Нина ШАТАЛИНА (1949 - 2017)

ДАЛЬ СВЕТЛАЯ

Светлой памяти моих родных посвящаю

Вдруг поймёшь: святое всё,
Что обычным было.
Николай Муренин

Родина моя

Новый 1950 год я встретила, прожив на этом свете целых две недели, в селе Гайдуковка Старобельского района Луганской области, где и жили моя мама Евдокия, её братья Ефим и Иван и сестра Оксана. Вторая сестра Елена была эвакуирована в 1941 году в Ягодную Поляну, что в Саратовской области.

Село к шляху* примыкает одним домом и потом уходит вдаль, с юга на север, километра на два. Дома, где я родилась, давно нет, а дом моей тётушки Оксаны стоял, да и сейчас стоит, на северном краю села. В «цию хатыночку» как к себе домой я приезжала из Лисичанска, а потом из Саратова много лет. В селе есть ещё три улицы, но они из-за пересечённой балками местности расположены так причудливо, что легче нарисовать их, чем описать.

Отдельно располагался колхозный двор: правление колхоза, ток, ферма, конюшня и племенной бык Васыль, который, мне казалось, и зимой и летом стоял в загоне под открытым небом.

Сила быка Васыля гуляла не только в колхозных стадах, но и в каждом подворье села. Все бычки и тёлки были похожи на Васыля, особенно длинными белыми ресницами.

Дорога от моей тетушки к дяде Ване шла мимо Васыля. В ноздре у быка было вдето кольцо. От этого он выглядел еще более грозным. Каждого проходящего мимо он встречал мычанием и провожал вдоль загона грохотом тяжелой цепи, вторым концом прикованной к железному столбу. От него исходила такая неуёмная и страшная мощь, что многие взрослые обходили это место стороной. Но от Васыля не избавлялись, так как он исправно способствовал увеличению поголовья скота многие годы.

В пору моего раннего детства в селе не было ни водопровода, ни газа, ни электричества. Воду носили из колодца на коромысле, третье ведро прихватывая в руки. Печку топили кизяком – навозным формованным кирпичом. На безлесье в топку шёл камыш, старая солома, хворост. Всё сгорало быстро, только успевай подкладывать в прожорливую печку. Кто побогаче, те привозили с шахт уголь.

К слабому освещению дома керосиновой лампой прибавлялся свет от горящей печи. Кто-то обязательно пристраивался у огня со сковородкой семечек, добыча которых по осени возлагалась на мужа тёти, дядю Петю. Зимой в кармане всегда была горсть жареного лакомства.

Пол в старом тётушкином доме был земляной. Его чистоту лет с пяти поддерживала я, раз в неделю смазывая тонким слоем растворённой в воде глины. На Троицу пол посыпали свежескошенной травой. Разнотравьем, напоённым вольными степными ветрами и вобравшим в себя энергию солнца, заполнялся и пропитывался весь дом. Тётушка добавляла к этой траве сорванную у колодца мяту. На середину стола ставили большой букет цветов. Вышитыми рушниками украшали иконы. От горящей лампадки шёл мягкий свет. К тыну каждого двора пристраивали две свежесрубленные ветки дерева. Село встречало большой православный праздник. Всё оживало. Каждый дом превращался в храм. Запах праздника Святой Троицы и настроение этого праздника запомнились и остались со мной на всю жизнь.

Тётушка

Тётушку селяне звали Оксаной, хотя по паспорту она была Александрой. Я не раз встречала простых людей, несущих по жизни то ли два имени, то ли две судьбы.

Тётя осталась в памяти своей неиссякаемой любовью к единственному сыну Ивану. Он был очень похож на погибшего в войну отца и своим обликом напоминал о любимом и навсегда потерянном человеке.

В войну, когда Иван под стол пешком ходил, беда вихрем влетела в дом. Полина, подруга тётушки, собрав на колхозном поле маленький мешочек зерна с колосков, оставшихся после уборки урожая, спрятала этот мешочек от бежавшего следом за ней милиционера в летней тётушкиной кухне под подушкой, тут же скрывшись со двора. Муж Полины был на фронте. Три детских рта надо было кормить и продержаться ещё одну военную зиму.

Составив протокол изъятия колхозного добра, страж порядка удалился. По законам военного времени это была тюрьма.

Пригорюнилась тётушка. Соседям вместе с Иваном отдала корову, всю мелкую живность и урожай года. Только бы присмотрели за её сыночком до выхода из тюрьмы.

Полина не выдержала всей тяжести совести. Проплакали подружки всю ночь, а утром решили пойти к участковому. Милиционер, давно имевший расположение к чернобровой красавице, согласился порвать протокол, если Полина доставит ему водку, что равносильно было в войну чуду свалившейся манны небесной. По великому блату достали в Старобельске четвертушку прозрачного горючего змия, и пришлось Полине на одну ночь расположиться к участковому, искупив свой грех перед подружкой и тут же повесив на себя грех перед мужем, через год пропавшим без вести на другом поле - поле войны.

Цыган

Муж тёти Оксаны, Петро Маркович Коломиец, - цыган. Как он попал в село – не знаю. Думаю, что отстал от табора, приглядев рыжеволосую и справную мою тётушку. Да и сын был готовый. Иван дядю Петю признал и звал батькой.

Мылся дядька один раз в году, летом, в ставочке **. Мы все удивлялись, как можно быть чистым, не купаясь. А был он всегда чист, при том, что работал не в бане, а главным и единственным конюхом в колхозе.

Цыганские таборы Украины и Молдавии останавливались у нашего двора. Приезжали они не с пустыми руками. Куры и петухи, пойманные в предыдущих сёлах, шли на борщ. Варилось всего много, в котлах, и очень вкусно. А вечером старые цыганки устраивали гадания. Приходили в основном женщины, желающие узнать, что их ждёт в жизни.

К гаданию цыганки готовились на веранде за занавеской, куда никого не пускали. Там они лепили фигурки из воска. Об одной из этих фигурок, вылепленной заранее и подброшенной во время гадания моей тётушке в стакан с водой, я рассказала уже после отъезда табора. Тётушка не поверила. И я поняла: она не хотела верить.

А гадала тётя всегда на дядю Петю. Он был моложе её лет на десять. Гуляла в дяде Пете цыганская кровь, а вместе с кровью гулял и дядя. Из кухонного окна уже нового дома хорошо был виден колхозный двор: тётя высмотрела все глазоньки свои, наблюдая, в какую сторону от конюшни пошёл молодой цыган. Дядька ругаться не любил. Поэтому выяснение отношений ни к чему не приводили, иногда они заканчивались шестимесячным дядькиным молчанием. Петро Маркович так глубоко и серьезно входил в это состояние, что и те, кто с ним не ссорились, постепенно прекращали общение. Бывало, приезжаю на летние каникулы и уезжаю с каникул, а он молчит. И весь мой с ним разговор за лето сводится к двум фразам - приветствия и прощания. О чём думала цыганская душа эти шесть месяцев? Наверное, о воле. А на осенние каникулы, глядишь, и отказался от «обета молчания», и как ни в чём не бывало веселится и радуется жизни. Что за часы шли внутри дядьки, я не знаю, но шесть месяцев можно было и не отсчитывать: из молчанки выходил день в день, как запрограммированный.

Уже после гадания, глубоким вечером, в деревенской тиши, усевшись вокруг костра, цыганский табор начинал свой песенный рассказ. Чего здесь только не было: страстные напевы, роковая любовь, грусть и радость кочевой жизни.

Дядька в такой вечер преображался. Он всегда выглядел молодым, а тут превращался в юношу. После каждого такого посещения цыган казалось: в этот раз точно уйдет с ними. На следующий день запрягал лучших колхозных лошадей и провожал табор с удалыми песнями до следующего села. К вечеру возвращался грустный, но из села так и не уехал.

Цыгане вносили оживление в жизнь села. Может быть, какие-то дворы не досчитывались кур, зато в души послевоенных вдов гадалки вселяли надежду. И колхозных лошадей не трогали цыгане, потому что конюхом был дядя Петя, их брат по духу и крови.

* * *

Была у дядьки страсть – голуби. Было их очень много. Знал он голубей всех «в лицо». Разговаривал с ними. В эти минуты он сам казался голубем сизокрылым. Утро начиналось с пронзительного цыганского свиста. Это дядька поднимал голубей «на зарядку». Голуби огромной стаей взметали высоко в небо, кружили вокруг села, приветствуя солнце, землю, гайдучан, и, как по команде, приземлялись у его ног.

Начиналась кормёжка. Пройти по двору в это время было невозможно. После домашнего перекуса голуби перелетали на колхозный ток. Управляющий хозяйством ругал дядьку. Голуби за день поедали столько зерна, что цыган никакими трудоднями не смог бы рассчитаться с колхозом.

Место ночного обитания голубей - под крышей. Постоянными звуками нашего дома было голубиное воркование: оно сладко убаюкивало в ночной тиши.

Дядька ко мне относился, как к своим голубям – нежно и по-своему заботливо. Называл дочкой. К концу лета я так сильно загорала, что цыгане принимали меня за свою.

С Божьими птицами соседствовали ласточки, приклеившие своё гнездо прямо над входной дверью, под соломенной крышей. В зиму птицы улетали в тёплые края, а весной радовали нас своим возвращением. При строительстве нового дома ласточки построили гнездо на крыльце. Они приняли новоселье.

* * *

Первая встреча с классикой произошла рано и благодаря дяде Пете. Осталось воспоминание далёкого и очень раннего детства. Жили еще в старом доме, из двух комнат. Одна из комнат служила прихожей, кухней и спальней. Посреди комнаты – подпирающий потолок, затертый до черноты от бесконечного касания столб, служивший одновременно вешалкой для верхней одежды. На север выходило маленькое окно. На его подоконнике всегда стояла бутылка из прозрачного стекла, наполненная маслом, вобравшим цвет и свет цветущего подсолнечника. Эта бутылка на фоне ослепительно чистого заоконного пейзажа зимней степи с одинокими высохшими былинками так и осталась в памяти художественным полотном детства. В другой комнате – стол, шкаф, кровать, печка с лежанкой, где смотрели свои детские сны сначала Иван, а потом и я. В переднем углу – иконы. А под иконами - табуретка, на которой стоял патефон. И среди этого весьма небогатого и простого, украшенного вышивками моей тётушки, убранства зимними вечерами из патефонного ящика раздавалось:

Выхожу один я на дорогу;
Сквозь туман кремнистый путь блестит;
Ночь тиха. Пустыня внемлет богу,
И звезда с звездою говорит.

Из собранной фонотеки это было любимое дядькино произведение. Он им заканчивал длинные зимние вечера. Всё в доме затихало. Говорили музыка, стихи и исполнитель. Утруждать воображение не надо было: за нас это гениально сделали создатели шедевра, а наши объединившиеся, почти в молитвенном состоянии души только впитывали это Божественное творение.
Вторым часто прослушиваемым шедевром была песня:

Эх, дороги! Пыль да туман,
Холода, тревоги да степной бурьян.

Казалось, дядька своей предыдущей кочевой жизнью навсегда впитал эти состояния природы, не отпускавшие его и при оседлой жизни.

* * *

Была одна нецыганская черта у дядьки – ничего не выбрасывать. Жил по принципу: в кулацком хозяйстве всё сгодится. Будучи взрослой, в очередной приезд я предложила тёте многое ненужное выбросить. Она согласилась, предупредив: «Унэсы подали, в ярок***. Бо Пэтро знову принэсэ всэ до хаты». Я так и сделала. Закончив уборку, пошла в гости. На обратном пути, подходя к дому, я чуть не умерла от хохота. Через весь двор на бельевых верёвках висели выстиранные, счастливые от своего возвращения домой тридцать шесть картузов. Мне только оставалось спросить, когда же шестидесятилетний мужчина успеет доносить в этой жизни тридцать шесть, теперь уже коллекционных, головных уборов?

Ангел хранитель

В том, что у меня есть Ангел хранитель, только в детстве убедилась дважды.

Однажды дядька чуть было не погубил меня. Объезжать молодых и ретивых лошадей дядя Петя решил сразу после праздника Святой Пасхи (Пасха в тот год была поздней, жаркой). Приехав с конюшни на арбе, он за завтраком объявил, что едет за соломой Васылю. Васыль был всё время на привязи, и еду «его величеству» надо было доставлять «к столу», а соломенную подстилку - к лежбищу. Так как бык приставлен был к дядьке, то и забота о племенной скотине лежала на дяде Пете.

О моём желании покататься на арбе тётушка слышать ничего не хотела – кони молодые, горячие, необъезженные. Как только тётя зашла в дом, я тут же увязалась за дядькой. Кое-как умоcтившись на неудобной для сиденья арбе, одной рукой взялась за её стойку. В другой руке было крашеное, праздничное яичко.

Дядьке всегда не хватало адреналина. Забыв, что сзади у самого колеса сидит ребёнок, да и дорога идёт под откос, он ударом плётки по лошадям заставил их в испуге рвануть с места. Рывок был такой силы, что я буквально вжалась в ближайшую ко мне стойку арбы. Ноги при этом свисали и болтались рядом с колесом. Дядька все стегал и стегал лошадей плетью. Арба уже не касалась земли, а от ухабов и большой скорости летела по воздуху. Кричать дяде об остановке повозки не было смысла: не услышит. Все грохотало, свист ветра сливался с цыганским свистом. Моим спасением было бы избавиться от крашеного яичка и ухватиться обеими руками за стойку. Но об этом даже думать было невозможно. Я понимала, что праздничное яйцо – это свято. Его выбрасывать нельзя, его надо съесть. Обод и спицы, стянутые железным обручем, вертелись рядом с ногами с такой скоростью, что превратились в сплошной круг. Мне стало жутко от мысли, что в любой миг можно слететь вниз прямо под крутящееся колесо арбы.

