Тихое небо Александра Волкова

В православное Благовещенье, 7 апреля, в Карелии похоронили её Народного писателя Александра Волкова. В его родной деревне Эссойла на берегу Сямозера. Из 91 с лишним года его жизни мы были знакомы более двадцати. А воочию последний раз виделись, когда ему было 85 – и вместе ездили на Валаам, по тропинкам которого он тогда хаживал очень даже самостоятельно и бодро.

Звал он в Петрозаводск и на 90-летие, но увы – с Урала до Онего не ближний свет Самолёты и поезда движутся так, что и в три дня не обернёшься. Тем более перед самым Новым годом – родился он в 1928 году 25 декабря. Тоже, как известно, значимый праздник, хоть и по другому календарю…

Подростком он однажды проделал встречный путь на Урал – в войну, когда его семья была эвакуирована в Свердловскую область. О чем и рассказал мне при первой встрече, узнав, что я, хоть и живу на Севере (тогда это было именно так) – уралец.

Тогда же узнал я и некоторые другие подробности его жизни. В детстве и юности хлебнув горя и тяжёлого труда, со временем поднялся до крупного руководителя леспромовской торговли. Понятно, что имел доступ ко многим благам. Но, думаю, вполне искренне говорил и писал, что ко всякого рода разносолам равнодушен. И вспоминать предпочитал, например, о встречах с Анатолием Папановым во время съёмок «Холодного лета 53 года»…
 
Рассказал тогда же и про гибель отца во время репрессий, и про то, что потом воплотилось у меня в цикл «Старик и море», опубликованный в своё время на сайте РП. В том числе, к примеру, в две такие строчки: «Поперёк семейной половицы / пролегли финляндские границы…» До сих пор точно не знаю, почему обычно приветливый ко мне журнал «Север» опубликовал этот цикл лишь в сокращении. Может великоват по объему оказался. А, может, лезвия тех давних уже лет, резавшие по живому, всё ещё не затупились.

В общем, уже тогда осталось ощущение: Лукич, как его слегка фамильярно, однако с полным уважением между собой называли молодые друзья – той породы личностей, которая едва ли не ушла вместе с XX веком. Таких нынче не делают.

С литературной ипостасью оказалось чуть посложнее. Первые подстрочники волковских стихов, которые прислал мне для пробы Олег Мошников и с которых заочно началось наше знакомство с Лукичом, сомнений в поэтической состоятельности не вызывали. Но когда при личной встрече он начал читать стихи, написанные им по-русски – засвербило. Тут несовершенство формы тому самому несомненному дару явно мешало. И ситуация напомнила уже привычные и не всегда успешные случаи, когда человек на склоне лет возвращается к давно отложенной мечте о литературном признании.

Что ж, первая книжка, как напоминает Википедия, действительно вышла у него только в 1993 году. И в Союз писателей России вступил 72 лет от роду. Однако свою тягу к литературе он закрепил еще в 1959 году, окончив соответствующий факультет пединститута. Тогда же состоялась и первая публикация. Так что сосредоточение на стихах после выхода на пенсию было все-таки продолжением.

Позднее представилась и ещё одна возможность проверить ощущения: спросил у одного из признанных в Карелии поэтов, что он думает о, скажем так, карелоязычных стихах Волкова. И он не без оговорки – иногда, мол, излишне прям и грубоват в стихе Александр Лукич – тоже признал его право именоваться поэтом. Заодно, кстати, и меня чуть покритиковал за один из переводов – мол, слишком приподнял.

Эти прямоту и грубоватость я, безусловно, в подстрочниках Волкова встречал – и стремился в таких случаях сохранять их как особенность авторского стиля. А что «Тихое небо» чуть возвысил – что ж, вполне возможно. На то оно и небо, и вся необходимая поэтическая основа в исходнике была.

Была в его поэтических занятиях и высота замаха – свойственный его личности масштаб. Заботясь о сохранении карельского языка, его ливвиковского наречия, он в эти годы абсолютно целенаправленно расширял массив поэтических текстов на нём. И переводил на карельский стихи русских классиков.

Об истории и судьбе карел-ливвиков, их культуры и языка он высказался и в триптихе «Ливские плачи». Переводя этот триптих на русский, я решил изменить заголовок, тем более, что завершались они не слезой, а надеждой. Так плачи в соответствии с нашей, русской традицией стали «Словом о ливах». И под этим названием стали жить дальше.

Однако необходимость выживать и развиваться стоит и перед многими другими национальными языками. Понимая это, Волков решил добиться, чтобы этот триптих был переведён и на другие финно-угорские языки. И ведь добился. В результате к исходному карельскому тексту и моему русскому переводу на свет появились ещё четырнадцать.

