«Бодрствовать!.. Любовь к истине, любовь к своему народу и земле делает борьбу обязательною».
Иван Аксаков

Мне легко и интересно общаться с известной детской писательницей Светланой Вьюгиной.

Как это часто бывает у хорошо знакомых людей, мы порою ведём разговор просто ни о чём, перескакивая с темы на тему, но когда хотя бы краем сознания касаемся воспоминания о давно прошедшей войне, Светлана Васильевна делается задумчивой и строгой: её отец-фронтовик, от звонка и до звонка прошедший всю войну и чудом в ней уцелевший, открыл когда-то дочери и эту, грубую и жестокую сторону жизни, рассказал о ненадёжной исчезающей тропе между жизнью и смертью, способной вмиг оборваться.

Чаще других имён писателей-фронтовиков в наших разговорах всплывало имя  Михаила Лобанова, может быть, потому что не один год они проработали вместе в Приёмной комиссии Союза писателей России или потому, что её как человека, помнящего сделанное добро, томил груз вовремя невысказанной  благодарности, как сказал однажды о похожем чувстве и ситуации один хороший современный прозаик. Она об этом уже писала.

И что же она могла сделать для ушедших дорогих её сердцу людей? – поставить свечку в храме да помянуть их добрым словом.

«Река времён в своём стремленье уносит все дела людей, и топит в пропасти забвенья народы, царства и царей», - частенько вспоминала она величественные и печальные строки гениального Державина, понимая, что из фронтового поколения, когда-то отечески её опекавшего, не осталось уже никого.

Годенко, Бондарев, Шуртаков – после них не осталось никого, эти были - уже последние…

Зная моё уважительное отношение к Лобанову, Светлана Васильевна предложила мне взять на себя часть «груза», не дающего ей покоя, написав краткое эссе о жизни и личности Лобанова; себе же она оставит воспоминания о Лобанове в жизни; тёплые, в чём-то забавные,  в чём-то трогательные  и занимательные истории, участницей и свидетельницей коих она была.

Я понимал, с какой интеллектуальной и человеческой глыбой мне предлагают иметь дело, но подумал и согласился.

С ВОЙНЫ НА ВОЙНУ

…Что ж, разворачивай, судьба,
Новорождённой жизни свиток!
И прежде всех земных забот
Ты выставь письмена косые
Своей рукой корявой – год
И имя родины – Россия, -

Так писал о своём разворачивающемся свитке судьбы младший современник Лобанова, много всяких горьких мытарств изведавший на своём веку, воронежский поэт Алексей Прасолов.

«Когда мне хочется почувствовать самое глубинное, чистое, сильное — я беру Лобанова и нужное вызываю в себе». Алексей Прасолов из места заключения в письме к критику Инне Ростовцевой за 1963 год. Альманах "Поэзия", 1986, № 46

Начнём и мы разворачивать – с самого начала – свиток нелёгкой судьбы Михаила Лобанова.

Итак, Михаил Петрович Лобанов родился 17 ноября 1925 года в деревне Иншаково Клепиковского района Рязанской области.

Семья была с древним патриархальным укладом, в семье поощрялось чтение и тяга к знаниям. А поскольку в семье в почёте было чтение, то не удивительно, что однажды будущий мастер русского слова на чердаке дома обнаружил сундук деда Анисима, где среди прочих книг были и стихи Есенина, ошеломившие, по его собственному признанию, с первых слов.

Особую роль в его воспитании Михаил Лобанов отводит матери, после смерти мужа (Мише было тогда пять лет) вышедшей замуж за вдовца с пятью детьми.

После в их семье появились ещё четверо общих; то есть, у неё на руках было одиннадцать детей, и всех она вырастила.

В её всегдашней радости всему и видел потом Михаил ту незримую спасительную руку, за которую она всю жизнь держалась.

Да и сам Михаил Петрович до самой смерти всегда был таким же радостным и благодушным, как и его мать – ни на одном из снимков угрюмым или насупленным мы его не увидим…

Первые рассказы Михаила Лобанова появились в районной газете «Колхозная постройка», когда тот ещё учился в восьмом классе школы…

Но вскоре началась война, стороной не обошедшая и Михаила.

10 января 1943 года Михаил Лобанов из 10 класса был призван в армию.