И тут я почувствовала, что меня кто-то придерживает. Лошади вдруг остановились у склона Лисьей балки.

Сняв меня с арбы, дядька со словами «Собери домой цветочков» отправился к стогу соломы. Я долго стояла на месте, потом вспомнила про яйцо, изрядно помятое, но уцелевшее. Очистив его от красочной скорлупы и съев, пришла в себя. Видно, освящённое яичко несло саму жизнь.

Пока дядька вдалеке набрасывал в арбу солому, я не только набрала букет, но и успела сплести веночек из первых весенних цветов.

Дядя Петя вернулся, разгорячённый от работы. Зато лошади за это время успели поостыть. Забросив меня наверх, цыган привычным свистом дал команду трогаться. Наверху покачивающегося стога поверх соломы лежала свежая молодая трава. Где дядька умудрился её подкосить в эту пору – непонятно. Лакомство это предназначалось для Васыля. Я сделала в траве неглубокую ямку и улеглась в ней. Земля куда-то ушла, напоминая о себе целительным запахом свежей травы. Перед взором остались небо, парящие вольные птицы и солнце. Думаю, рядом отдыхал и мой Ангел-хранитель, потрудившийся в этот день во имя моего спасения.

Проснулась я от крика тётушки: «Куда ты див дытыну?» «Та куды воно динэться? Спыть на арби», - спокойно ответил дядька.

* * *

Лисичанск, куда мы переехали после моего рождения, расположен на правом, высоком, берегу Донца. Дворовой стайкой, тайком от родителей, мы перелетали с кручи на берег реки. Плавать я ещё не умела, но активно участвовала в забавах на дальность ныряния. Как-то нырнув, обнаружила, что дна нет. Паники не было. Даже кричать не стала. Но поняла, что всё случившееся очень серьёзно: можно не добраться до берега. Набирая воздух, барахтаясь, я снова ныряла. Течение мешало продвижению к берегу и сталкивало меня всё ниже и ниже от пляжа. И тут, теперь уже второй раз за мою короткую жизнь, почувствовала какую-то поддержку сзади и неизъяснимую подсказку: «По донышку!» Ныряя до дна и проделывая несколько шагов, я опять выныривала, чтобы набрать воздуха и снова опуститься на дно для дальнейших нескольких шагов передвижения. Мне показалось, что борьба с водой длилась очень долго. Окончательно вынырнула я в камышах, у моста.

Совершенно обессиленная, вылезла на берег, оглянулась. Никого рядом не было. Издалека доносился детский визг да тяжёлый перестук колёс удаляющегося товарного поезда. Всё так же ярко светило солнце, перешёптывались тополя да лениво квакали потревоженные мной лягушки. Я как-то сразу повзрослела. И вспомнила рассказы тётушки об Ангелах-хранителях.

Отдышавшись и придя в себя, пошла к ребятам. «Отряд не заметил потери бойца».

Уже взрослой было откровение, думаю, всем нам, землянам: «Знали бы вы, сколько раз по жизни Мы спасали вас от смерти».

Шкода

Одна моя шкода стала легендой среди нашей родни.

Тётя Оксана всё время причитала: «Знову куры нэ нэсуться!» Мне эти причитания порядком надоели. Недалеко от нас, рядом со ставком, располагались сараи, куда на ночь запирали колхозных уток и гусей. Эта птица в траве и на дне ставка оставляла яйца, которые никто не собирал. После очередной тётиной жалобы я набрала корзину утиных и гусиных яиц и принесла их домой: «Тётя, смотри сколько! Всем хватит». Тётя ахнула при виде этой тяжести и объяснила, что утиные и гусиные яйца никто есть не будет. Невкусно. На том и успокоились.

В один из дней, проснувшись поздно, обнаружила, что никого нет дома. Нелёгкая занесла меня в курень****, откуда с громким кудахтаньем вылетели во двор три курицы. В разных углах куреня стояли три корзины, а в них было столько куриных яиц! Подсказать было некому, что эти три курочки высиживают цыпляток, и посажены на яйца они в разное время, и на свет Божий появятся цыплятки тоже в разное время.

Я сложила яйца в одну корзину и отнесла их в летнюю кухню. Когда пришла тётя, я её и «обрадовала» своей находкой.

Что здесь началось! Тетя и три курицы, отлучённые от гнезда и своих невылупившихся теперь уже застывших цыплят, кричали в четыре голоса, каждая по-своему, на всё село: «Ой горюшко-горэ! Та шо ж цэ тэпэр будэ?»

Нашли меня вечером у дяди Вани в саду. Под прикрытием всегда защищавшего меня дяди Пети вернулись домой, где нас ждала такая картина: сидит тётя, на коленях та самая корзина с яйцами. На столе две больших миски. В одну миску сбрасываются тут же разбиваемые негодные яйца, в другую – свежие. Потом мы ещё пару дней ели одну яичницу.

Тётя принималась неоднократно меня ругать. Но дядя Петя вставал на защиту, всё время повторяя: «Та цэ ж дытына! Хотила зробыты, як краще».

Той осенью тётя с дядей остались без куриного мяса и молодого птичьего пополнения.

Дядя Ваня

У дяди Вани усадьба была образцовая. Дядя, офицер Советской армии, Чирка Иван Максимович, с войны вернулся в родное село без ноги. Устроился на работу в правление колхоза и с тётей Дашей, женой, занимался хозяйством и детьми, по окончании школы в середине пятидесятых завербовавшихся на объявленную молодёжную стройку - гигант химической индустрии, город Северодонецк.

Старший брат дяди и трёх сестёр, Ефим Максимович, тоже потерял на войне ногу. В начале пятидесятых умер, оставив жене тёте Федоре пятерых детей и просьбу брату помогать Федоре. Дядька разрывался на части, но никогда не жаловался. Был всегда весел, помогал не только семье умершего брата, но и сёстрам.

Удивляла при его занятости ухоженность дома, огорода и сада. Стерильная чистота была везде, даже в огороде. В огород невозможно было зайти: земля была как пух, и я по колено проваливалась в эту полувоздушную тёплую массу. Картошка вырастала такой величины, что пять штук заполняли ведро. На базаре в Старобельске дядину картошку расхватывали враз. Дядя на это говорил: «От люды дурни! Купляють воздух». Чеснок вырастал с мужской кулак. Занимался дядя пчёлами, и дважды за лето вся родня получала по баночке душистого мёда.

Тётя Даша часто болела и рано ушла из жизни. Дядя на её могиле посадил шесть пирамидальных тополей. На одной ноге с ведром воды взбирался он на пригорок, где располагалось кладбище, чтобы полить маленькие деревца. Деревца выросли в могучие и стройные стражи тёти Дашиного покоя. Они и поныне, как маяки, за много километров до села предупреждают путешествующих о маленьком кусочке земли, носящем имя «Гайдуковка».

Яблоко

Самая младшая из родни по маминой линии (мама тоже была младшей), я находилась на особом положении и жила в селе на два дома: то у тёти Оксаны, то у дяди Вани.

Два дома иметь было хорошо. Выразит недовольство дядя – уходишь к тёте, отругает тётя – идёшь к дяде. Дядя часто встречал меня фразой: «Росказуй, яку шкоду зробыла у тёткы». Почти тем же вопросом встречала тётя Оксана, когда я приходила от дяди.

История с белым наливом для меня была очень поучительной. Дядя Ваня привёз из питомника яблоньку сорта «Белый налив». Яблонька прижилась, на следующий год зацвела двумя цветочками и дала два яблока. Эти яблоки отличались размерами, особенно одно. Оно было так велико, что обращало на себя внимание всех проходящих мимо гайдучан. Дядя предупредил меня, что перворождённые яблоки срывать нельзя. Яблоко должно созреть до такой прозрачности, что сквозь его мякоть будут просматриваться семечки. Оно само должно упасть на землю.

После этих слов каждое утро у меня начиналось с километровой пробежки от тётиного дома до дядиного сада с проверкой, а не созрело ли яблоко. Яблоко не светилось и не падало. Рядом с молодой яблонькой старая яблоня еле удерживала плоды того же сорта. Ешь! На это дядя мне не раз указывал. Я ждала созревания одного яблока, которое было в пять раз большего яблок соседних. Каждый день оглядывая это чудо со всех сторон, изучила его так, что оно мне приснилось: солнечные лучи проходят сквозь яблоко, высвечивая тёмно-коричневые семечки, созревший плод падает, и соседский мальчишка, не меньше меня карауливший это падение, съедает огромное чудо.

Проснувшись утром от страшного сна, я поняла: это предупреждение. Яблоко надо снимать, что и было сделано. Убегая от дяди и едва удерживая двумя руками долгожданный подарок плодородной дядиной земли, я мысленно представляла, как мы его вчетвером, с подружками, едим.

А в это время тётя Даша звала меня к завтраку, но со двора слышалось только кудахтанье кур. Дядя, зная, что, уходя, я всегда прощаюсь, изрёк: «Цэ вона збижала з яблуком». Выглянув с веранды и убедившись в моём с яблоком отсутствии, родичи сели завтракать без меня.

В какой же восторг пришли Зоя, Галя и Варя, увидев в моих руках огромный фрукт! Но надо же такому случиться: тётя Оксана позвала меня домой. Предупредив, что сейчас буду, убежала по тётиному зову. Вскоре вернувшись, по довольным лицам подружек поняла, что яблоко было очень вкусным.

Сон оказался вещим.

Подмога

Во второй половине пятидесятых годов многие селяне, оправившись от войны, начали строить новые дома. Белоснежные хатки с завалинкой под соломенной крышей, огороженные тыном, стали уступать место просторным домам под шифером, а то и железом. Возводил дом хозяин с сыновьями и братьями, а обмазывали стены и потолки всем миром, за угощенье.

За пару дней до мазки привозили глину, рассыпали по кругу, заливали водой, добавляли соломку, и лошади своими мощными копытами делали замес. После такого замеса внутри этого круга долго не росла трава.

Ранним воскресным утром стекался народ и, не мешкая, приступал к тяжёлой работе. Но, соединившись в едином порыве, под шутки, девичий хохот, в предвкушении всеобщего гулянья уже к обеду работу заканчивали.

Уставшие, поглядывая на обмазанного красавца, шли к накрытым в садочке столам. Первая рюмка снимала усталость. Вторая – укрепляла обмазанные стены, а после третьей вырывалась на волю украинская песня. Ох эти украинские хоры! Каждый пел с удовольствием, прислушиваясь ко всем поющим, чтобы не вылезти из хора, но и быть услышанным. Дирижёра не было, но кто-то умело управлял этим многоголосьем. А когда доходила очередь до песни «Роспрягайтэ, хлопци, конэй», нам, детям, надо было за что-то держаться. От мощного звучания этой песни можно было и не устоять на ногах.

Расходиться начинали ближе к ночи после песни «Ой, я пьяна, та й хилюся». Хор распадался на дуэты. И уносились эти дуэты в разные концы села. Оставшиеся за столом гадали, кто поёт.

– Та цэ Горпына з Мыколою.

– Та ни, цэ Тарас з Ганною.

– А цэ, мабудь, Остап з Тытяною.

Вот затих и последний дуэт...

Храм

Храма в Гайдуковке и в окрестных сёлах не было. Сказались гонения на церковь в тридцатые годы, да и война сделала своё дело. Ближайшая церковь – в Старобельске, куда не так просто было попасть. Редкие автобусы, переполненные пассажирами, проезжали мимо Гайдуковки. А о личных машинах селяне тогда и не мечтали.

Бабушка Мария и две её дочери, живущие рядом с нами, были той незатухающей свечой на всё село. Молитвы за болящих в этом доме не прекращались и имели, наверное, большую силу. Часто можно было видеть бредущих мимо нас печальных женщин. После беседы в тени сада с бабушкой или старшей её дочерью Евдокией женщины уходили с надеждой и верой на выздоровление своих близких. Я, обрывая вишню у тёти Оксаны, часто являлась невольным свидетелем этих бесед. Мало что понимала, но присутствие какой-то невидимой, тайной, доброй силы ощущала.

Не помню, чтобы моя мама молилась. Но запомнила слова, раздававшиеся в мой след: «С Богом!» Я к этому призыву настолько привыкла, что не замечала его. И только после маминого ухода поняла, какой это был сильный посыл и моя защита.

Подружки

Рядом с домом тёти Оксаны как-то незаметно вырос большой сруб. Однажды, проходя мимо этого сруба, я заметила в оконном проёме девочку необыкновенной красоты. Эту красоту обрамляли слегка курчавые тёмные волосы. Её едва-едва уловимое косоглазие придавало лицу не зависящую от настроения живость и притягательность.

«Ты кто?» - спросила девочка. «Я – Нина. А ты кто?» «А я - Галя. Пойдём с нами гулять». С Галей была её старшая сестра, Зоя. Она была не столь красива, как Галя, но очень мила. Рядом они смотрелись, как статуэтки: маленькие и аккуратные. Галя была старше меня на год, Зоя – на три. И фамилию они носили красивую – Иноземцевы. Мы подружились, и с этой поры моя жизнь в селе стала весёлой, наполненной, можно даже сказать, по-детски счастливой. Четвёртой нашей подружкой была Варя Симейко, появившаяся на свет на один день раньше меня.