Одной из сложностей при этом подчас было сделать подстрочник – сам автор всех этих языков не знал, и отнюдь не все переводчики знали карельский. Посему основой для многих переложений стал мой русский текст. Вижу в этом не только повод для собственной гордости, но и весьма значимый символ.

Андрей РАСТОРГУЕВ

Александр ВОЛКОВ

(25 декабря 1928 — 4 апреля 2020)

* * *
Звёзд – как рыб в косяке,
небосвод – будто невод.
Налегке в челноке
выйду в тихое небо.

Звёздный дождь окропил
выси, воды и веси –
видно, сеть зацепил
убывающий месяц.

Но пока череда
звёздных капель не рвётся
и живая вода
льётся в лунном колодце,

краше нет за окном
слышать звуки земные,
на лугу заливном
рвать цветы полевые

и на вешнем пути,
внемля речи Христовой,
друг за друга нести
тяжесть ноши крестовой…

И, в рассветной тиши
встретив смерть у причала,
ей скажу: «Не спеши,
выпьем чаю сначала…»

ЛЕСА КАРЕЛИИ
Карельские чащи
не выше, не чаще
соседских, а всё же
нет сердцу дороже –
одетых весною
весёлой листвою,
омытых живою
водой дождевою,
осеннее золото
щедро палящих,
серебряным инеем
тихо звенящих.

Глухарь затокует –
душа затоскует:
есть пища в охоте
не только для плоти.
От леса – укрома
отцовского дома,
берёзовый веник,
парная истома,
да лёгкая лодка,
да кадь для засолки,
да песенный кантеле,
ждущий на полке.

Карельские чащи –
той ягоды слаще,
что в юности брали,
мы не отыскали.
Тропа запропала –
давно не ступала
здесь та, что со мною
ее протоптала.
Ещё бы хоть раз
до заветной поляны
дойти мне, промокнув
в росе по колени…

Который десяток…
Листвы позолота…
А в памяти вновь –
ощущенье полёта.

ОЗЕРО
Ночью озеро милое снилось:
на восходе луна золотилась,
и, встречая отца на причале,
суматошные чайки кричали.

Из коровника мать выходила –
молоко на прохладе парило.
Рядом – я в холстяной рубашонке
жму горячий пирог в кулачонке…

А наутро поднялся с постели –
ветер пенную треплет куделю,
чайка крылья усталые клонит,
крик отчаянный в озере тонет.

Нет ни мамы с отцом, ни улова,
ни челна, ни ведёрка парного.
На ладони – рыбачья иглица,
рваный невод на тыне пылится.

Глянул в зеркало: сивые пряди,
и морщины легли – не разгладить.
В ухе волки голодные воют,
в брюхе чёрствые корки воюют.

Постоял на отцовском причале –
волны плещутся в сердце печалью…
Все мы временны здесь и случайны.
вечны только озера да чайки.

Торопится ковшик –
воды по лодыжки.
И опытный кормщик
не ждёт передышки…

Но северный ветер
мне даже в подмогу –
он к бухте заветной
укажет дорогу.

Там дедова пристань –
булыга на глыбе –
и ныне, и присно
противится глыби.

Там ладит народ
огород под картошку.
Там бабушка ждёт
рыбака у окошка.

И тёплая печь.
И тесовая крыша.
И мамина речь,
что по-прежнему слышу.

БОЛОТА КАРЕЛИИ
Хляби карельских болот –
мягкая зыбь под ногами.
Месяц их колет рогами,
солнце их пьёт – не допьёт.
Неиссякаемый щит
по лиходейной године:
где-то поныне в трясине
шведское войско лежит.

Помню, с болотины в дом
мы приносили морошку
да устрашали друг дружку
байками о водяном…
Здесь по весне в половодье
лебеди дух переводят,
здесь куликам до земли
кланяются журавли…

Зреет, хоть полуголодный,
колос на торфе болотном,
что на гранитные скалы
деды горбом натаскали.
Следом за ними отцы
мхом проложили венцы,
чтобы живое тепло
даром наружу не шло…

Те моховины забыты,
те луговины изрыты,
а на болотине той
мёртво торчит сухостой.

Выйду к маленькой пристани досвету –
встретит озеро доброй волной.
Наработаюсь вёслами досыта
в одиночестве над глубиной.

Просветлённый озёрною влагою,
сяду в доме, камин затоплю
и, над белой склоняясь бумагою,
свежей строчкой её окроплю.

А душе неприкаянной хочется
вьюговея в томительный зной,
а снега упадут – заморочится
птичье пение в чаще лесной.

