовым,  прикорневым.  Всё написанное окрашивается отчётливо личностными свойствами Ивана Пыркова - учёного, журналиста, поэта.

Со страниц книги звучит его взволнованный голос:

«Постепенно, через боль и стыд, через заскорузлые преграды равнодушия, но мы все-таки движемся к осознанию правоты Дмитрия Сергеевича Лихачева, ещё в прошлом веке настаивавшего на том, что «пейзажи России должны быть учтены» и выдвинувшего универсальную не столько формулу даже, сколько программу действий, заложенную в простом, на первый взгляд, определении: «охраняемый пейзаж». Подумалось: как недалека, по календарному счету, эта нравственная форма от того времени, когда в порядке вещей было взрывать стены, например, Симонова монастыря, под которыми покоился прах великой Аксаковской Фамилии. И как далека – космически далека – вместе с тем.
И всё- таки нам, живущим в XXI веке, ещё только предстоит приблизиться к пониманию того, что «охраняемый пейзаж», разумея под ним и Куликово поле, и Бородино, «и заливные луга по Десне Новгорода Северского», как пишет Дмитрий Сергеевич, и Щелыково, и Берендеев лес, и Бабкино, куда Чехов позвал соседствовать «Тесака Ильича», то есть Левитана, и аксаковский дом в Абрамцево, где ради внучки Оленьки, симбирянки, вспомнился – не забылся и расцвёл на все времена аленький цветочек, и Мелихово, и Спасское-Лутовиново, и Ясную Поляну, – это не объект охраны, упрощённо говоря, а наша с вами охранная грамота.
Оберег для наших детей и потомков. От Языковской усадьбы (с её прудами рядышком пульсируют родники притулившейся к Карсунским лесам Прислонихи, где в мастерской народного художника Пластова сохранны не просто холсты, подрамники и тюбики с красками, а сам неброский колорит средней России) тянется незримая нить к священному для отечественной духовности Михайловскому».

Книга прочитана. Хорошая книга. Умная, нежная, талантливая.  Однако думы не отпускают.  На дворе ХХ1 век. Опасный полет над исторической пропастью продолжается. Ласточкино гнездо чудом, но  держится над обрывом.  По весне по-прежнему зацветает сирень в Карамзинском саду Ульяновска. Появляются удивительные работы, подобные той, о которой сейчас  вели мы речь.  Всё ещё очень хрупко. Но так хочется думать, что мы  с вами одолели горечь утраты Дома и Сада и постепенно (очень медленно!) обретаем надежду и силу для любви и созидания. По большому счету только для этого и стоит писать и читать  книги.

Тяпугина (Леванина) Наталия Юрьевна – прозаик, литературовед, литературный критик. Член Союза писателей России. Доктор филологических наук, профессор.
Автор более двухсот научных, литературно-критических и художественных работ. Публиковалась в журналах «Москва», «Октябрь», «Дон», «Волга», «Волга – XXI век», «Наш современник», «Литература в школе», «Женский мир» (США); «Крещатик» (Германия – Украина), альманахах «Саратов литературный», «Краснодар литературный», «Другой берег», «Мирвори» (Израиль), «Эдита» (Германия) и др.

Комментариев:

Вверх