Много позже мне встретилась такая информация: рядом с нами идут на пятьдесят процентов друзья из прошлой жизни, вторая половина сопровождающих нас – новое окружение. Первые легко узнаваемы, с ними комфортно, привычно и радостно. Мои новые подружки, безусловно, были моими «старыми» подружками.

Галин и Зоин отец, дядя Андрей, работал комбайнёром. В летнюю пору - от зари до зари. Через день парами я с Галей, затем Зоя с Варей носили ему в поле упоительно вкусный обед, который все вместе во главе с тётей Надей, женой дяди Андрея, и готовили.

По дороге мы с Галей обсуждали наши серьёзные дела и пели. С Галей мы жили душа в душу, ругались только тогда, когда надо было с дороги сворачивать на стерню. К уборке урожая подошвы моих сандалий стирались на нет, и по стерне, очень колючей, приходилось бежать босиком. Галя это делала легко и быстро. Подошвы же моих ног не выдерживали это жнивьё: скорость резко падала, терялось драгоценное время, отведённое на тайное купание в ставке.

Как-то в дождливый день дядя Андрей, сидя на крылечке и закрывшись «Известиями», торопился насытиться информацией о жизни страны. Чёрный ворон, неожиданно припавший к самому крыльцу, начал зловеще каркать. Отбросив газету, в одно мгновение дядя Андрей схватил стоящее на веранде ружьё и единым выстрелом разметал в пух и перья уже улетающего чёрного вещуна. Мы, дети, не понимая, что произошло, стояли в оцепенении, молча наблюдая за плавно спускающимися на землю перьями, остатками от только что жившей птицы. Из шока нас вывело объяснение взрослых: каркающий у крыльца ворон – к покойнику во дворе. Вместе с вороном расстреливалась надвигающаяся беда.

Тётя Надя вела домашнее хозяйство и воспитывала дочек. С переездом в новый дом девчонок прибавилось в моём и Варином лице. Домой с Варей мы ходили только спать.

На лице тёти Нади всегда была улыбка. Казалось, что эта улыбка ещё в молодости была подарена кому-то. Как в тёте Наде улыбка сочеталась с никому из нас не понятной печалью? Может, это след воспоминаний о войне, прошедшей ею и напоминавшей о себе звоном медалей на пиджаке, скромно висящем в самом углу платяного шкафа.

Любила нас с Варей, как своих дочек. Кормила, поила, учила домашнему хозяйству. Мы ей никогда не мешали. Она разрешала нам делать всё, приветствуя наши буйные фантазии. А если за что-то журила, то делала это очень мягко.

Галя много читала и читала со скоростью нынешних сканеров. В школьную библиотеку мы ходили, как и полагалось, один раз в десять дней за одной книжкой. Галя – два раза в неделю, набирая их полную сетку. Часто рассказывала нам о прочитанном в лицах. Она была прирождённой артисткой. Но самым ярким талантом её было умение петь.

Через несколько лет раздолье донецкой степи Галиным голосом влилось в могучее звучание украинского народного хора имени Григория Верёвки, который и представлял по всем странам и континентам великую державу – Советский Союз.

В монастырях на входные ворота ставят молодых и самых красивых монахов – лицо монастыря. Галя была лицом хора. Подтверждением тому были журналы, привезённые после заграничных гастролей, где на фоне хора в сто двадцать человек отдельным портретом шёл её снимок.

Великолепное Галино соло сопровождал симфонический оркестр киностудии имени Довженко в фильме «Карпатское золото».

Породила мати сина
В зеленiй дiбровi,
Дала йому карi очi
I чорнii, брови.

Наша подруга донесла до слушателей песню-боль матери о сыне из поэмы «Сова» великого кобзаря Тараса Шевченко.

Галя проводила с нами конкурсы «Хто краще заспивае». Победителю вручалась песня-открытка.

Прошло почти пятьдесят лет. У меня сохранилась такая открыточка, где изображена стройная девушка у реки, а на другой стороне слова и ноты песни «Маричка».

Концерты устраивались дома, по дороге из магазина, на ставке. В школьном спектакле «Наталка-полтавка» главную роль исполняла Галя:

Вiють вiтри, вiють буйнi,
Аж дерева гнуться.
Ой, як болить моэ серце,
А сльози не ллються.

Если Галя была знатоком народной песни, то я привозила из города пионерские песни. Одна из них стала нашим с Галей гимном. Обняв друг друга за плечи, шагая босиком по пыльным дорогам, громко и весело запевали:

Говорят, что нас с тобою не разлить водой.
Ты выходишь, я – стрелою следом за тобой.
А если выйду я, догонишь ты меня,
Все знают: шагают по улице друзья.

Зоя не проигрывала на фоне Гали. У неё были свои достоинства. Я бы сказала, что их было ничуть не меньше, а может, и больше. Просто по натуре она была не лидером, что совершенно ей не мешало в наших детских играх. Она хорошо танцевала и все дела сопровождала песней. Одна из них

Друзья, люблю я Ленинские горы.
Там хорошо рассвет встречать вдвоём...

вошла в память именно в её звонком и чистом исполнении. Зоя была, как колокольчик, лёгкая и всегда весёлая. Никакие огорчения не омрачали надолго её настроения. Это был дар свыше, пронесённый Зоей по всей жизни.

Зоя, как и я, была лунатиком. Если мои ночные похождения заканчивались слезами в каком-нибудь углу дома (так как, проснувшись, я долго не могла разобраться, где я нахожусь), то Зоя ни много, ни мало бродила по селу, к утру возвращаясь домой. При очередной ночной прогулке решила проведать своего дедуся. Почти как в сказке о красной шапочке встретила волка. Приняв его за собаку, несколько странную, отогнала палкой и побежала дальше. Волк не отставал, но и не нападал. Всё также находясь в лунатическом состоянии, зашла к дедушке в дом и улеглась на кровать. Рано утром, увидев любимую внучку, дед подумал: «Совсем старый стал. Не помню, когда уложил дитя в постель». На следующий день тётя Надя с дядей Андреем, не найдя ребёнка дома, обыскали всё подворье. Накал ситуации придало сообщение селян о том, что этой ночью волк задрал в селе несколько овец. Старику о пропаже внучки убитые горем родители сообщать не торопились, щадя его возраст. В обед Зоя, как ни в чём не бывало, вернулась домой с кульком конфет, подаренных дедусём.

И только в третьем тысячелетии в одном из новых учений я прочла, что опыты подготовки физического тела к бессмертию (и такое требование выдвигает эволюция) идут давно. Эти опыты хорошо получаются у сомнамбулов, «лунатиков». Они-то и являются первыми опытами тонкого тела в управлении спящим плотным двойником. Конечно, плотное тело ничего не ведает, когда спит, но тонкому телу не трудно подключить мозг человека к своим действиям. Тогда плотное тело будет как бы спать и как бы бодрствовать, испытывая чувства восхитительной нереальности. Это, как указывает учение, можно назвать аффектом, трансом и экстазом, пришедшими одновременно. Вполне вероятно, что чувства восхитительной нереальности мы испытывали с Зоей вместе, «прогуливаясь» за ручку по сладко спящей деревне и внося свой посильный вклад в продвижении Духа к Высшему.

Варин дом располагался на полпути от шляха к нашему дому. Варя жила с мамой, бабушкой и двумя тётями, создававшими уют в доме. Где была наша подружка, там было спокойно и комфортно. Я не помню, чтобы Варя бегала. Она никогда не торопилась, но всё успевала. Если отсутствовала один день, мы это очень ощущали, скучали без неё и уже вечером бежали к тёте Лене, Вариной маме, с просьбой вернуть нам нашу подружку. Для тёти Лены мы всегда были Галочками, Зоеньками, Ниночками, Вареньками и остались ими. Украинским словом «доця» тётя Лена называла не только свою дочь, но и нас тоже. Свет в доме Симейко присутствовал не только от ласкового обращения с нами. Он распространялся далеко вокруг от Вариного дома. Пять обитающих в нём женщин создали такую атмосферу доброжелательности, размеренности и полного отсутствия суеты, которых мне по жизни встретить так и не пришлось.

...Нет-нет, да и вернусь в мыслях в Варин дом, отдохну там душой несколько мгновений и опять с головой в нескончаемый поток жизненных дел...

Нам вчетвером было так хорошо, что никто из сельских детей не мог вписаться в нашу компанию. Ревность кого-либо из нас безмолвно вытесняла пришельцев.

Детский домик

Тайное желание всех детей - иметь дом в миниатюре. Зоя с Галей, Варя и я сделали такой дом, приспособив для этого гусятник, обмазав его изнутри глиной, оштукатурив и побелив мелом. Утром гусей выгоняли на ставок, и мы тут же, приведя помещение в порядок, вселялись в него со своими куклами, сшитыми собственными руками. Взрослые смеялись над нашей затеей, особенно над ежедневной побелкой и отмывкой пола гусиного хлева. Туда никто, кроме детей, не мог залезть, взрослые могли только заглянуть. Мы занимали каждая свой угол, и начиналась «взрослая» жизнь с походом в гости, приготовлением еды, угощениями, шитьём платьев для кукол. Для наших же кукол мы сколачивали кроватки, диванчики, шкафы, шили коврики, занавески. Мы так этим увлекались, что порой забывали про наше любимейшее занятие – купание в ставке. Мы очень долго играли в куклы. В каждой из нас сидела будущая мама, и чувство материнства умножалось на четыре, проявляясь в сценах по воспитанию кукол-детей. А вечером гуси поднимали жуткий гвалт, выгоняя нас со своей квартиры. На следующий день всё повторялось снова.

Ставок

Запретным и потому сладостным местом нашего отдыха был ставок. Пока мы не умели плавать, нас туда без взрослых не пускали. Четырёхголосым нытьём, обещаниями всё сделать по дому мы уговаривали сходить искупаться тётю Надю или тётю Оксану. По продолжительности эти купания были недолгими, дома взрослых ждали бесконечные дела. Мы стали ходить на ставок тайком, но мокрые трусы за короткую дорогу от ставка до дома не высыхали и выдавали нас. Оставалось одно: купаться без трусов.

Так как с нами на ставок увязывались рядом с нами жившие Иван и его брат Николай, ставок пришлось поделить пополам: на одной стороне раздевались мальчики, на другой – девочки.

Начиналась радость общения с водой. Мне кажется, что в воде мы чувствовали себя естественнее, чем на воздухе: сливались с природой и были ею. Ставок радовался детскому визгу не меньше, чем мы. Брызги в лучах солнца, катание друг на друге, ныряние до посинения, до перестука зубов. Но эта радость раздражала дядько Гната, отца Ивана и Николая, сторожившего колхозных уток и гусей неподалёку. Мы мешали его водоплавающим, да и ему самому. Какой же ужас охватил нас, когда мы, накупавшись, обнаружили пропажу вещей. Мы поняли: вещи унёс Гнат. Голышом, большой компанией, стали пробираться к дому. Благо, что на поле, примыкавшем к нашей улице, в тот год была посажена царица полей, скрывавшая наше передвижение. Каково же было удивление и смятение наших родных при виде голых детей, вынырнувших из кукурузы.

Пастушки

У Иноземцевых была корова. Гайдучане пасли стадо по очереди. Так как мы всё лето проводили у Гали с Зоей, то и я, и Варя тоже пасли коров. До обеда – я с Галей, после обеда – Зоя с Варей, в следующий раз - наоборот. Вставать с рассветом после ночных гуляний ой как тяжело было. Зато как нас встречала природа! Отдохнувшая после зноя предыдущего дня, она медленно просыпалась. Вначале лучи восходящего солнца пробуждали небо. И оно отзывалось, направляя слабый отражённый свет на зелёный покров земли. Лёгкий ветерок, помогая солнцу, будил траву, нашёптывая ей свои утренние признания. Преодолев последнюю преграду из стены колосьев созревающей пшеницы, пронзительные солнечные лучи захватывали в свои объятия всё село. Не летели самолёты, не гудели паровозы, не плыли пароходы. Копыта не стучали под белыми и красными. Да и немцев-оккупантов более десяти лет не видела украинская земля. Мир и покой, особо ощущаемые в ранние утренние часы...

Прихватив с собой телогрейку, мы с Галей по очереди досматривали сладкие сны под стрекотание кузнечиков и пение жаворонков. А часов с десяти, выспавшись, включались в активную жизнь. Так как надои коров от нашего с Галей пения резко повышались, то гайдучане, да и коровы любили очередь маленьких пастушек. Исключением была самая смирная корова Нюрка. На этой корове мы учились искусству дойки. Парное молоко выпивали тут же из баночки, припасённой специально для дойки. А после обеда тем же занимались Варя с Зоей. Да и покататься на смирной Нюрке все были не прочь. Нарвав букет самой сочной травы, одна из нас подносила его к губам Нюрки, а вторая взбиралась на спину коровы. По доставляемому удовольствию от такого катания ни один транспорт не шёл в сравнение. Отодвигая букет всё дальше и дальше от смирного животного, заставляли его передвигаться. И так до тех пор, пока не был съеден букет или не подходила бодучая корова. Помогал нам на пастбище, да и во всей детской жизни, Жулик, или просто Жуля, преданный и ласковый пёс Иноземцевых. Он с нами пел своим собачьим голосом, он с нами бегал наперегонки, он с нами ел, он с нами спал, он с нами плавал в ставке. Я не помню ни минуты его отсутствия, он всегда был с нами. Не было его только утром. Но мы уже знали: побежал встречать вышедшую из дома Варюшку.

Дедусь

Любили бывать у деда Лариона, отца тёти Нади. Особенно в его отсутствие. Дед был мастер на все руки. Всё делал сам, вплоть до того, что смастерил скрипку и баян и сам на них играл. Галя осваивала баян и на слух подбирала мелодии к песням, а мы ей завидовали.

Очень нравилась нам кровать, мастерски сделанная дедом. От многочисленных перин и подушек она подбиралась к потолку. Не всегда сёстры разрешали запрыгнуть на эту гору, потому что их тоже ругали. Но когда разрешали!.. Перины были настолько мягкие, что мы погружались в них с головой. Как дед не задыхался в этом безвоздушном пространстве, непроизвольно замыкаемом сверху краями перины, не понятно. Кровать была такой большой, что мы могли по отдельности спрятаться каждая в своей пуховой яме. Прыгая, мы порой не замечали, что уже давно дедусь наблюдает за нашей драчкой и войной подушек. Распатланные и запыхавшиеся, сползали с поля боя. А дед в очередной раз жаловался тёте Наде: «Опять девчата прыгали на перине». На ней невозможно было не прыгать.

Была у дедуся потайная комната. Закрывалась она хитрым замком, опять же изобретённым дедом. Туда разрешалось входить только Зое. Кто-то стоял на карауле, а мы, уговорив Зою, заходили в мир дедусёвых накоплений. Но дед всегда чувствовал наш тайный приход и перемещался из любого конца села с космической скоростью. За всю пору детства мы так и не успели до конца познакомиться с миром дедовых увлечений.

У дедуся в самом конце огорода была копанка. Это очень глубокая яма в диаметре с метра полтора. Вода, заполняющая этот колодец и укрытая старыми вётлами, была ледяной. Плавать в этой, леденящей душу и тело, купели было невозможно. Оставалось только одно – нырнуть и вынырнуть. И это было опасно: дна не достать, а вода мгновенно сводила руки и ноги. Поэтому один нырял, а трое, сидя на коленях, страховали, ухватив ныряющего за что попало. И так раз пять. А потом долго отогревались на солнышке.

В памати остался дедусин зелёный дворик, а посреди двора – немецкая каска, приспособленная дедом под куриную поилку.

Лакомства детства

Самым вкусным блюдом детства остались вишни в сахаре. Но главное, как их приготовить. У Иноземцевых, да и у дедуся, были вишнёвые садочки. Взобравшись на верхушку дерева, набирали самых спелых, вобравших много солнца вишен. Потом вишню с прослойкой сахара набивали каждый в свою бутылку. Вырезали палочку из вишни диаметром с бутылочное отверстие, краешек очищали от коры. Палка служила прессом для вишен. Надо было размять каждую вишенку, сахар таял в этом соке с мякотью. Вишни с сахаром добавлялись, опять толклись. И так, пока бутылка не станет полной. Напиток получался Божественный. Мы порой не выдерживали и отпивали этого нектара, не дождавшись наполнения бутылки. Палочка со временем на конце мохрилась, превращаясь в щётку. Но сок из этой щётки, дополненный ароматом и крепостью самого дерева, был ещё вкуснее. С бутылками и палками мы не расставались всю пору созревания вишен.

* * *

Недалеко от нашего дома, в Лисичанске, была бойня. К ней примыкал колбасный цех и маленький магазинчик. В выходной день выстраивалась очередь за мясными продуктами. Так как в этот день детский сад не работал, то мама вынуждена была брать меня с собой. Стоя у проходной, я увидела на территории бойни проходящую мимо бабу Зину, нашу соседку. На её поиск я и направилась в колбасный цех, пройдя через проходную незамеченной ввиду своего совсем малого роста. Колбасные кольца висели на перекладинах и занимали всё пространство цеха. Запах копчёной колбасы опьянил, а её изобилие изумило моё детское воображение. Работники цеха, увидев непонятно как пробравшееся на территорию дитя, с вопросом кого я ищу, угощали, конечно же, колбасой. Обвешав меня всю, как ёлку, колбасными кольцами разной величины, да ещё выстроив из них пирамиду на руках, вывели потайными тропами за территорию бойни. Мама при виде этого колбасного сооружения обомлела. Сталинские времена были ещё в силе. Но женщины посоветовали быстрее убираться домой вместе со мной и колбасой, которой нам хватило надолго.

Детсад

Детские годы я делила на три дома: родительский, тётушки Оксаны и дяди Вани. Родительский дом пребывал в городе Лисичанске, а точнее, в Пролетарске. Пролетарск уже после нашего отъезда слился с Лисичанском.

Моё чёткое воспоминание о городской поре относится годам к четырём. Нас, нарядных, шумных представителей детского сада от шахты имени Крупской, привели в День шахтера давать отчетно-праздничный концерт папам и мамам (женщины тогда ещё работали под землёй), только что поднявшимся из забоя. Белые-белые зубы сияли на чёрных от угольной пыли лицах шахтёров. Наши выступления счастливые папы и мамы при виде своих деток наделяли громкими аплодисментами. После концерта мы вручали всем присутствующим цветы уходящего лета, а в ответ получали щедрые подарки. Шахта на тот момент выдавала на-гора много угля, была богатой и о детях, рождение которых пришлось на середину прошлого века, заботилась не формально.

Каждое лето детский сад выезжал на Лесную Дачу в сосновый бор. Предварительно делалось на память фото под старой грушей. Воспитательница приносила атласный бантик и прикладывала его к макушке каждой девочки, предупреждая: «Не вертись - бантик упадёт!». Эта процедура повторялась каждый год, и на всех фотографиях той поры видно, что бантик бутафорский, и из него не торчит пучочек волос, за который бы и держалось украшение каждой девочки. После съемок детей стригли под машинку, выдавали фланелевые казенные платья, шаровары и белую панамку. Увозили нас на всё лето. Родители могли отдохнуть от нас, а мы набирались здоровья, крепчали и подрастали. Каждое воскресенье утром на автобусах привозили пап и мам, а в пять часов вечера перед отправкой родителей домой у автобусов собирался весь детский сад. Как только появлялась первая детская тихая слеза расставания, она тут же вырастала в бурлящий поток. Следом, как в рупор, разносилось грозное и басистое: «Убра-а-а-ть слёзы! Иначе! Родителей! Вам! Не видать! До! Конца! Лета!». Этого мы боялись больше всего на свете. Не издавая звуков, захлёбываясь слезами, затихали. Расставание с мамой всегда вызывало у меня боль, непонятную мне самой, захватывающую всё тело, душу и даже что-то большее.

С дисциплиной у меня всегда было сложно. Объяснение этому я нашла уже будучи взрослой. Война забрала моих старших брата и сестрёнку. Хоронила мама их одна, лютой зимой, в Мурманске. На кладбище привезла детей на детских саночках. Промерзшую землю долбила весь день одна. К моему рождению мама была уже в разводе. В грудном возрасте я серьёзно заболела. В отчаянии и страхе потерять меня слегла и мама. Выхаживали нас и молились за нас, как рассказывала моя тётушка, всем селом. Здоровье и моё, и мамы пошло на поправку. Вот тут-то, я думаю, мама и дала послабление единственному ребёнку. Но если послабление даёт семья, то учит жизни окружение. Первый такой урок я получила в садике.

Летняя садиковая форма у меня была весьма простой: трусы и сандалии. И никакая погода не могли меня заставить надеть что-то ещё. На всех садиковых фотографиях под старой грушей я в платьях с чужого плеча. Мама устала со мной бороться и смирилась с этой униформой.

И в садике, и в школе я дружила со сценой. Перед очередным Днем шахтёра воспитательница предупредила меня: «Нина! Завтра праздник! На тебя возложено много выступлений. Приди в платье». Я, конечно же, пришла в своей униформе. Все громы и молнии небес воспитательница направила на мою бедную голову. Кончилась эта гроза тем, что меня заперли в изоляторе, в то время как весь садик нарядной детской колонной направился поздравлять шахтеров с их профессиональным праздником.

В этот день дети вернулись домой счастливые и с подарками. Только я вернулась в трусах, сандалиях и в слезах.

В том, что национальная черта украинцев – упрямство – порой захлёстывает через край, я наглядно убедилась уже взрослой, наблюдая за пассажирами нового, только что появившегося в Лисичанске транспорта.

Троллейбус, направляющийся в центр города, вдруг остановился. Водитель вышел из своей кабины, объявив, что произошла поломка. Он просил всех пассажиров пересесть в другой троллейбус. Никто не шелохнулся. Просьба прозвучала вторично. Пошли лёгкие возмущения. Мимо прошёл второй троллейбус, затем третий... Пассажиры и не думали пересаживаться. Сгрудившись у кабины водителя, стали выставлять свои требования, основным из которых было вернуть деньги. Но деньги остались в кассе-автомате! С этими же билетами можно доехать на следующем троллейбусе, о чём и было объявлено в микрофон забаррикадировавшимся в кабинке водителем. Никто не выходил. Тогда последовало от пассажиров следующее требование, чётко сформулированное живущей на нашей улице весьма активной в спорах тёткой Марфой, усиленное окружающими и без конца скандируемое: «Деньгы заплатылы – вэзы!».

* * *

В садике из поколения в поколение передавалась столовская игра. На каждом детском столике стояла тарелка с белым хлебом и четырьмя кусочками черного хлеба, намазанного сливочным маслом, - к первому блюду. Надо было успеть добежать к столу и «помацать» кусочки чёрного хлеба. Если успеешь «помацать» все четыре, то все четыре кусочка твои. И никто больше не смел дотрагиваться до этого хлеба. Закон этот соблюдали все беспрекословно. Воспитатели почему-то в эту недетскую игру никогда не вмешивались.

* * *

Первый диапроектор в городе появился в нашем садике, что вызвало целый переполох. Проблема была в том, что специльного помещения для просмотра диафильмов не было. В качестве экрана служила развешенная на стенке в спальне простыня. Просмотр устраивался перед сном и только для тех ребят, кто оставался в садике с ночёвкой. Родители этих ребят работали во вторую или третью смены. Я не относилась к этим детям. Значит, такое чудо, как ночное кино, было не для меня. Этой несправедливости я не могла стерпеть и решила ближе к концу дня спрятаться между последней кроватью и стенкой спальни: там меня никто не найдет. Когда пришла мама, ребёнка в садике не нашли. Благо была зима, и взрослые понимали: пальто и валенки в детском шкафу, значит она в здании. Поиски ни к чему не привели. Но кто-то из детей проговорился о моём обещании спрятаться ближе к вечеру. Маму успокоили и обещали оповестить о моём появлении чуть позже кем-то из сотрудников.

Начался фильм. Я вылезла из своего укрытия. В непривычной для садика тишине звучал только голос воспитательницы, читающей текст к фильму. Сказочный мир буквально ворвался в детские души, жаждущие познания. Красочное чудо, впервые появившееся в стране, стало доступно и нам, малышам.

«Эпидемия» «Диапроектор» охватила весь садик. Прятаться стали все. Никто из ребят не хотел идти домой. Рассекретилось и моё укрытие.

С эпидемиями взрослые борются круто. Фильмы перестали показывать. Но богатые шахтёры могли позволить покупку диапроектора для своих детей. Когда «эпидемия» сошла на нет, показ фильмов возобновили.

* * *

Была ещё одна эпидемия, настоящая. Среди бела дня в садике вдруг пропадал ребёнок. Тихо исчезал. Воспитатели шума не поднимали. Но мы, дети, заметили: ряды наши поредели. Подошла и моя очередь исчезнуть. Я подошла к воспитательнице показать появившуюся на голове болячку. Меня тут же тихо отвели в изолятор, закрыли на ключ, сказав: «Сиди до вечера, пока не придёт за тобой мама». День мне показался вечностью. Выяснилось, что в садике золотуха.

Лечение было длительным и тяжёлым. Болезнь дала осложнение на глаза. Спокойно я могла находиться только в абсолютно тёмной комнате. Малейший луч света вызывал непереносимую боль. А свет-то как раз и нужен был глазам. На окончательное излечение врачи направили меня в санаторий, где и пришлось прожить полгода. В воспоминании остались уколы, детская тоска по дому и бескрайний, окружающий корпуса сосновый лес, ароматом и чистотой воздуха которого было напитано всё вокруг.

Для детского возраста полгода – это много. Я стала другой, и мне показалось, что город мой Лисичанск стал другим. Он от меня как-то отстранился. Вроде родной, но неузнаваемый. Любовь родного города требовала присутствия. Пирамидальные тополя, которые двойной стеной шли вдоль аллейки от станции до дома, так выросли за лето, что я после продолжительной разлуки почувствовала и даже увидела их жизнь. Зато как обрадовались моему возвращению ребята из нашего садика! Их внимание и незатейливые подарки я, как именинница, принимала весь день.

* * *

Гамак в садике появился также неожиданно, как и диапроектор. Его привязывали между двумя деревьями, и к нему выстраивалась очередь. Очередь эту назначала воспитательница. Первыми были послушные дети, а потом шли хулиганы. До последних очередь никогда не доходила.

Была у меня в садике очень близкая подружка, Валя Тюрина: худенькая, почти прозрачная, тихая, совершенно не защищенная. Её беззащитностью пользовался верзила Гришка. Когда мы играли на площадке, Вале частенько доставалось от Гришки. Чем-то она ему мешала. Валя подходила ко мне и произносила всегда одну и ту же фразу: «Меня ударил Гришка». Мне от этих слов самой становилось больно. И пока Валя стояла в сторонке, я, почти такой же комплекции, как Валя, шла разбираться с Гришкой и его дружками. Эта разборка переходила в настоящую драку, разнимать которую приходилось воспитательнице. Я почему-то всегда была виноватой. Никто не хотел выяснить причину драки. Наказание было одно: в гамаке качаться не будешь. Мне разрешалось только дотронуться до чудо-качели. В садике, да и в последующей жизни, мне так и не пришлось покачаться в этой колыбели. За меня в садике это делала Валя, а потом рассказывала, как это здорово. Обида на воспитательницу не прошла и поныне. Я простила всех, кто меня обижал, попросила прощения мысленно и не только мысленно у тех, кого я обижала в этой жизни, а вот эта обида не проходит. Нет-нет, да и всплывёт. Может, мне купить гамак и накачаться в нём до полного выздоровления от этой обиды?

А Валя всё-таки завоевала уважение и расположение Гришки. Они учились в одном классе. Валя была круглой отличницей, а едва переползающий из класса в класс Гришка пользовался её знаниями до окончания школы.

Первый класс

Расставание с садиком было грустным, а вот встреча со школой №1 – переполняющая душу радость. Действительно был праздник. Новый портфель, новая форма, новые туфли! После садика всё лето отращивали волосы, чтобы было куда вплетать ленты. Отмытые, причёсанные, мы сами себе казались новыми. А всё новое детям кажется важным и значимым. В жизнь каждого первоклашки врывалось столько новых друзей!

И потом нашему классу досталась очень красивая и современная учительница Евдокия Яковлевна Нагорянская. Уголки её губ от природы были приподняты, и поэтому она всегда казалась улыбающейся. Одевалась Евдокия Яковлевна изысканно и модно, что в те годы было особенно заметно. Она первой в городе сшила костюм с узкой юбкой, за что получила, правда, ненадолго, прозвище «стиляга». Через месяц все молодые женщины городка стали «стилягами».

Мне очень хотелось учиться в украинской школе. Но Божий промысел, по-видимому, уже тогда подготавливал меня к жизни в России, определив в русскую школу.

До первого класса мама пыталась научить меня читать. Несколько заходов по изучению русского алфавита ни к чему не привели, и затею эту оставили. В те годы условием приёма в первый класс был только возраст.

Евдокия Яковлевна посадила меня за одну парту с Митей Дрожжиным. Я благодарна за это своей первой учительнице. Митя был воспитанным, спокойным мальчиком и хотя по слогам, но уже умел читать. Мне, этими качествами не обладающей, такое соседство было очень выгодно и пошло на пользу. Я долго не могла научиться читать (а может, с моим нетерпением это только казалось), приходилось всё учить наизусть. На уроках чтения учительница быстро раскрывала зубрёшку. Достаточно было заставить ученика читать с середины текста, и он замолкал. Митька тихонько нашёптывал строчки. Вспомнив, легко продолжала дальнейшее «чтение» сама. На русском языке было хуже. Учительница заставляла хороших учеников прикрывать промокашкой текст в своей тетради от рядом сидящего слабого ученика. Перед учительницей Митька делал вид, что загораживается от меня, но списывать давал. Все Митины ошибки переползали ко мне в тетрадь. И так как своих не прибавлялось, учительница ставила двойку за двойкой с объяснением: «Списала у Дрожжина».

Но пришёл тот счастливый день, когда меня осенила её величество технология чтения. Это было очень радостно, и хотелось прокричать, что я тоже умею читать. На следующий день моя вытянутая рука едва не доставала потолка. Учительница молча наблюдала за моим нетерпением и не вызывала к доске целую неделю. С умением читать пошли вверх мои школьные балы, и через какое-то время мне уже не надо было заглядывать в Митину тетрадь.

Учительница в нашем с Митькой соседстве усмотрела заметные только ей симпатии. Много лет спустя, когда я уже училась в институте, Дарья Петровна, тоже учительница начальных классов, поведала один эпизод той поры моей маме, с которой была в приятельских отношениях. Евдокия Яковлевна, рассказывая в учительской что-то о нас с Митькой, высказалась в мой адрес: «Куды воно лизэ?». (Папа у Мити, кажется, работал большим начальником в заводоуправлении). Произнесённое на украинской мове «воно» на русском языке звучит обидно и обезличивает человека.

Евдокия Яковлевна была с нами очень строгой. Дисциплина на уроках стояла железная. Сидели «по стойке смирно». Но всё равно успевали повертеться за её спиной, жевали за её спиной и успевали списывать за её спиной.

Горем первых четырёх лет обучения был дневник. Евдокия Яковлевна за каждый поворот головы произносила: «Дневник на край стола!» К концу урока на краешке учительского стола вырастала гора дневников, на перемене заполняемых в разных интерпретациях практически одним содержанием: «Поведение - два!» Иногда за один день было два таких замечания. К концу недели вписывать двойки по поведению было уже некуда. Я задыхалась от этих двоек, а они всё прибывали. Я никак не могла понять, почему из ежедневных двоек по поведению в четверти выходила пятёрка. Простая арифметика складывает свои крылья.

Как легко и счастливо вздохнула я в школе Ягодной Поляны, где никому из учителей не приходило в голову пачкать дневник двойками за дисциплину. Первое время я всё ждала: ну вот, сегодня точно напишут. А они всё не писали и не писали. Постепенно глубоко сидящие тревога и страх ушли из сердца, за что я низко кланяюсь учителям этой школы.

Признания на серебристых тополях

На всю жизнь осталась в памяти встреча с серебристыми тополями.

Стоял конец мая 1958 года. Отцветала сирень, и её, уже не такой густой, но всё ещё сильный запах гулял по донецкой степи.

Нас, маленьких, непоседливых первоклашек, собрали в строй, и родители вместе с учительницей повели на берег Северского Донца варить кашу. Это мероприятие проводилось в школе каждый год и означало – каникулы начинаются.

Прошло много лет. Я не помню всех деталей того праздника. Осталась фотография, на которой мы, уже уставшие, насытившись кашей, сваренной на тогда ещё чистой водичке Донца, смотрим пристально в камеру фотографа, ожидая вылета птички.

Полянка, где родители варили кашу, была окружена серебристыми тополями. Этот живой массив из трепещущих листьев простирался вдоль Донца. Зрелище серебристой кроны деревьев, оживающей при малейшем дуновении ветра, завораживало всех, кто приходил купаться или проезжал по железной дороге, тянувшейся из Москвы на Дебальцево.

Помню, как я, обследовав поляну, направилась в тополиную рощу. Моё внимание привлекли надписи на деревьях, вырезанные перочинным ножичком, и я с детским любопытством стала изучать написанное.

Зоя + Володя = любовь. 1937 г.
Витя + Гриша + Ваня = дружба. 1940 г.
На следующем дереве очень длинная надпись:
Оля + Люся + Таня + Нина = подруги. 1941 г.

А старый тополь был просто облеплен надписями.

Варя, я тебя люблю. Николай. 1934 г.

Пониже:

Лариса + Юра = Л. 1940 г.
Володя и Саша друзья. 1941 г.

41-м годом на всех тополях надписи заканчивались. Их было так много, что можно было долго бродить по рощице и изучать эту довоенную летопись любви и дружбы. Никакой пошлости. Чистотой и преданностью веяло от этого места. Хотя и было мне восемь лет, но каким-то взрослым чувством я понимала, что многих ребят и девчат, оставивших свои имена и признания на этих тополях, уже нет в живых.

Прошёл год. Мы тем же составом пришли на ту же поляну варить нашу традиционную кашу. Я опять побежала в рощицу осматривать надписи. И снова ожили Лены, Нади, Вани, Кости. Я бродила по царству любви и дружбы – тихому, красивому, невидимому. Удивительно, что молодёжь бывала в этой роще, но никто из послевоенных влюблённых не решался оставить здесь своё признание.

В 1961 году родители переехали в Саратов. Моя встреча с серебристой рощей состоялась в 1968, то есть через десять лет после её открытия. Я, конечно же, пошла к Донцу на тайное свидание с тополями. Каково же было моё удивление: деревья сильно подросли, и, чтобы что-то прочитать, приходилось крепко задирать голову. Буквы и цифры стали выше ростом, «располнели».

Маша + Женя = любовь. 1939 г.

Некоторые надписи читались с трудом. Я, восемнадцатилетняя, ходила от тополя к тополю и думала: эти ребята были примерно моего возраста, кто-то старше, кто-то младше. Они были молоды и счастливы, и никто из них не думал о войне.

Прошло ещё двадцать лет. В 1988 году мой сын шёл в первый класс. Я решила перед школой познакомить его с родственниками на Украине, искупать в Донце и показать мою рощу.

Мы бродили по роще, которая стала неузнаваемой. Серебристые тополя, растущие у воды, стали мощными деревьями. Их невозможно было обхватить. Надписи на них ушли почти в небо. Их как таковых уже не было. Остались одни бугры. И только я знала, что на месте этих бугров стояли даты с признаниями.

Боровая

Боровая – это речка, впадающая в Северский Донец на его левобережье. Если в Донце купались в будние дни, то на Боровую ходили по воскресеньям, на целый день. Готовились заранее, чуть ли не с понедельника, закупая провизию на всю семью, а если шли с друзьями, то количество провизии учитывалось и на друзей. Те в свою очередь тоже учитывали друзей. Папы и мамы несли тяжёлые сумки, а дети тащили уже надутые старые камеры от автомашин. В устье Боровой разбивался целый лагерь. Трава, поднявшаяся за неделю, снова приминалась разноцветными одеялами.

Устье реки было удобно всем. Взрослые могли плавать на Донце, а дети плескались в светлой речке-речушке. Светлой её делало белое песчаное дно, чистая-пречистая вода и детская глубина. Вода из-за малой глубины была всегда тёплой. Каждый входящий в речку начинал необъяснимо улыбаться, а то и громко хохотать, будто река щекотала ему подошвы ног. По обе стороны реки росли вётлы. Они смыкались своими вершинами, образуя зелёный полупрозрачный тоннель, в просветы которого пробивались лучи солнца. Игра солнечных зайчиков и воды была живой, многочисленными зеркальными отражениями затягивая в глубь светящегося изнутри тоннеля.

Шахта

Вся жизнь в городе крутилась вокруг стекольного завода «Пролетарий», фабрики стеклянных ёлочных игрушек и нескольких шахт. Завод был огорожен высоким каменным забором. Единственным окном в заводскую жизнь для нас была проходная. Там, если была добрая охрана, можно было, возвращаясь с Донца, попить газированной воды и взглянуть на огромные заводские корпуса и такие же огромные трубы. Фабрика ёлочных игрушек располагалась далеко от дома. А вот шахты никто не огораживал, не охранял. Они-то и были предметом нашего пристального изучения.

Когда пришло время учёбы в школе, нас на шахту уже никто не водил: мы сами туда бегали тайком.

Слева от центрального входа стояла пилорама. Сидя на горе свежих опилок, мы наблюдали за шествием шахтёров после смены. Несколько часов, проведённых под землёй, сказывались на состоянии горняков. Они снова радовались свету, солнцу, щурясь и улыбаясь. Уходила на время тревога, живущая в каждой шахтёрской семье. Стоило шахтёрам на полчаса задержаться в забое, как жены бросали всё и бежали на шахту. Подземный мир за нарушенный покой иногда мстил углерубам. К инвалидам войны, которых на ту пору было довольно много, прибавлялись инвалиды, получившие травмы на шахтах. Крик от коллективных похорон шахтёров, сливающийся с музыкой духовых оркестров, надолго повисал над городом.

Следующим объектом детского внимания был двойной конвейер. На одной ленте этого конвейера поднимался уголь из забоя, где всегда присутствовала и пустая порода. Порода была не такой уж пустой. Она, попадая в печку, взрывалась, принося беспокойство готовившим обед хозяйкам.

Переброшенная руками женщин на другую ленту и загруженная в вагонетки, порода направлялась на вершину хребтового террикона.

Где бы человек ни родился, краше малой родины для него нет места на планете. У кого-то глубоко в сердце плещется и искрится берег океана, у кого-то – маленькая речушка, кто-то вспоминает восход солнца из-за высоких гор, а кто-то - двор с высотными домами. В моём сердце остались терриконы, напоминающие египетские пирамиды. На фоне бескрайней донецкой степи они выглядели исполинами.

При работающей шахте гора с породой дымит. То тут, то там возгорается попадающий вместе с породой уголь, и дымок тоненькими, вьющимися вверх струйками украшает гору и напоминает о её жизни. По направлению дымящихся струек можно было определить направление и силу ветра. В тихую погоду струйки дыма, как свечи, устремлялись ввысь.

На шахте открылся другой, доселе невиданный мир матерных слов. Если до школы на стенах шахтных сооружений «красовались» написанные мелом непонятные буквы, то в первом классе значение их при первом прочтении вызвало остолбенение.

