Поэт Геннадий Попов состоялся в Орле.

Для тех, кто не понял: в Орле пожили или хотя бы погостевали, и много или мало понаработали Карамзин, Жуковский, Глинка, Пушкин, Гоголь, Дуров, Киреевский, Тютчев, Данилевский, Якушкин, Тургенев, Короленко, Успенский, Писарев, Толстой, Фет, Апухтин, Жемчужников, Лесков, Чехов, Вилинская-Вовчок, Андреев, Зайцев, Бальмонт, Бунин, Чудинов, Есенин, Городецкий, Пришвин, Крюков, Новиков, Фатьянов, Проскурин. Кажется, здесь не побывал только Горький, хотя памятная стела с барельефом и ему поставлена.

Так вот, поэт Геннадий Попов состоялся в Орле.

Невеликий, но столь исторически значимый областной центр юго-западной России, поставленный в шестнадцатом веке как заслон от работорговцев и фонарь просвещения, в наше бесцельно-бесконечно реформенное время начал сдаваться экономически, угасать промыслами, исходить населением, как и большинство русских городов, вдруг почему-то потерявших свою нужность. Экономика потянула ко дну социалку, и власти первым делом начали выгадывать на изящных искусствах. Хотя ещё какой-то десяток-другой лет назад волей читающего губернатора Строева город Орёл геройски удерживал оборону от нагрянувшего на страну хамства, но настигла культурная слабость и его. Его – с таким-то имённо-именитым прошлым, с каковым вполне, казалось бы, подобно Венеции, Кордове или Базелю, возможно гордо нести голову, даже и не создавая более ничего нового.

Но только дело как раз в том, что эта пресловутая возможность «неделанья нового» в искусстве не просто заблуждение, а заблуждение убийственное. Ведь искусство – плодотворная, плодотворящая жизнь разума и психики человека-человечества, то есть – жизнь разума и психики в росте, в развитии. И потому существование искусства возможно только в динамике, в непрестанном самосовершенствовании, в волевой устремлённости к идеалу. По Вл. Соловьёву: «…вся история мира и человечества есть лишь постепенное воплощение идеалов и преобразование худшей действительности в лучшую.… Особое значение имеет понятие идеала в области чистого искусства, имеющего своею задачей воплощение идей в чувственных формах, т.е. создание конкретных идеалов». Потому всякая приостановка, осечение, даже самое краткое замедление этой устремлённости в совершенство есть нарушение законов мироздания, грех.

История мира и человечества есть лишь постепенное воплощение идеалов . Постепенное … потому приостановка … есть грех .

В Орле пожили, погостевали, понаработали.… И, вот, каково же теперь вступать в эту литературную эстафету после Жуковского, Фета, Апухтина, Бунина, Городецкого и Фатьянова? Каково же после них, в продолжение им, и, главное, в сравнении с ними создавать в Орле конкретные идеалы ? Но ведь и осечение преобразования худшей действительности в лучшую – нарушение законов мироздания.

Потому только с ясным пониманием, что твоё творчество дело не совсем твоё, только с самым жёстким, до тоски, осознанием, что твоё личное вхождение в русскую литературу есть не твоё личное, интимно самосудительное, а общенациональное противостояние греху, только так можно и нужно замахиваться на продолжение создания идеалов вслед за пожившими и понаработавшими.

Геннадий Попов, «На могиле Полонского»:

Забрёл сюда случайно, брат,

От разных мыслей невесёлых.

Стою, невольно виноват,

Средь листьев, ветром принесённых.

Валам Рязанского кремля

К лицу некошеные травы.

Внимает древняя земля

Речам пленительной отравы.

В краю задумчивой Оки

С берёз слетает разноцветье.

Петляет след моей строки.

Витает дух былых столетий.

Осенний день берёт разгон…

За реку на луга и чащи

Слетает колокольный звон

Церквей – поющих и молчащих .

Геннадий Попов:

Нежный флёр на деревьях, кустах,

Просветлённая даль не видна.

Стынут краски на белых холстах.

Замирают слова на устах.

Тишина.

И откуда такая напасть:

Убелённых деревьев стена,

Хрупким панцирем скрытая страсть

В небо мглистое тщится упасть.

Тишина.

Может стылая сила корней

Для зимы и мала, и смешна?

Нет опоры на свете верней,

Чем родная земля, а над ней –

Тишина.

Побелели поля и дома.

Но природа ни в чём не грешна:

Неповинна в тревоге зима.

Иней выпал, и прячется тьма.

Тишина.

Русская лирика – прямое касание души к душе, касание и сложение безсловное, надсмысловое, в тишине . А литература же и есть это прямое – сквозь времена и через расстояния – прямоличное общение писателя и читателя: понятие «аудитории» в словесном искусстве условность, чтение всегда акт интимный, сочувственный и сокровенный. И потому в нашей литературе не самое важное, о чём внешний разговор, не столь принципиально, в какие сферы воспаряют вокабулы и какие цели преследуют термины. В русской литературе всего важнее сердечная схожесть, исповедальное резонирование собеседующих, равность внутреннего состояния пишущего стихи и читающего, рапсода и ему внимающего. Притом, русская литература по природному своему целомудрию защищает лирику особой высотой культуры подачи – классичностью. Ведь только классицизм своей стильной эмоциональной сдержанностью, строгой элегантностью, изысканной серьёзностью позволяет закрывать, уберегать лирику от атакующего мир хамства.