Всё на выси небесные целится
зачерпнуть золотого песку
да раздать ребятишкам на улице,
разогнать ледяную тоску…

Если сохнут рябина и жимолость,
если заново церковь сожгли,
небо звёздное недостижимое –
лучший храм для печальной Земли.

ОЗЁРА КАРЕЛИИ
В наших озёрах –
галечный шорох,

мамина песня,
ширь поднебесья,

милые очи,
белые ночи,

тёмные бури,
парус в лазури,

грозы да росы,
снег да торосы…

Тропка, что леска,
до перелеска.

В наших озёрах –
дымка на зорях.

Тина, стремнина –
все воедино:

утлые лодьи
на полноводье,

девичий пояс,
свадебный поезд…

Ночью – звериный
вой над равниной.

Скудная мера,
вечная вера…

камни, проливы
неговорливы,

шёпот камышин
тоже неслышен…

В тихом покое
счастливы двое…

Солнце на склоне.
Берег в затоне

жмётся над бездной
к тверди небесной.

Шумное устье,
вереса кустик –

там, словно заповедь.
дедова заводь,

давшая роду
рыбу и воду.

Снова до пота
мужья работа.

Брошены сети –
жди на рассвете:

скоро водица
засеребрится…

Нашему краю
края – не знаю.

ДЕТЯМ ДЕРЕВНИ
Речка свежестью нальет
горсти, словно чашу,
и осветит небосвод
всю деревню нашу.

Дым завьётся налегке,
шевельнутся грядки,
и проступит на песке
след ребячьей пятки.

И послышится коса
на росистом склоне,
и живые голоса
в опустелом доме…

Ой ты, родина добра,
ясные озера!
От живого серебра
посветлели взоры.

Над макушкой птицы вьют
солнечные сети…
Так о родине поют
все на свете дети.

* * *
Удручённый метелью
или сонной жарой,
не приучен к безделью,
не ругайся с женой.
И, охваченный грустью,
от слезы удержись –
не печалься, что к устью
приближается жизнь,
опускается в тину
у озёрного дна…
Просто чувствуй картину
наступившего дня.

ИЛЬИН ДЕНЬ
Накатился незваный проливень,
гром нежданный зарокотал.
О двускатный нагретый противень
град горохом загрохотал.

Над расквашенными тропинками
потемневшая высота
сеет каплями да крупинками
из небесного решета.

Нынче вилы да грабли в сторону –
на покосе темны валки.
Лишь бродяге хмельному поровну,
что за пазухой – ручейки.

Вот на лодыря да бездельника,
знать, и гневается Илья…
Пригодится ещё до ельника
проторённая колея.

Будет ягода – черпай ложкою,
вспыхнут рыжики рыжиной.
Будет нам хорошо с картошкою.
Худо, колос поник ржаной…

Мне с Ильёй не сегодня свидеться.
Я спокоен в моём тепле.
На божнице лампадка светится
малой звёздочкою во мгле.

Знаю: Божьей идут дорогою
грозный гром и тяжёлый дождь –
и не предупредишь тревогою,
и ладонью не отведёшь.

* * *
Озеро моё стихами
даже в книге не стихает,
и едва её открою –
вспоминается былое…

Косачей на Глухарином берегу
давно не видно,
только сиверко взбивает
на камнях сырую пену.

Окуну ладони в воду,
омочу сухие губы,
а в глазах мелькают волны,
а в ушах тоскует ветер…

Снова памятью живою
бурю в сердце успокою.
Но пока ещё читаю –
книге жизнь предпочитаю.

НА ПОРОГЕ
То не солнце по дальним покосам –
время движется, круг завершая.
Над родительским старым погостом
засыхает сосна вековая.

Годы мне то обхватят колени,
то навалятся тяжко на плечи.
Сколько ни береги, а длиннее
от огня не становятся свечи.

В ком останемся мы, одногодки?
Кто за мною грядущей порою
на Сямозере вымокнет в лодке,
олонецкой пройдет стороною?

Третья тысяча дверь отворила –
кто наследует нам на пороге,
чтобы звонкое слово карела
понести по далекой дороге?

Сколько света увижу дневного
я из тысячи этой – не знаю,
но с надеждою кровное слово
в безыскусные руны слагаю.

СКАЛА
Мыта ливнями, снегом сечена,
грозовыми громами мечена
стужей лютой и зноем битая
с краю поля скала гранитная.

На помеху кормильцу-страднику,
на утеху калике-страннику
сколько выстояла, Бог ведает –
может, старше Адама с Евою…

В неё изгородь упирается
да на грудь её опирается.
И тропинка, что утыкается,
припадает – не спотыкается.