Недосягаемым остался для нас спуск в шахту. Шахтный подъёмник никто не охранял, поэтому нас и преследовала мысль о самостоятельном спуске. Процедура была проста. Надо было набраться смелости, ступить на площадку шахтного подъёмника, перевести рубильник из среднего положения в положение «Вниз», и подъемник медленно начинал спускаться в шахту. У края шурфа особенно чувствовалось притяжение земли. Как магнитом тянуло вниз. До сих пор перед глазами картина: синяя сандалия касается площадки подъёмника и, как ошпаренная, отлетает назад. Спуститься во мрак кромешный так и не хватило духа.

Кто из детей не любит кататься! Велосипед в пятидесятых годах мало кто мог себе позволить. Мы любили кататься на вагонетках. Был у меня дружочек, сосед Витька. Учились в разных школах. Он – в украинской, я - в русской. Но это не мешало нам общаться после уроков. Витька был хорош тем, что его в любое время можно было пригласить прокатиться на бесплатном транспорте. У самого основания террикона на ходу надо было запрыгнуть на опорную раму вагонетки и уцепиться за верхний край опрокидывающегося кузова, слегка наклонив туловище вправо или влево (иначе трос, тянущийся сверху и движущий вагонетку, снесет тебя под откос). Ту же процедуру надо было проделать и при спуске с террикона. Колёса под опорной рамой скрипели, грохотали и всё время напоминали об опасности. Уровень смелости определялся высотой, на которую тебя хватало при подъёме. В начале террикона мы повисали на вагонетке, как виноградная гроздь, но с набором высоты гроздь редела, а к самой вершине вагонетка подбиралась одна, сгружала породу и спускалась вниз, по ходу подбирая нас. Глыбы породы после разгрузки с огромной высоты катились вниз, увлекая в эту страшную лавину прежде сброшенные камни. У подножия террикона дети, зачастую из бедных семей, собирали в вёдра попадающийся в породе уголь. Этот сбор был небезопасным. Глыбы порой докатывались до самого подножия. От них надо было успеть увернуться.

С набором высоты забывалось всё. Но о том, чтобы посмотреть на город с вершины террикона, не могло быть и речи.

По окончании первого класса я тут же была отправлена на летние каникулы к тете Оксане. После каникул я узнала, что Витьку похоронили: неудачно спрыгнул с опорной рамы и попал под колесный скат. Это была первая потеря друга, всегда готового разделить восторг и детскую радость.

Фото на всю оставшуюся жизнь

Во втором классе учительница как-то объявила, что послезавтра нас будут фотографировать. Мне захотелось, как теперь говорят, изменить свой имидж. Я решила, что моему облику не хватает чёлки. Изрядно покрутившись перед зеркалом с ножницами, на следующий день пришла в класс с новой причёской. Учительница, увидев это «недопустимое безобразие», твёрдо сказала: «Что хочешь, то и делай, куда хочешь, туда и убирай! Но завтра чтобы пришла без чёлки!»

Возражений Евдокия Яковлевна не терпела. Нам оставалось только по-солдатски исполнять её приказы.

После школы опять началось колдовство перед зеркалом. Невидимок и заколок тогда не было. Приклеить чёлку тоже не получалось. Оставалось одно – избавиться от неё с помощью тех же ножниц, что я и сделала.

Вечером мама ахнула от теперь уже действительно недопустимого безобразия.

В моём детском альбоме приклеен большой портрет октябрёнка с ленточками по бокам и неестественно высоким, почти самурайским лбом.

Цветы

Весна у меня всегда ассоциируется с подснежниками на левом берегу Донца. Мы эти цветы ещё называли пролесками. Весть в класс о появлении синих, как весеннее небо, подснежников всегда приносила Танечка Вакенгут, так как жила на том берегу реки. Таня сама была, как подснежник. Она несла в класс не только свою улыбку - всегда подвижная и весёлая, бегала быстрее всех, прыгала выше всех. Таня по осевшему, тяжелому, хрупкому от ночных заморозков снегу выходила каждый день по дороге в школу на разведку: а не появился ли первый подснежник? И неважно, что сапоги были полны снега, зато свежесть и запах первого цветочка появлялись в нашем классе, вызывая бурную радость у девочек, да и мальчиков тоже.

Собирать первые подснежники было большой радостью. Сама картина пробившегося сквозь холодное белое покрывало синего посланника весны вызывала восторг. Руками разгребая снег, добирались до луковицы, выкапывая из ещё не оттаявшей земли это чудо природы. После пионеров-подснежников шли, но уже сквозь проталины, массово, братья-подснежники, превращая левый берег в синий ковёр. Подснежники собирал весь город, а цветов на берегу Донца почему-то не убавлялось.

Солнце топило снег, талой водой заливало весь левый берег. Это были дополнительные каникулы для тех, кто жил за Донцом. Мы завидовали этим ребятам. Отдыхали они до той поры, пока вода в реке не опустится ниже моста - тогда ещё деревянного. Мост под водой был забавой для многих мальчишек, переход по нему на другой берег реки считался высшей доблестью. Если бы мы знали тогда о хождении Иисуса Христа «по воде, яки по суху», мы осознанно могли бы, глядя на наших мальчишек, наблюдать это «воспроизведённое» две тысячи лет спустя чудо.

На правом берегу ручьи, сверкающие на ярком весеннем солнце, не прятались в канализационные люки, как в больших городах. Они весело журчали повсюду, никому не мешая, радуя детей и взрослых, собирались в мощный поток, чтобы потом слиться с полноводной рекой.

* * *

Вспоминается гайдучанская сирень. За тётиным домом, у ставка, остались от старого питомника заросли сирени. Год от года кустарник всё больше и больше завоёвывал свободное пространство, окрашивая по весне линию горизонта в сиреневый цвет. Как сжалось моё сердце, когда в сборнике Ильи Горелова я прочла:

Ах, краток был вечер весенний,
Ах, был я совсем молодым...
Сирени, сирени, сирени, сирени,
Сирени сиреневый дым.

Может быть, именно гайдучанская сирень оставила след в душе молодого журналиста, в пору моего детства работающего на Луганщине.

Двадцать четвёртого мая заканчивался учебный год, а уже двадцать пятого мая Галя, Зоя, Варя и я заставляли букетами сирени все столы и окна наших домов. Ночью нам снились «сиреневые ветра», до сей поры приносящие тот неповторимый запах детства.

Папа

После моего рождения мама в селе надолго не задержалась и уехала в Лисичанск. Надо было как-то строить новую жизнь. Опять же из-за моих шкодливых поступков приходилось часто менять квартиры. Но ни одного слова упрёка я от мамы за всю жизнь не услышала. Работала мама в детском саду, а с моим поступлением в школу перешла на завод, где и получила долгожданную жилую площадь.

Однажды, это было после окончания второго класса, к нам пришёл солидный и очень весёлый мужчина. Мне он представился, как взрослой: «Полеухин Иван Семёнович, работаю на заводе. Начальник у твоей мамы». Мы как-то сразу нашли общий язык, и вскоре начальник моей мамы стал моим папой.

Жизнь с папой стала другой, в ней появилась хоть какая-то дисциплина. Тайные походы на шахту, да и затянувшееся «знакомство» с городом быстро прекратились. На смену им пришли книги, семейные походы в кино и воскресный отдых на Донце.

К моему желанию оставить прежними фамилию и отчество папа отнесся уважительно.

Тётя Надя

Главное – у нас появились новые родственники. Папина родная сестра тётя Надя и её муж дядя Вася Лазуренко жили очень ладно. Ссор в доме никогда не было. Много позже я поняла, что мир в дом несла тётя Надя. У неё был Божий дар - интонацией своего голоса снимать любое напряжение. Стоило дяде Васе только начать фразу недовольства чем-то, как тут же раздавалось: «Васечка, родненький, та хиба ж я знала?». Следовала тирада уменьшительно-ласкательного покаяния. Голос добирался до души любого присутствующего. Если ты в этот момент копал огород, лопата падала на землю. Если ты ел борщ, ложка падала в тарелку. Своей искренностью, обволакивающей добротой и неземной глубиной голос обезоруживал всех. Окружение замолкало. Дядя Вася, уже сам раскаиваясь, только произносил: «Надя, ну что ты, Надя».

От нас тётя Надя никогда не уходила с пустыми руками. Стоило ей сказать своим проникновенным голосом: «Дусечка, а у мэнэ такого нэма», как мама тут же отдавала тёте Наде то, чего у неё не было. И совсем не важно, что теперь «такого» не было у нас. Главное, что мы все получали радость от тёти Надиного присутствия и неповторимого речевого пения.

У тёти Нади было слабое зрение. Но порой казалось, что своим слабым зрением она видит гораздо больше, чем мы.

Был воскресный день. Шурик, младший сын тёти Нади, со своей женой и друзьями собирался идти отдохнуть на Донец. Тётя Надя с утра и на протяжении трёх часов ходила по пятам за сыном, приговаривая: «Шурочка, родненький, не ходи на Донец». Впервые никто не внял её голосу. Тётя Надя просидела на лавочке у входа во двор несколько часов, поджидая сыночка. И как только ребята вышли из-за угла, раздался крик на всю улицу.

Шурик, спасая жену, утонул сам.

Всегда готов

В третьем классе нас готовили к приёму в пионеры. Торжественную клятву юного пионера учили порознь и вместе, всем классом. Клятва, как говорили старшие товарищи, должна была войти в нас так, чтобы, и проснувшись ночью, каждый должен был «жить, учиться и бороться, как завещал великий Ленин, как учит Коммунистическая партия Советского Союза». Прошло столько лет, а клятву не вырубить из памяти. На то, видно, она и клятва. Перед глазами строй учеников третьих классов у клуба завода «Пролетарий» между двумя памятниками: Ленину – в коротком пиджачке и Сталину – в длинной, до пола, шинели. В ней он казался величественнее, монументальнее и значимее вождя пролетариата.

По всей стране 19 мая, в день рождения пионерской организации, от Камчатки до Калининграда эстафетой неслось: «Всегда готов! Всегда готов! Всегда готов!»

Игрушка

У мамы была модистка. Платья шила она на дому. Хозяйка для детей, сопровождающих мам, приспособила игрушку, о невидимом ядовитом воздействии её не подозревая. На столе лежало толстое стекло марки вождей пролетариата «Сталенит», изготовленное на заводе «Пролетарий». Модистка доставала игрушку, пузырёчек с ртутью (на заводе в ту пору изготавливали зеркала с ртутным покрытием), высыпала, или, точнее, выливала этот металл на стекло, и пока мамы занималась примеркой платья, дети гоняли шарики ртути по стеклу марки «Сталенит». Сколько шариков ртути за все годы шитья скатилось в щели деревянного пола!

* * *

В те годы для удобства и облегчения жизни в частных домах стали делать своеобразный слив. В огороде вырывалась полутораметровая яма. Сверху делалось перекрытие с земляной насыпью. На дне ямы небольшое углубление, куда выливали ртуть. Ртуть своей тяжестью пробивала отверстие в шахтный проход. Туда и устремлялась сливаемая вода. Всё сливное сооружение было закрытым, и парам ртути ничего не оставалось делать, как возвращаться в дом.

Вода

Город стоит на полноводной реке, а летом в те далёкие годы он мучился от жажды. Старенькая водонапорная башня работала на пределе, а воды всё равно не хватало. У колонок с утра вырастали огромные очереди людей. Вода шла тоненькой струйкой. Детвора прибегала каждые два часа, чтобы передвинуть вёдра, дежурившие вместо них в этой неподвижной толпе. А порой и забывала о поручении родителей. Когда совсем не было воды, дежурили у колонок длинные извивающиеся змейки из пустых вёдер разных размеров и мастей. Частенько похожие ёмкости для воды путали, что приводило к громким спорам и эмоциональному выяснению отношений.

Стук

В памяти остался непонятный стук, прозвучавший в ночной тиши. От него-то я и проснулась.

- Папа, открой дверь. Кто-то к нам пришёл.

- Спи, дочка. Это шахтёры уголёк рубят.

- Под нами рубят?

- Под нами...

Чтобы проваливались дома, не помню. А вот у дяди Васи

Лазуренко погреб со всеми запасами ушёл под землю. Шахта выплатила достаточную сумму за принесённый ущерб и построила подвал такой красивый и удобный, что родня не жалела об ушедших в шахтные проходы бочках огурцов, помидоров и капусты.

Жужелка

На обогрев домов и приготовление пищи шёл уголь не лучшего качества. Порода, спутница угля, не сгорала, а превращалась в стеклянистый пенообразный сплав в простонародье именуемый жужелкой. По твёрдости этот сплав не уступал нынешнему асфальту. А так как булыжником была выложена только улица Первомайская, то жужелкой по-хозяйски засыпали узенькие дорожки, идущие от дома к дому.

Весной и осенью эти дорожки были спасением от непролазной грязи. А их отсутствие приводило ко всевозможным неудобствам. Однажды тётушка, гостившая у нас, вызвалась проводить меня до детсада. Попытка перейти улицу уже у самого садика закончилась печально. Меня тётушка вытащила из вязкого и глубокого месива, а сапоги пришлось навеки оставить на родине.