Геннадий Попов:

На подоконнике – цветы –

земное чудо среди стужи.

Луна с небесной высоты

глянцует ледяные лужи.

Морозный ветер, чист и свеж,

Шумит последнею листвою…

А звёзды будущих надежд

сжигают сумрак надо мною .

Листаешь страницу за страницей – эмоциональная сдержанность, элегантная серьёзность, негромкая строгость точности…

Геннадий Попов:

…красе твоих морозных глаз,

причёске этой цвета колоса

я мог бы спеть негромким голосом,

не выбирая робких фраз .

Классицизм формотворчества у Попова есть результат сложения, конгруэнтгости, совокупления среды исторической поэтичности Орла и натуры, физики автора. Ведь Попов в иной своей, во внелитературной жизни – в полноте состоявшийся инженер, карьерно реализовавшийся организатор производства. А что значило в СССР стать главным инженером высокотехнологичного предприятия?! Тут никакая родословная не в помощь, тут характеристика личности, и, прежде всего, её системного мышления – искусства абстрагироваться от частностей, которые кажутся разрозненными, уяснения их подлинной природы, а выявления глубинных связей фактов, закономерностей событий. Умение видеть целостностно многоаспектность.

Организованность, масштабность, обоснованность, законность и рациональность логики, культура анализа – изначальная, самородная системность поповского мышления в лёгкой словарной красоте просто идеально вложилась в самый центр, в мейнстрим русской литературной традиции, в область «чистого искусства, имеющего своею задачей воплощение идей в чувственных формах, т.е. создание конкретных идеалов». Внешняя образованность и природный характер у Геннадия Попова сладились классичностью воплощения вечного в новом. Его стихи не провокативны, не игривы, не злободневны. В них нет ни эпатажного хлёста, ни импрессионистского брызга, ни социального надрыва. Они искренне рекут о глубинных связях и закономерностях мира. Но, при всей головной проработанности, просчитанной словесной экономии и метафорной бережливости, при всей волевой ревизионности в материализации чувств, поэзия Попова дышит искренностью: в каждой его строфе присутствие вдохновенности несомненно. Настоящей, истинной, метафизической вдохновенности, что возводит поэзию за пределы эстетики, наполняя прозрением и пророчеством, тем, что задолго, за годы до братопредательских майданов вопрошает:

Кто со мной в стане?

Кто со мной в стае?

Стан – что воспрянет.

Стая – что стает.

Стан – что восстанет

За правду на всех.

Стая – что станет

Как мартовский снег.

Эхо в тумане –

Бочка пустая.

Братья-славяне,

В стане иль в стае?

…………

Не наша ли слава

Веками проверена?

Плачь, Ярославна,

О славе потерянной .

В стане иль в стае ?.. Самострогая академичность, высокая книжность Геннадия Попова не просто сводит, а роднит, братует его со всеми, кто каких-то пятьдесят-сто-стопятьдесят лет назад влюблено кружил тёмноночными орловскими проулками, кормил уток с набережной Оки, обнажал голову на воскресные звоны Троице-Васильевской церкви, кто ветряными сентябрями бродил по глубоко посечённым оврагами холмам. Вслушайтесь, как близко, родственно, одностанно принципиальнейшему классицисту Ивану Бунину – и не только по теме, по картинке, но именно ритмом, мелодией, тоном, тональностью –

Геннадий Попов:

Кабаньи тропы вышли на усадьбы,

речушка на безлюдье заросла…

Уносит ветер лай собачей свадьбы.

Рассохлась лопасть старого весла.

То тут, то там – забытые поделки.

Иду один с охотничьим ружьём.

Здесь нет живых в бесшумной перестрелке

со временем под ветром и дождём .

Да, в Орле, где пожили-поработали Жуковский, Тютчев, Фет, Апухтин, Жемчужников, Бальмонт, Бунин, Городецкий, Фатьянов, состоялся и поэт Геннадий Попов. И состоялся не в неофитской революционной пошлости, не в маргинальном хунвэйбинстве «свержений с корабля», а сделал, сотворил, своё собственное и неоднодневное имя в освоении традиции, не побоясь неизбежности сравнений. Он застолбился в русской литературе упорным, умным, самообразовательным трудом, тончайшей ремесленной вышлифовкой данного Богом таланта в стильный, эмоционально сдержанный, элегантно строгий, изысканно серьёзный классицизм. С ясным, до тоски, пониманием, с жёстким осознанием, что талант даётся не в личное дело или, тем паче, в игрование, а в общенациональное противостояние греху, выдаётся на непресекаемое преобразование худшей действительности в лучшую , на незамедляемость продолжения создания идеалов.

Геннадий Попов:

Закованы наглухо Орлика воды...

В кольчугу молчанья, в январские льды.

Бегу от себя и лукавой свободы,

И время мои заметает следы.

Огнистый закат остывающим краем

Багрово стекает, сходя на покой.

Мы порознь сегодня душой замерзаем,

А небо пылает над стылой рекой.

Призывно запели округ колокольни,

Вечерней молитвой спасается Русь.

Как долго брести нам путями окольными

С молитвой и песней, где радость и грусть?

Прошли-отгорели восходы, закаты,

Безглазая ночь улеглась за окном.

Судьба непроглядна, и нет виноватых,

Что всё так загадочно в мире земном.

И я не узнаю до тайного срока,

Что скрыто сейчас в отрешённой ночи,

О чём поутру прострекочет сорока,

О чём даже друг в судный час промолчит .