Можжевеловый куст с опаскою
прячет веточки ей за пазуху,
и ровняется мягкой мшавою
тело каменное шершавое.

…Станет пустошью поле древнее,
сосны высохнут за деревнею.
Только памяти и останется –
эта глыба, что к небу тянется.

* * *
Я мысли отпустил на волю
и тотчас зарыдал от боли:
не очень долгой жизнь была,
но память сердце обожгла.

До края времени иного
мне остается дней немного,
и вновь, как давнею весной,
твои глаза передо мной.

Земною или неземною
проходишь ныне стороною?
А мне родная сторона
теперь видна лишь из окна…

Бесстыжий кот удрал за двери.
Волна колотится о берег…
Ожог на сердце не лечу –
по жизни памятью лечу.

ЦВЕТОК
Мимоходом, просто, не со зла
девочка ромашку сорвала.
С лепестка слезинка побежала,
беззащитный стебель обожгла.

Скользкая тропинка солона,
болью отзывается она.
В умиранье сладостного мало –
смерть обидной горечи полна.

В незаботном шуме ветерка
различи рыдание цветка –
и короткий век его прекрасный
да не оборвёт твоя рука.

Точно так же – не переменить –
жизни человечьей рвется нить:
ненароком, невзначай, напрасно.
А еще, казалось, жить да жить…

Лишь однажды драгоценный вдох
Бог даёт – и принимает Бог.

МОЛИТВА
Слово лучшее в сердце оставлю
и молитвою дух растревожу,
и родимую землю восславлю:
помоги ей, о, Господи Боже!

Пусть в озёра её на рассвете
вечно смотрятся ели сторожко,
свежей рыбою полнятся сети,
а болотные кочки – морошкой.

Ей, политой и потом, и кровью,
на планете нет места иного…
Да звенит под родительской кровлей
вековое карельское слово!

Да летят и летят по народам
«Калевалы» старинные руны!
И под чистым её небосводом
да не рвутся у кантеле струны…

СЛОВО О ЛИВАХ ¹

Кто нам перегрыз пуповину,
кто нас оторвал от корней
в забытую ныне годину
под горестный плач матерей?

Не папа ли римский неволил
нас верой чужою тогда,
и реки кровавые пролил
тевтон, городя города?

Никто не поведал пока мне
из ныне живущих людей,
кто бросил на здешние камни
пожитки из беглых ладей.

Когда нас могучие воды
сквозь горы несли на плечах,
тогда имена путеводов
истаяли в белых ночах…

II
Нам по сердцу сильные реки,
речная озерная гладь,
и лучших, чем вепсы, вовеки
нам родичей не отыскать.

Но Ливли³ далекие вздохи
нам кровь горячат под луной,
лапландских сияний сполохи
балтийской мерцают волной.

По-волчьи поджары, как встарь, мы,
песчинками иссечены,
обрезаны бороды сталью,
но кудри, как прежде, льняны.

Мы косим осоку на сено,
рогожею горницы трём,
чтоб вечно сосновые стены
отсвечивали янтарём.

Бросаем зерно на угоре,
как в дальние те времена,
когда привезли из-за моря
не золото, а семена.

Богато народов на свете,
речист мировой окоём,
но мы рыболовные сети
почти что по-ливски зовём.

Мы в детстве рыбацкую хватку
впитали с грудным молоком,
уклейку едим – не салаку,
но с парусом каждый знаком.

В сердцах наши говоры близкие
глубинных касаются струн,
звучат продолжением ливских
напевы отеческих рун.

От века мы неразделимы –
как чайки летящей крыла.
Мы – ливвики. Стало быть – ливы.
Нам родиной Ливли была.

III
Вам Ливли отчизна доныне,
нам Каръяла стала родной.
Но щедрое солнце не стынет
одно над землею одной.

Да, верно, по-разному тягот
досталось на долю родов.
Вы – словно из редкостных ягод:
все меньше и меньше плодов.

Кончину вам волны вещуют,
песок на зубах и душе.
И скоро по вам отходную
прочтут по-латышски уже.

Но поутру в полную силу
о вас – не боюсь прогадать –
у финской границы России
черемухи станут рыдать…

И к нашим корням год от года
грубее земная кора.
Быть может, и нашему роду
проститься настанет пора.

Но мы, словно чайки, покуда
к небесной летим вышине:
виднее деревни оттуда,
молитва оттуда слышней.

*      *      *
Мы – ливвики, люддики⁴ , ливы –
из тьмы выкликаем слова:
- Прислушайтесь, люди! Мы живы!
И наша надежда жива!
_________________

Перевёл с карельского Андрей РАСТОРГУЕВ

Вверх

Комментариев: