Любовь АНУФРИЕВА (Респубюлика Коми)

БРУСНИЧНОЕ СЕРДЦЕ

(Новые стихи в переводе Андрея Расторгуева)

Стихотворения коми поэтессы Любови Ануфриевой (в превосходных переводах Андрея Расторгуева) завораживают не только естественностью мелодии и ритма, но и притягательностью загадочных видений, явившихся ниоткуда, - но не для украшения стиха, а для сердечной думы. Читаешь – и становится радостно на душе. Радостно -от чистоты и искренности, и тревожно – от неизвестности и предчувствия духовных потрясений. В стихотворении «Полнолуние» поэтесса сделала попытку проникнуть в запредельное пространство, используя «цепочный» приём соединения времён и мест действия. Этот способ художественного пересоздания действительности используется давно, и не только в литературе, но и в кинематографе. Фильм Карена Шахназарова «День полнолуния» выкроен по этим же лекалам. Поэтический мир Ануфриевой особый: современный и одновременно древний, уходящий в мировоззренческую даль северного народа. Отсюда – и удивительные, оригинальные эпитеты: брусничное сердце, лиственничный вой, земляные глаза. В их основе – тонкое соединение природных образов и человеческого голоса. Надеюсь, что внимательный читатель почувствует и оценит всю глубину её лирики.

Виктор БАРАКОВ (Вологда)

ВРЕМЯ ЗВЕРЕЙ
Я снилась медведю –
моё он выведывал имя,
присвоить желая
мне с именем данное время.
Но только в руках у меня
очутилось ружьё,
открылось: охотник –
заветное имя моё.
Нажала курок – и сбежала
из леса и сна:
брусничное сердце живое
едва унесла.

Но ветер когда подымался
на зареве свежий,
мне сызнова слышался
рык отдалённый медвежий,
и я в земляные
медвежьи глаза наперёд
глядеть зарекалась:
сожрёт, загрызёт,
раздерёт.
Давя и корёжа
живое моё существо,
теснила мне волю
утробная сила его…
 
Мне снился медведь.
Я его напрямую спросила,
напитана чем
эта неимоверная сила.
И он отвечал: никому
не оставит вестей,
когда после смерти
лишится клыков и когтей.

То бабушкой став,
то иными родными былыми,
опять неотступно
моё он выведывал имя,
глядел, не мигая –
пытался до нового дня
глубинную силу
и душу достать из меня…

Я мыла полы и не знала,
взаправду ли снится.
А зверь надвигался,
топча в моём сердце бруснику.
А я всё одно
намывала полы не спеша,
как необъяснимо в ответ
попросила душа.
И он разъярился
и вывернул глотку наружу:
немного ещё –
и проглотит горошинку-душу.
Бесчувственной куклой
в каком неизвестно году
до времени сгину,
в земном потеряюсь аду…

Но как, отступая,
достала нога до порога,
опять ощутили оружие
цепкие руки.
И снова нажала курок
слабине вопреки,
и – вырвала когти,
и – выломала клыки.

С тех пор укрываются звери
за дымкой туманной…
По этой земле
я не буду ходить безымянной.  

ПОЛНОЛУНИЕ
Стояла у раскрытого окна –
в лицо сияла полная луна,
и я в оконной створке отражалась
сильнее света лунного бледна.
Холодный свет мне выстудил глаза.
Закрыла – проступили голоса,
и, точно ворожбою, покачнулась
рябиновая тонкая лоза.

В дому кирпичном низкий потолок
опять навис, едва его порог
переступила узким коридором
и запахнула вязаный платок.
Сдавило грудь, и страха не унять –
да век отяжелевших не поднять.
Спустился лифт, и двери распахнулись,
чтобы меня смиренную принять...

И снова двери съехались за мной,
а кнопок на панели – ни одной:
раскачивая, нёс на верхотуру
меня в кабине ветер ледяной.
Казалось, время вспять повёрнуто –
в то, что не повторится ни за что.
И вышла я в широкополой шляпе
и в долгополом давешнем пальто.

А вместо коридора стал вокзал,
где мне никто ни слова не сказал –
ни одного живого человека
он даже вдалеке не показал.
И только монотонный громкий звук –
по стыкам рельсов мерный перестук.
Бежала по широкому перрону –
да не остановить касаньем рук...