Семнадцатилетний Михаил в июле 1943 года из благовещенского пулемётного училища под Уфой, где поучился всего четыре месяца, рядовым стрелком с  другими необстрелянными бойцами был отправлен  на Курскую дугу, на передовую или передок, как смачно сказали бы сейчас повидавшие виды окопники.

Участвовал в боях на Курской дуге – стрелком  первой гвардейской стрелковой роты 58-го гвардейского стрелкового  полка 18-й гвардейской стрелковой дивизии 11-й гвардейской армии.

На Курской дуге он и получил своё боевое крещение, там же 9 августа был тяжело ранен, отправлен в госпиталь сначала в Тулу, а затем в Ульяновск.  За участие в боях награжден боевыми орденами Красной Звезды и Отечественной войны I степени.

В 1944 году Михаил Лобанов, как инвалид войны, был уволен из армии.

Сохранилась военная фотография тех лет, где юный Михаил Лобанов в госпитальном халате и в лихо сдвинутой набок, молодцевато сидящей на голове пилотке, каким-то вопрошающим взглядом, в котором читается готовность принять всё, что ему на роду написано, всматривается то ли в своё будущее, то ли в оставшийся в душе и памяти недавний бой, из которого ему всё же повезло выйти живым, а жизнь ему предстояла длинная.

Впечатление, "рваные" воспоминания этого боя Михаил Лобанов, человек, уже проживший большую жизнь оставит на страницах своей книги «В сражении и любви: опыт духовной автобиографии».

В названии этой книги нет ни одного случайного или неверного слова.

Несколько забегая вперёд, можно сказать, опираясь на материалы, что войны и сражения, так же, как и любовь, сопутствовали ему всю жизнь…

Но эта, другая война, в отличие от четырёхлетней, против сознательных разрушителей государства и национальных ценностей, длилась до его последнего дня.

Не могу не привести этот, поясняющий многое  в самом характере автора и его мировидении и мирочувствовании, самой манере письма, ибо давно и довольно точно сказано, что стиль – это сам человек.

И слова, и ритм, и образы повествования такие же неподъёмно простые, глубокие и в своей правдивости  такие же сурово-достоверные, как и неприукрашенная судьба Михаила Лобанова:

...Неизвестно, сколько прошло времени, я писал письмо матери, и слова приходили от какого-то другого во мне человека, но и мысли не было, что, может быть, это последние в жизни слова. В окопе нас казалось мало после того, как мы шли ночью, но было уже привычно, здесь мы и должны были быть, все те, кто стоит рядом. Давно уж рассвело.

Послышалось, — но не мне одному, это я понял по лицам, — далеко в стороне или далеко впереди что-то начало происходить. Понятно было лишь то, что там были наши и только от них шло то, что там делалось. Что-то должно быть дальше. Что там происходит, связано с нами, с тем, что мы стоим здесь и ждем, но мы уже давно ждем, и это как будто происходит. Вскоре слева от окопа noявились раненые, были видны согнутые спины, стоны раздавались где-то за нами. Над окопом неожиданно вырос лейтенант, шедший с нами ночью на передовую, в памяти остался чудовищно раскрытый рот: «Впе-е-р-е-ед!»

Когда вылезли из окопов и побежали по ржаному полю, все трещало вокруг от выстрелов, но никого во ржи не было видно, мы бежали за лейтенантом. Когда залегли, я в трех шагах увидел лежавшего неподвижного человека, немолодого, понял — убитый. Наш. Он лежал на боку, с подогнутыми к животу ногами, со спущенными до колен кальсонами, обнаженный  от колен до живота, я подумал, что он мучился и сам разделся. Это меня почему-то больше всего удивило, но я не почувствовал никакого ужаса, как будто я уже видел это раньше. Попадались во ржи другие убитые, один с разбитым черепом и этим он отличался от других, похожих друг на друга. Стреляли, перебегали. Непонятно, когда загорелась рожь, и сколько времени прошло, и когда появились самолеты. Их не было видно, но они летели где-то рядом, сзади, очень низко и затихали в треске горящей ржи. А после жиденьким, почти безобидным казалось это потрескивание. И вдруг буквально в десяти-
пятнадцати шагах от нас, где начиналась непримятая рожь, выскочила фигура в зеленом  френче с двумя парами накладных карманов, глаз схватил в какую- то долю секунды этот немецкий френч, и солдат тут же упал от соседнего от меня выстрела, сапогами к нам, с кобурой на боку — это я рассмотрел, когда он уже лежал в нескольких шагах от нас, удивительно обычный в такой же удивительно вдруг наступившей тишине.

Потом мы оказались на открытом месте — метрах в трехстах впереди два танка, странно, что не стреляют, не движутся, а стоят, и около них фигуры людей. А потом вдруг наступивший вечер, село с колокольней. Все горит. Нас собрал комбат, приказал накормить. Мне казалось, что все теперь уже позади, все люди вокруг — xoтя и почти все новые, но те самые, которые должны быть, и было спокойно перед тем, что ожидало нас завтра. Я уснул у стога сена.

Утром мы лежали в огороде, кто-то принес в котелке мед и говорил, куда за ним надо идти. Далеко внизу, в лощине, у самого как будто горизонта было видно, как стояли, медленно двигались машины, бегали около них крохотные фигуры немецких солдат. Потом мы долго шли по ровному полю, на дороге валялись убитые немцы, что-то необычное было в том, что они остались здесь и уже нет во всем этом той таинственности, которая была здесь еще недавно и есть впереди, куда мы идем.
И день, когда я был ранен, — 9 августа 1943 года. Мы опять сидели в окопе. Отдельным от нас, на каком-то особом положении, казался солдат с медалью «За отвагу», он и глядел на нас как-то по-особенному, как знающий то, чего мы не знали, как будто защищенный чем-то непонятным от опасности. Я, помню, смотрел на него, когда командир, уже новый, старше того, убитого молодого широколицего лейтенанта, выбрал нас, человек шесть, и с ним мы выбрались из окопа. Только мы подбежали к гороховому полю, как неведомая сила бросила меня к земле и дернулась правая рука с винтовкой, прижатая при падении к боку.

Там, где ударило в правую кисть руки, — удивила белизна кусочков кости, которые в то же мгновение начали темнеть. На обратной стороне что-то непонятное, и первой была мысль: застряла кость. И тут же сознание: это осколок мины. Двое солдат в нескольких шагах от меня держали судорожно мотавшего головой командира, поворачивали его в сторону окопа. Только потом я понял, что он был контужен той же миной. Когда я вернулся в окоп, меня поразило, что в нем много людей, в одном этом месте много командиров, которых я никогда не видел и которые теперь все смотрели на меня. Подошел санитар, перевязал руку, записал фамилию. «Иди в конец окопов, сам выбирайся на дорогу, а там узнаешь, где санбат», — сказал один из командиров.

За окопами опять было гороховое поле, рожь, свистели пули, потом началась лощинка. Я  уже видел, куда надо выходить на дорогу (прямо на горку), как вдруг послышался гул самолетов. Они летели прямо на меня, с чужим, обращенным к чему-то далекому, гулом, и, когда они были уже почти над моей головой от них отделились и пошли вниз застывшими рядами длинные бомбы. И мне показалось, что они падают на меня. Уже очнувшись в окопчике, вбуравливаясь в него головой, плечами, всем телом,чтобы уйти в землю, услышал я грохот, от которого вздрогнула земля. Рвалось и дрожало, казалось, около окопчика, в который я впаялся, не знаю, как это долго длилось. И когда стихло, я все еще долго не верил, что все это кончилось. Надо было выходить на дорогу, и на горке, за которой должна была начинаться дорога (так вело меня какое-то чувство во мне), меня остановил капитан (но не строевой, как я понял). «Вы с передовой?» — спросил он меня. «С передовой». — «Что там происходит?» — «Наши наступают». Это был первый человек, которого я встретил после окопов, и отчетливо, впервые за все это время, почувствовал, что-то, что стало для нас там привычным и где остались те люди, с которыми я был совсем еще недавно, — это и есть та самая передовая, от которой я с капитаном отделялся непроходимой чертой.

Потом я долго шел один по дороге, послышалась машина, — я поднял здоровую руку, шофер, мелькнув по мне взглядом, сделал вид, будто не заметил меня, проехал мимо, но сидевший в кузове военный застучал кулаком по верху кабины, матерно закричал: «Ты что, не видишь, раненый солдат стоит?»