Станция

К тёте Оксане с первого класса я уже ездила одна: девяносто километров на поезде до Сватово, а там ещё сорок километров до Гайдуковки автобусом. Поезд отправлялся от станции Насвитевич. Остались в памяти бак для воды с краником и железная кружка общего пользования, навеки закреплённая к баку длинной цепью. Всё это водоснабжающее сооружение располагалось у голландской печки, отапливающей станцию, конечно же, углём, насыпанным в специальный ящик со скошенной боковиной для лёгкого вхождения угольной лопатки.

Железнодорожный путь, идущий вдоль Донца, отделял город от реки, свежесть которой разбавляла стойкий запах чёрных, мазутом пропитанных шпал и повсюду присутствующего угля. На маленьком перроне всегда прохаживался с повязкой на рукаве дежурный. Как только раздавался в воздухе пронзительный сигнал пока ещё не видимого паровоза, дежурный ударял в колокол, висевший на стойке. Народ с узлами и сумками высыпал на железнодорожную насыпь.

Закончив посадку, дежурный давал сигнал к отправке паровоза. Шум со станции перемещался в вагоны. Но с появлением инвалида с гармошкой и звучащей в его исполнении песни о войне или далёкой Колыме шум утихал. Песню сопровождал звон монет, падавших в прикреплённую к гармошке кружку. За инвалидами шли глухонемые, раздавая пачки фотографий с изображением обнимающихся влюблённых. В уголке фото обязательно присутствовали целующиеся голуби и сопровождающая снимок надпись типа «Жить с тобой в разлуке мы не сможем». Дав время ознакомиться с фотографиями, глухонемые шли по вагону в обратном направлении, собирая деньги или нераспроданные снимки.

Гудки

Город просыпался от многочисленных гудков. Это завод и шахты оповещали горожан о начале рабочего дня. Самый низкий гудок был у шахты Титова, чуть выше шёл гудок от шахты имени Крупской, а уж потом, самый высокий, - от стекольного завода. К этому хору присоединялись гудки и других шахт. Это «мужское многоголосие» одновременно соединялось и соревновалось. Просыпались не только горожане, но и жители близлежащих сёл.

А ещё в городе шёл круглосуточный, не прекращающийся ни зимой, ни летом монотонный гул, с которым рождались и умирали. Уже взрослой я поинтересовалась у папы, что это за гул. Это оказались мощные вентиляционные установки на шахтах.

Водолазские

Олицетворением шахтёра для меня остался дядя Гриша Водолазский. Телосложения он был богатырского. У дяди Гриши было два сына, добрыня-Коля и добрыня-Толя, и дочка - добрыня-Света. А жену дяди Гриши звали Василисой. Семья была очень хлебосольной. И дом, и двор, и огород, и сами они были пропитаны добром. Света была моей подружкой. В Рождественской сочельник мы вместе ходили колядовать, после каждого дома пересчитывая деньги: кто больше наколядует.

Маланка ходыла,
Васыльку просыла:
«Васылько, мий батько,
Пусты мэнэ в хату.
Я жито збырала,
Честный крэст дэржала.
Ратуйтэся, люды!
Господь вас полюбэ.

Румянец со Светиных щёк просматривался даже на чёрно-белых фотографиях. Отец очень любил свою дочку. А братья были нашей постоянной защитой: достаточно было их присутствия.

Мальчишки очень любили мою маму и старались ей помочь, чем только могли. Когда мама работала во вторую смену, они приходили за мной в садик, а поздно вечером встречали маму с работы и, как ангелы-хранители, доводили до дома по тёмным улицам городка.

Однажды мама взяла на базар меня, Толю с Колей и Свету. Купив два арбуза, большой и поменьше, распределила их по справедливости: «Большой арбуз – ребятам и Свете, а тебе – маленький». Не тут-то было. Я добилась обратного распределения. Вернувшись с базара, каждый вышел из своего дома на общий двор со скибкой арбуза. Зелёным оказался большой арбуз, а поменьше – красным и сладким. Мальчишки, смеясь, угостили меня, но потом долго вспоминали эту поучительную историю.

Уходя в армию, ребята прощались с моей мамой, как со своей.

Светину бабушку я, совсем ещё маленькая, уговорила взять меня в церковь на всенощную Пасхальную службу, пообещав её выстоять. Выстояла. Но на обратном пути бабушке пришлось нести не только освящённые куличи и яйца, но и меня, уснувшую, перекинув, как мешок, через плечо.

Дядя Гриша был так могуч, что тело его без еды не выдерживало продолжительных ночных часов. Он заставлял тётю Василису в два часа ночи растапливать печь и варить картошку. Под общее посапывание и похрапывание семьи дядя Гриша с аппетитом поглощал нарезанное с мороза сало, дымящуюся картошечку и хрустящую солёную капустку-пелюску. Бывало, к ночному столу присоединялся кто-нибудь из проснувшихся. Потом дядя Гриша гладил себя по животу, приговаривая: «Тэпэр и спаты можно. А то урчить, та й урчить». Всем детям построил каменные дома.

Света, уже взрослой, выиграв по лотерейному билету мотоцикл, бегала вся в слезах по двору и причитала: «Папочка, риднэсэнькый, та шо ж ты нэ дожыв до сёгодняшнёго дни. Та як же ж ты був бы радый!»

Света Воробьёва и Маша Диулина

В школе мне были особенно близки Света Воробьёва и Маша Диулина. Со Светой мы были дружны ещё до школы. Часто играли в их просторном, прямо таки барском доме. У Светы с сестрой была отдельная комната, где мы часто заигрывались допоздна, и бабушка моей подружки провожала меня домой, пока моя мама трудилась на заводе. Бабушку любили все. Время стёрло диалоги детства. Остались в памяти голос, выражение лица и порядочность бабушки, стойко пережившей все тяготы войны.

В войну отступающая часть оставила бабушке раненого солдата. Выходить его не удалось, раны были смертельными. В огороде, в самом углу, под покровом ночи бабушка выкопала яму, опустила бойца и сравняла могилу, чтобы, не дай Бог, пришедшая власть не узнала об укрытии красноармейца. Мы боялись даже подходить к этому месту. Бабушка всё сокрушалась, что боец похоронен не так, как подобает. В семидесятых годах солдата, как и других таких же воинов, отдавших жизнь за наш небольшой городок Пролетарск, с почестями похоронили в братской могиле рядом с клубом имени Крупской. Только бабушка не дожила до этого дня.

С Машей Диулиной мы стали дружить после второго класса. С Машей у нас было полное детское взаимопонимание. Но в наши взаимоотношения жизнь подкинула ситуацию с проверкой и уроком на порядочность. Так что маме моей пришлось краснеть за меня не только из-за несправедливо разделённых арбузов.

Так как я на всё лето уезжала в Гайдуковку, то попросила Машу с приобретением книг для следующего класса купить и мне школьных учебников. Маша, как настоящая подружка, будучи отзывчивым и добросовестным человеком, выполнила мою просьбу.

По возвращении в город я, с выветренной жаркими степными ветрами головой, побежала в школу за учебниками.

Тридцать первого августа выяснилось, что Диулины тоже купили мне книги. То ли действительно степные ветры очистили мне голову от порядочности, то ли что-то заклинило в совести, но учебники я не взяла. Придя домой, я рассказала маме о случившемся. Мама, ни слова не говоря, в одну руку взяв кошелёк, в другую, крепко стиснув, мою ладонь, направилась со мной к Диулиным. Со словами «Я прошу у вас прощения за поступок невоспитанной дочери» мама рассчиталась с Машиными родителями, взяла учебники и направилась домой. Мама молчала... От всего пережитого стыд и боль были такой глубины, что до сих пор тоненькой струйкой памяти сочатся в моём сердце. Маша, добрейшей души человек, никому из класса не рассказала о случившемся, да и со мной была по-прежнему дружна. Прости меня, Машенька.

Танцплощадка

Об открытии летнего танцевального сезона в городе оповещал духовой оркестр при клубе имени Крупской очень популярным в те годы вальсом о девушке Тоне, Антонине Петровне, жившей согласно прописке в отдалённом районе Москвы. Со всех сторон города к площадке направлялись нарядные парочки. Девушки шли в очень модных тогда платьях из панбархата, креп-жоржета или крепдешина.

На появление первых после войны дорогих тканей была изобретена игра: подойти к девушке и незаметно потрогать на ощупь её платье. Оно таким образом становилось твоим. Кто больше за вечер наберёт платьев, тот и победитель. Девушки, счастливые от весны и молодости, вальсируя в лёгких, развевающихся нарядах, и не подозревали, что их платья уже наши.

Дядя Ника

Есть люди, одно присутствие которых веселит, вносит надёжность в этой жизни. В моём детстве это был дядя Ника по фамилии Кондарь. Он работал освобождённым парторгом на шахте. Имел легковую машину марки «Победа». Эта машина появилась после войны в ознаменование победы над фашистами, и народ быстро сочинил про неё частушку:

Говорила баба деду:

«Ты купи мене «Победу,
А не купишь мне «Победу»,
Я уйду к другому деду».

Дедом дядя Ника на ту пору не был, а вот машину тёте Гале, своей жене, купил.

Взрослые часто проводили вместе праздники. Нагулявшись в Лисичанске, продолжали веселье у тёти Оксаны. Набив машину до отказа желающими поехать в Гайдуковку, направлялись за сто пятьдесят километров к нашим тёте и дяде. Как правило, это желание созревало ближе к ночи. По прибытии в село я просыпалась на перине от запаха жаренной на крупных кусочках сала с мясом яичницы, от громкого веселья и дыма коромыслом.

Дядя Ника любил эти поездки не меньше, чем я. Здесь он чувствовал себя вольно, дышал воздухом без примеси уголька и наслаждался чувством искренней бесхитростной любви наших сельских родственников. А потом тётушке в благодарность за радушный приём присылал машину отборного угля – антрацита.

В памяти остался диалог с дядей Никой. Мы стояли на откосе глубокого оврага, русло которого спускалось к Донцу. За Донцом, в его долине, простиралось огромное поле аэроклуба, а за полем возвышались первые трубы Северодонецкого химкомбината.

- Ты кем будешь, когда вырастешь?

- Лётчиком.

- Лётчики высоко летают и разбиваются.

- А я буду летать низко.

- Ну, тогда ты заденешь трубы Северодонецка.

- А я буду летать чуть выше труб…

Детская мечта и привела меня в аэроклуб и в авиационный техникум города Саратова.

Однажды дядя Ника, направляясь по служебным делам в Луганск, взял меня покататься на легковушке. По дороге мы проезжали через город Счастье. На моё предложение остановиться в городе Счастье дядя Ника ответил: «Некогда».

Фея

Дочь заведующей детским садом, Лидия Алексеевна, была сотрудником районо. Она после работы, а я после своего детсада заходили к своим мамам.

Здесь знали о моём пристрастии к сливочному маслу, намазанному на чёрный хлеб. Тетя Маруся, повариха, к моему приходу готовила это блюдо и сияла не меньше меня от удовольствия, получаемого мною от незатейливой еды. Как правило, в этот момент раздавалось: «Нина, Лидия Алексеевна пришла». Я бежала со всех ног в кабинет завсадом. Там меня ждала моя фея. По-другому я назвать её не могу. Она была сказочно красива, немногословна, высокая и стройная. Фея садилась за свою работу, а меня сажала за второй письменный стол, раскладывая альбом для рисования, карандаши и краски. Я уже потом поняла, что ей нужно было моё присутствие, а мне - её. Главное, что фея была рядом. Общение шло на каком-то неземном уровне.

Уже учась в школе, я встречала её на улице. Лидия Алексеевна открывала свой ридикюль, доставала деньги и говорила: «Нина, купи себе самое вкусное мороженое». Это вызывало удивление и вопрос у моих одноклассниц. Ну как им было объяснить, что это моя фея.

Моя фея и определила меня в русскую школу.

Старуха

Имя старухи, встретить которую можно было в любой части города и в любое время суток, никто не знал. Но она стала частью нашего городка. Возраст её был неопределённый, и называли её больше старухой потому, что на ней были лохмотья, а не одежда. В них она всё время путалась. Местожительство этой женщины тоже никто не знал. Она бродила по городу, разговаривая сама с собой. В магазины не заходила ввиду отсутствия денег. С базара её гнали из-за неопрятного вида. Но и она к себе никого не подпускала ближе чем на расстояние вытянутой палки, которую никогда не выпускала из рук. Как только кто-нибудь приближался, старуха начинала усиленно размахивать ею, оберегая своё замкнутое пространство. Достать женщину могли, да и доставали, только мальчишки. Камнями. От ударов она выходила из своего мира, крича на всю улицу два слова: «Чёрт чэрвывый!».

Базар

Базар располагался за клубом имени Крупской. Мощённый булыжным камнем, он не претерпевал изменений ни от ветра, ни от снега с дождём, не трогали его политические перемены. Закладка базарной площади булыжным камнем уже предполагала долгую жизнь. По периметру площади стояли магазины: «Хлиб», «Промтовары», «Скобяни товары», «Одяг», «Взуття», «Пальта», «Посуда». Между большими магазинами - ларёчки. Через всю площадь тянулись ряды из деревянных столов, где выставлялись под открытым небом для продажи жизненные припасы: яйца, куры с отдельной кучкой потрошков для супа; любимое украинцами сало - солёное, копчёное, с прослойками мяса и без, тонкое и в мужскую ладонь толщиной, с чесноком и без чеснока, свежее и старое, специально для зажарки в борщи, топлёное и выжарки для добавки в толчёную картошку; купаты, уложенные кольцами и залитые для длительного хранения свиным салом. В сезон - молодая картошка, а к ней красные помидоры и малосольные огурчики. Варёная кукурузка. Вишни, яблоки. В середине лета базар желтел от абрикосов. Их было так много! В те годы абрикосы обильно росли почему-то именно в Лисичанске. А в конце лета – сахарные арбузы и дыни. Базар от только что сорванных фруктов и овощей наполнялся свежестью, спелостью и неповторимыми запахами собранного урожая. С осени в продажу шли соленья и круглогодично – грибы: свежие, жареные, маринованные, солёные. Маслят в окружающих Лисичанск сосновых лесах было очень много.