Но снова перемена в глубине –
с мужчиною в купе наедине.
Мы, кажется, знакомились когда-то –
припоминаю в светлом полусне.
Да отогрелись веки оттого,
и – потеряла из виду его.
Сумею ли опять, когда закрою,
наворожить былое колдовство?..

И снова я в заброшенном дому.
Разносится шарманка по нему.
По узкому ступаю коридору
в холодную немую полутьму,
где в комнатке убогой у окна
играет в куклы женщина одна,
похожая на маленькую змейку,
что в пуговке её заключена.

И навалился страх со всех сторон.
Зажмурилась, вернулась на перрон.
И – вот он, с кем, как дерево, хотела
корнями прорасти через бетон...

Но мы тогда уехали вдвоём
в его родной и одинокий дом,
где полонило брошенное поле
некошеным бурьяном окоём.
Казалось: в этом поле будет прав
он, даже всё иное потеряв.
А мне сухой бурьян хотелось выжечь
и вместе дожидаться новых трав.

Но дом не ждал непрошеных гостей,
а вывел на крыльцо его детей
и женщину, похожую на змейку,
в прозрачной блузке с пуговкой на ней.
Не расступились дети перед ним,
и стали серым облаком одним,
а женщина молчала и глядела –
и отстранился он навстречу им.

Я той минутой долгою дотла
от пристального взгляда умерла.
И лишь её усталыми словами
с его несмелым шагом ожила:
- Тебя меж коридорами тогда
разыскивая многие года,
он в комнату мою зашёл случайно,
да нет уже обратного следа...

И вышла я к небесной синеве
и очутилась в высохшей траве –
здесь было столько воли одинокой,
и гладил ветерок по голове...
Зажмурилась – и снова у окна,
и вновь полна высокая луна,
подарок ветра – тоненькую книжку
держу, от света лунного бледна.

Луна тогда шептала или ты
начитывал мне с книжной высоты?
Давай, мол, белых голубей хотя бы
оставим из утраченной мечты...
Но высохшая в недрах чердака
на вкус давно рябина не сладка –
тех голубей бледнеющие тени
не завлечёт она издалека. 

ВРЕМЯ ГОРЬКОГО ВИНА
(Памяти 90-х)
1.
Ах, время –
время горького вина
из грубой кружки
выпито до дна.
Душа теперь
не то чтобы пьяна,
а, точно ветка,
переломана…

2.
Колючими ледышками звеня,
студёный ветер
избивал меня,
отбрасывал,
захватывал в замок.
А после оборвался
и замолк,
и разошлись
на время облака…
Увидела
в телаге мужика,
что у конюшни
сбли́зка, поверней
расстреливал
привязанных коней.
- Остановитесь! –
голос задрожал.
А он стрелял
и снова заряжал…

3.
Стекала кровь на грязь
и коновязь,
кровавым платьем солнца
становясь,
мостом широким
к пастбищам иным…
А я столбом
стояла соляным
и видела,
как в полудённый зной
идут они к реке
на водопой,
а я их жду
на влажном берегу –
в руках ломоть солёный
берегу.

4.
И тотчас ветер
снова поднялся.
Осенние
разверзлись небеса,
и – как речною галькой
о стекло…

Он спился –
по-иному не могло…

5.
Ах, время,
время горького вина –
прожгло ты
мою душеньку до дна.
Но иногда
как милости прошу –
горбушку хлеба
солью порошу.

6.
Сегодня солнце
над разгулом трав
опять одето
в лепестки купав,
и в озорном цвету
сквозь высоту
по солнечному
лёгкому мосту
спускается табун
моих коней
на неоглядный луг
любви моей. 

ОДИНОКАЯ ЛИСТВЕННИЦА
Спеющая осень сквозь вечерний свет
проступает алыми огнями…
Бабушка сказала: там рябины нет –
только ели тёмные тенями.

Но, туда сентябрьским утром уходя,
ты искал иное – я-то знаю:
там за пеленою ветра и дождя
лиственница дремлет вековая.

Я опять сегодня плакала во сне.
Поднялась – лицо, как неживое…
Снова голос твой в далёкой стороне
различила в лиственничном вое.

Ветер надо мной куражится назло,
но опять в ночном тумане снится:
на верхушке лиственницы гнездо
вьёт неумирающая птица.  

ОСИНОВЫЙ ЧЕЛОВЕК
Осиновому человеку
душой доверившись вполне,
дорогу на родную реку
ты позабыл на стороне.

И если даже осторожно
окликнешь издали меня,
не различу в лесу тревожном
среди осеннего огня…

Ждала, когда с матёрой ели
ко мне сквозь ветреную хмарь
слетел из лиственной метели
на гроздья алые глухарь.

Спугнула – про тебя спросила.
Дорогу снегом завалило,
но лист осиновый горел –
ладони зябкие согрел.

Расслышала: в таёжной скрыне
ты заперт, словно в домовине,
а твой осиновый двойник
к замочной скважине приник…

В горсти брусника очутилась,
и птица прежняя спустилась,
и просветлело всё вокруг.
Но ветка захрустела вдруг…

Всю ночь он двери грыз усердно,
до горла моего и сердца
дорваться и порвать стремясь
живую плоть и нашу связь.

А я, слаба и безъязыка,
просила утреннего крика
у петуха и глухаря,
покуда не взошла заря…

Он стал осиновым поленом,
а ты чужим наелся пленом.
Тревожный лес договорил…
И лист в ладонях догорел. 

ШИПОВНИК
(Памяти 90-х)
1.
Пó лугу Время выходит на склон –
долгое платье шиповнику в тон.
Надо поторопиться.
Лишь бы не заблудиться...
Подол ей ногой прижала –
вроде бы придержала.
А на душе, не укрытой щитом,
страх заворочался острым шипом –
колет виной неизбытой
из глубины позабытой.

Вижу неласковой памяти год.
Вот на телеге кобыла везёт
нас в молчаливой печали.
Ферма молочная недалека,
да не доищешься молока –
едем за кирпичами.
Холодно в нашем дому –
старая печка в дыму…

2.
Метя осилить осеннюю хмарь,
ветер раскачивает фонарь –
капает свет немогýщий
на непроглядную гущу.
А мне почудилось: из-за плеча,
ржавой консервною банкой бренча,
гонится зло оборотное –
пугало огородное.
Хитрое: ветер замрёт –
и ни назад, ни вперёд.

Собственный лучик уставила в ночь,
но беспросветную тьму превозмочь
силы ручного светила
или моей – не хватило.
Крыса мелькнула шурша...
Волком завыла душа.

3.
Вот и дороге недальней конец,
лошадь привязывает отец.
А на дверях от незваных гостей –
мощные шляпки гвоздей.
Но мы не первые знаем
узкую щель за сараем,
и за покровами тьмы
здесь не последние мы...

Тощей, что твой кощей,
мне втискиваться в эту щель.
Крыса коснулась ноги,
а выкрикнуть – не моги…
Только, едва горя,
дёрнулся луч фонаря –
выхватил из ночи
красные кирпичи,
цветом издалека
вроде шиповника.
Страшно, а не спешу –
бережно выношу…

Над головой ворона
выкрикивала: «Воровка!..»
А стыдобóй не жгло.
Думала только знобко:
главное, чтобы снова
стало в дому тепло…
Стало в дому тепло…

4.
Всё, как в тумане, было:
высвободилась – и прочь
нас повезла кобыла
через глухую ночь.
Снова фонарь дрожал –
пугалом угрожал...

Дважды переложили –
вымотали все жилы...
Столько перетаскала
рыжего кирпичья –
встала и зарыдала
в три проливных ручья.

Понял отец и обнял –
на руки нежно поднял,
и на его руках
кончились тьма и страх.
Вместо сырого праха
духом не привозным
пахла его рубаха –
огненным и земным.
И накатился сон
солнечно невесом...

5.
Долго люди ещё в ночи
хаживали по кирпичи,
да всё, что уворовали,
на водку и хлеб сменяли.
Сарай раздёргали на дрова,
и ферма без похорон мертва...

А мы сумели тепло сберечь –
в дому сложили русскую печь.
Но, точно крыльями вороньё,
накрыла чаща село моё,
и за неименьем иных дорог
каждый в ней выживал, как мог.

6.
Пó лугу Время идёт налегке
в спелом шиповнике к тихой реке.
Надо поторопиться.
Лишь бы не заблудиться...

Перевёл с коми Андрей РАСТОРГУЕВ

Вверх

Нажав на эти кнопки, вы сможете увеличить или уменьшить размер шрифта
Изменить размер шрифта вы можете также, нажав на "Ctrl+" или на "Ctrl-"

Комментариев:

Вернуться на главную