Известный русский писатель Николай Дорошенко в своей статье «Лобанов: опыт прикосновения к русскому характеру», говоря о творческой манере Лобанова, отмечает, что «одни в лобановской прозе найдут поток сознания, другие психологический реализм… А лобановское природное умение изъясняться словом – шире и глубже». Критик Николай Кузин посвятил творчеству Лобанова работу под названием «Стоическая твердыня духа». Твердь небесная, но и твердь земная, всецелая душевная сосредоточенность, самоотверженное стояние перед лицом грозящей опасности – всё это словно сомкнулось в духовном и творческом подвиге Лобанова.

ТРЕТЬЯ МИРОВАЯ И ПЕРВАЯ

В 1949 году Лобанов оканчивает филологический факультет МГУ, в 1959 году защищает кандидатскую диссертацию. С 1963 года и по 2014 год (пятьдесят лет!) занимается преподаванием на кафедре литературного творчества Литературного института. В эти годы выдающийся литературовед критик и публицист, занимаясь академическими исследованиями, не оставляет и дружеского человеческого попечения  о своих «пасомых», о чём те впоследствии с благодарностью вспоминали. В эти годы Лобанов окончательно утверждается в самоценности и необходимости самостояния  русского мира, необходимости противодействия расшатыванию его ещё оставшихся вековых основ. Приходит опасное понимание ведушейся против России другими методами незримой и, тем более опасной, никуда не ушедшей войны. В статье «Просвещённое мещанство» (Молодая гардия, апрель 1968) Лобанов, как будто предвидя надвигающуюся «катастройку» с неизбежным за нею крахом государства доказательно обнажает перед читателем коварство и двуличие окопавшихся в государственных и культурных структурах всем недовольных, распаляемых честолюбием людей, этаких (имя им легион!) жучков-древоточцев, подтачивающих корневую систему государства, от которого получили фантастические для того времени блага, и всё же остались к нему исполненными тайной, но порою прорывающейся  ненависти.

В статье «Просвещённое мещанство», вызвавшей недовольство будущего главного «прораба перестройки» А. Яковлева, Лобанов чётко и недвусмысленно проводит черту, несдвигаемую границу между поклонниками западных ценностей и русскими почвенниками, мироощущение и мировидение которых выражено творцами «деревенской» прозы. Словно желая напитаться некими необходимыми для жизни и творчества духовными силами, таящимися в прошлом, Лобанов обращается к девятнадцатому веку, пишет биографии драматурга А. Н. Островского и славянофила С. Т. Аксакова. В 1982году журнал «Волга», редактируемый поэтом Н. Палькиным, печатает статью Лобанова «Освобождение», посвящённую разбору романа М. Алексеева «Драчуны», вызвавшую гнев уже самого генсека Ю. Андропова. Не принимая творящейся неправды ни в прошлом, ни в настоящем, тем более не апеллируя подобно некоторым писателям к Западу, Лобанов анализирует трагическую картину голода 1933 года в Поволжье, деяния иноплеменников-большевиков, ставя знак равенства между ужасами производимой коллективизации и ужасами гражданской войны. Речь в статье Лобанова, по сути, шла о геноциде русского народа, о русской народной трагедии. Статья Лобанова, по словам Вадима Кожинова, стала одним из самых важных духовных событий двадцатилетнего застоя. В газете «Русский вестник» Михаил Лобанов так обозначил главные пункты русской идеологии:

- православие как основа русской идеологии
- сильная жёсткая централизованная власть в интересах народа (децентрализация – гибель государства)
- имперское сознание
-социальная справедливость
 - коллективизм
- библейско-советский принцип: кто не работает – тот не ест.
- приоритет человека труда, создателя материальных, духовных ценностей.
- борьба (как национальная историческая задача) с либерально-космополитическими силами, разъедающими, разрушающими христианскую основу русской идеологии.