Отдельным рядом шли молочные продукты. На хозяйках всегда были белоснежные фартуки и нарукавники, каждая предлагала попробовать именно её сметану. Кто краше и громче созовёт к своему столу, тот скорее и продаст. Шумно и обязательно торговались, хоть копейку, но сбавь. Без снижения цены продукты принципиально не брали.

В мешках привозили живых кур, уток, гусей и поросят. Лисичанск на ту пору в основном был одноэтажным, многие держали живность.

В крайнем ряду продавались старые вещи. Здесь было всё, от обуви до шляп. Не все тогда могли одеть себя в новое. Шахтёры, как правило, этот ряд обходили стороной.

От базара во все стороны уходили улочки. Их было много. Когда я слушаю песню Юрия Антонова «Пройду по Абрикосовой, сверну на Виноградную, и на Тенистой улочке я постою в тени...», в моём воображении тут же всплывает мой одноэтажный город и «зовёт в детство дальнее» со свисающими через забор вишнями, сливами и никогда не выветриваемым запахом уголька. Утром в базарный день поодиночке и семьями стекался по этим улочкам народ порадовать себя покупками, а продавцов – выручкой.

Но кроме своего основного назначения в небольших городах базар был местом встречи. То тут, то там в сторонке стояли мужчины и женщины, тихо обмениваясь новостями. Это обычная картина базарного дня.

В 1970 году ознаменовать моё поступление в институт мама решила обновками. Так как в Саратове с импортной одеждой было худо, (да и вероятность, что вещи будут одинаковыми, в другом городе резко падала) решили приодеть меня на лисичанском базаре. Мы, не торопясь, шли по базарной площади. И здесь мама мне рассказала историю, уходящую в довоенное время. Незадолго до моего приезда на этой же площади вдруг останавливает её мужчина, взволнованно спрашивая: «Дуся, это ты?» Мама согласно кивнула со словами: «Но вас что-то не припомню». Мужчина достаёт свой бумажник, из потайного кармашка вынимает что-то завернутое в тряпочку, разворачивает и показывает маме: «Вот этот платочек со стихами и обещанием ждать ты, Дуся, вручила мне перед уходом в армию. С тех пор я храню этот платочек на сердце, берегу. Умирая, попрошу положить с собой в могилу». Мама оторопела. Узнала, конечно же, после такого признания своего давнего довоенного друга. Жизнь опять свела их спустя тридцать с лишним лет. Платочек, говорит мама, за годы лихолетья так стёрся по краям, что превратился в тряпочные лепесточки. Рассказав друг другу о себе и своих семьях, расстались. Мама мне прочла те довоенные, незатейливые, но очень проникновенные стихотворные строчки, оставшиеся в её памяти. А я по своей недальновидности не записала их, о чём сожалею. Меня этот случай очень взволновал. Мамин друг все годы ждал её, верил в эту встречу, поэтому и узнал её. Сердце подсказало.

В неравной схватке

В пору моего детства цыгане вели образ жизни несколько отличный от нынешнего. Живущие в городе цыгане мало отличались от кочующих. Свобода – это то, что они ценили больше всего на свете.

В один из походов по улочкам Лисичанска я попала в цыганский дом. Туда меня пригласила девочка, цыганочка, и звали её тоже Нина. Я не помню в своей жизни большего смятения, чем в ту минуту. Дом был совершенно пуст. Взгляд мой перебегал из угла в угол, и ему не на чём было остановиться. Я буквально вылетела на улицу, не понимая, что со мной происходит. На мои вопросы – где ваша постель, где ваши вилки и тарелки, где ваша одежда, где твои книжки – цыганочка молчала, не понимая моего состояния и моих вопросов ...

Школа № 1, в которой я и училась, стала для нашего микрорайона к концу пятидесятых годов тесной. Быстро построили новую, недалеко от старой. Просторная, красивая, со спортзалом, на высоком берегу Донца, она отвечала всем требованиям той поры. В школе ходили слухи, что не все классы перейдут в новое здание. Нашему не выпала такая честь, и мы остались учиться на старом месте. А моя дворовая команда почти в полном составе переселилась в новенькие классы, взахлёб рассказывая о секции художественной гимнастики, открывшейся в новой школе. Я, стараясь не отстать от ребят, проходила «школу гимнастики» дома с Галей Задорожной, часто встречая её после уроков физкультуры у пятой школы.

Стоял тёплый сентябрь. Мы всё так же бегали на Донец купаться и поддерживать загар.

В один из учебных дней на первом уроке к нам в класс вошли завуч с учительницей из теперь уже пятой школы и тремя девочками, явно старшего возраста. Одну из них я узнала: это была дочь маминой сотрудницы ещё по старой работе. Я улыбнулась ей как своей знакомой. Она почему-то не ответила на мою улыбку приветствия.

Пошептавшись с нашей учительницей, вся команда пристально и молча начала нас изучать, буквально просверливая каждого ученика взглядом. И вдруг моя старая знакомая указала на меня. Гости удалились, а Евдокия Яковлевна взяла меня за руку и повела в учительскую.

Начался допрос, который вела завуч: «Ты вчера была в пятой школе?». Я чистосердечно призналась, что в школе не была, так как туда посторонних учеников не пускают, а соседку Галю Задорожную встречала у входа в школу. Завуч упорно выбивала из меня признание, что я была в самом здании. Моя строгая, не расточающая ласки Евдокия Яковлевна только и повторяла: «Это не она!». Учительница встала грудью на мою защиту.

Завуч, понимая, что Евдокия Яковлевна только портит ход расследования, куда-то её отправила, а старшую пионервожатую определила в наш класс. Допрос с ещё большим нажимом продолжился. Я поняла, что в пятой школе что-то случилось, и меня хотят обвинить в том, чего я не делала, и о чём даже не догадывалась. Три девочки одна за другой повторяли: «А мы тебя видели в школе». Обида давила со страшной силой. Моя знакомая не могла меня не узнать. Значит, она врёт! Я решила, что теперь они и калёным железом не выжмут из меня ни слова. Эта пытка в присутствии учителей всей школы, которые заходили на переменах в учительскую, продолжалась до обеда. Завуч своим натиском пыталась загнать меня в угол. Постепенно, в ходе реплик и вопросов присутствующих учителей завучу, я поняла: из раздевалки спортзала новой школы исчезла одежда учеников. К концу допроса завуч произнесла: «Мы всё равно найдём спрятанные тобой вещи». Меня отпустили с «подпиской о невыезде».

Моя учительница принесла мой портфель в учительскую и направила домой. Как только я вышла из школы, слёзы полились градом. Слишком большой позор хотела на меня повесить заведующая учебной частью, и слишком большоё нервное напряжение пришлось мне выдержать в этой неравной схватке в тот сентябрьский день.

Мама была дома. Переживала о случившемся не меньше меня. А когда пришёл папа, рассказала подробно обо всём ему. Евдокия Яковлевна, оказывается, была у нас. К нам-то её и послала завуч – посмотреть, не лежат ли чужие вещи в нашей квартире. Учительница, знавшая нашу семью, не допускала даже мысли такой. А пришла для того, чтобы предупредить маму.

Папа, прошедший всю войну, подкованный политически, юридически (много лет избирался от завода заседателем народного суда), на следующий день провёл большую воспитательную работу с коллективом учителей школы во главе с директором и со словами «Не по тому следу идёте, товарищи! Ищите, ..!» - удалился из школы. От меня отстали.

А через два дня нашли вещи у цыган, загар которых так был похож на мой загар. Эта история на протяжении всей жизни останавливала меня от искушения обвинить кого-либо в недоказанном зле: а может, этот человек не виновен, как когда-то не была виновной я?

Много лет спустя я встретила идущими под руку мою учительницу и завуча. Евдокия Яковлевна по ходу расспросов о моей жизни, смеясь, задала вопрос и мне, и завучу: «Вы помните тот случай?» Я смолчала. Завуч на протяжении всей беседы стояла рядом с каменным лицом.

При воспоминании о своей первой учительнице у меня появляется щемящее чувство, наполненное ностальгией по ушедшему и всему тому, что как будто бы стёрла память.

* * *

Одноклассников и пофамильно, и поимённо помню всех, тридцать моих маленьких сверстников. Одиннадцать мальчиков и двадцать девочек, выпускников четвёртого класса «А» Пролетарской восьмилетней школы №1, пытаются вместе с учительницей заглянуть в будущее с фотографии далёкого 1961 года: Диулина Маша, Дрожжин Митя, Несмачная Люба, Тараненко Гена, Ерёменко Женя, Гунько Володя, Синько Лида, Гречко Толя, Вакенгут Таня, Зинченко Толя, Еленич Люба, Колбаса Витя, Мирошник Валя, Локаченко Женя, Коваленко Толя, Литвинова Надя, Галицкий Ваня, Колбаса Вера, Перепелица Коля, между Верой и Колей наша первая учительница Нагорянская Евдокия Яковлевна, Винницкая Таня, Жирова Люда, Водолазская Лида, Овчаренко Тома, Каменева Нина, Гуменюк Надя, Дудник Тоня, Воробьёва Света, Бердников Саша, рядом с Сашей сижу я – Мураховская Нина, Онищенко Аня, Василенко Лида.

Наше поколение обошли войны. Но наших мальчишек не обошёл Чернобыль. Не придут больше на встречу выпускников ликвидаторы чернобыльской трагедии Женя Локаченко и Коля Перепелица. И мои одноклассницы стали терять мужей, ставших жертвами той же трагедии.

Город, который далеко-далеко

В четвёртом классе на уроке русского языка учительница объявила: «Завтра каждый приносит чистый конверт. Тема урока: правильное заполнение адресных данных. Кто не принесёт конверт, получит двойку».

У меня возник сразу вопрос: «А куда отправлять письмо?» Придя домой, спросила маму: «А у нас есть родственники, которые живут далеко-далеко?» Получив адрес, я написала письмо следующего содержания: «Здравствуйте, дорогие наши родные (следовал длинный список родственников, проживающих в Ягодной поляне Саратовской области). Мы живы и здоровы, чего и вам желаем. С горячим сердечным приветом к вам (следовал длинный список родственников, проживающих в Лисичанске)».

Заполнив и запечатав конверт, получив заслуженную оценку, я бросила конверт в почтовый ящик, тем самым закрыв тему урока.

Могла ли я тогда думать, что падающий в синий ящик конверт с письмом «глубокого» содержания открывает другую тему моего жизненного урока, и что чётко исполненное задание учительницы резко изменит мою судьбу. И уже на летних каникулах родители передали в Гайдуковку шокирующую всех родственников новость: мы переезжаем жить в Ягодную поляну. Три дня и три ночи никто не мог остановить потока моих слёз. Днём в мой поток вливались слёзы моей тётушки Оксаны, не находившей себе места, и моих подружек Гали, Зои и Варюшки.

Поток этот остановил поезд, в который родители погрузили чемоданы и меня. Впечатления от мелькающих за окном незнакомых сёл, рек, станций нашей необъятной страны в конце концов высушили мои слезы. Впереди меня ждала встреча с городом, который далеко-далеко.

И снова цыган

Опустела Гайдуковка. Стоят заколоченными дома. И только старый цыган с деревянным журавликом у колодца по сей день сторожат колыбель моего золотого детства.

Небо

Всё-таки осуществилась моя детская мечта – подняться на вершину террикона. Мою радость разделил восьмилетний сын, ровесник того самого Витьки. В жаркий июльский день мы совершили восхождение на уже остывший, отдавший себя ветрам и дождям, но всё ещё могучий исполин. Подниматься по нему было сложно: гора крутая, лысая – на породе ведь ничего не растет.

С Лёнечки я взяла слово: не оборачиваться до самой вершины. Слово он сдержал, и за это был награжден.

Какой простор открылся перед нами! Чистое июльское небо. Внизу, вся в солнечных бликах, несла воды река. С такой высоты Северский Донец увиделся впервые. Река только зрительно разъединяла многочисленные городки донецкой степи. Железная дорога, подруга и спутница Донца, не отпускала его ни на шаг, то тут, то там стягивая его русло железными мостами.

- Мама, посмотри! На берегу твоя роща с серебристыми тополями!

Был полдень. Абрикосовый край моего детства утопал в золоте солнечных лучей. Часто ли нам удаётся купаться в таком солнечном просторе? Ласковом, согревающем. Здесь, на вершине, только и осознаёшь необъятность земли и щедрость светила. Небо как магнит притягивает к себе. Ещё мгновение – и в воздушном потоке невидимая, но могучая сила подхватит тебя и понесёт ввысь, в даль светлую, такую же святую и чистую, как далёкое детство.

Саратов, февраль 2006 г.
Из книги Н. В. Шаталиной «В поиске Духовного Света», которая готовится сейчас к печати
Публикацию подготовили А. Бусс, И. Васильцов