Оглядывая 70-летнюю историю советского государства, Лобанов писал: «Считаю, что советский период, несмотря ни на что, - вершина русской государственности в тысячелетней истории России, вершина по величине нашей державы, по её влиянию на мир, по реальной силе противостояния финансово-капиталистическому разбою. Теперь-то даже самому слепому видно, какие силы зла вырвались наружу с разрушением нашего могучего государства.» Не об этой ли ни на минуту не прекращающейся войне трагически-прозорливо в своём выступлении на дискуссии «Классика и мы», состоявшейся 21 декабря 1977 года в ЦДЛ сказал один из лидеров русского патриотического движения, рано погибший Юрий Селезнёв:

«Мы не должны забывать, что сегодня идет война. Мы все ждем, когда… будет или не будет третья мировая война, ведем борьбу за мир… Но третья мировая война идет давно, и мы это все знаем хорошо, и мы не должны на это закрывать глаза. Третья мировая война идет при помощи гораздо более страшного оружия, чем атомная, или водородная, или даже нейтронная бомба. Здесь есть свои идеологические нейтронные бомбы, свое химическое и бактериологическое оружие. И эти микробы, которые проникают к нам, микробы, которые разрушают наше сознание, эти микробы гораздо более опасны, чем те, против которых мы боремся в открытую. Так вот, я хочу сказать, что классическая, в том числе и русская классическая, литература сегодня становится едва ли не одним из основных плацдармов, на которых разгорается эта третья мировая идеологическая война. И здесь мира не может быть, его никогда не было в этой борьбе и, я думаю, не будет до тех пор, пока мы не осознаем, что эта мировая война должна стать нашей Великой Отечественной войной — за наши души, за нашу совесть, за наше будущее, пока в этой войне мы не победим!»

О той же, о третьей мировой, начавшейся до первой, поэтически прозорливо в стихе, посвящённом ветерану, сказал поэт Юрий Кузнецов:

В этот день, когда трясёт державу
Гнев небес, и слышен плач и вой,
Назовут друзья тебя по праву
Ветераном третьей мировой.
Бесам пораженья не внимая,
Выпьем мы по чарке горевой,
Потому что третья мировая
Началась до первой мировой.

Третья мировая, началась, видимо, с отпадения Денницы от Бога, а полем битвы, как сказал наш гениальный писатель, стало сердце человека. Михаил Лобанов, друг и духовное чадо прошедшего лагеря отца Дмитрия Дудко, наверняка всё это знал каким-то сердечным знанием.

«Я чувствовал в Лобанове по духу сродное мне», - говорил о своём друге о. Дмитрий, нередко посещавший семинары Лобанова и беседовавший с его «семинаристами».

Михаил Петрович всегда помнил свою матушку, её доброту и простосердечие, сам, переняв черты её характера, всегда был заряжен на помощь ближнему и добро.

«Всему радуйтесь…За всё благодарите», - эти слова святого апостола были для Михаила Лобанова всегдашним девизом и законом.

***

Несколько штрихов к портрету  Михаила Петровича Лобанова  добавила хорошо его знавшая по работе в Приёмной комиссии Союза писателей России - Светлана Васильевна Вьюгина .

…Почти двадцать лет приёмную комиссию возглавлял  наш легендарный лейтенант и прозаик  Юрий Васильевич Бондарев. И  когда консультантом пришла трудиться туда и я, добрую половину рецензентов, членов приёмной комиссии, составляли фронтовики –  известные писатели - Михаил Годенко, Юрий Додолев, Дмитрий Жуков, Виктор Кочетков , Владимир Корнилов, Георгий Ладонщиков, Михаил Лобанов, С.Шуртаков …

Весь микроклимат приёмной на протяжении долгих лет держали именно они, стараясь соблюдать  принципиальность и справедливость.  И многому научили меня, хотя я и сама, рождённая младшим  пятым ребёнком в семье, росшая под присмотром старших сестры и братьев, была просто заточена на справедливости. Если честно, я размахивала этим флагом,  где надо и где  не надо.

 Хотя и была ещё возрастом молодой, но вполне себе взрослой замужней  особой с детсадовским ребёнком, умудрялась попадать в весёлые и даже курьёзные обстоятельства, а иногда и чудесные истории именно в погоне за непременным соблюдением справедливости.

Несколько историй мне показались достойными того, чтобы не только ближний круг, но и читатели узнали наших фронтовиков-писателей с неожиданной стороны. Вот эти три истории – о Михаиле Лобанове.

История первая. Пари

  …В один зимний холодный день Михаил Петрович Лобанов обратился ко мне с просьбой найти приёмное дело  отклонённого литератора Ц. В декабре рано темнеет и я спешила за сыном в детский сад. Искать документы не хотелось Дело было убрано год назад  в наш «приёмный» архив,  а Лобанову  надо было срочно уточнить фамилию для статьи.  По памяти называю фамилию, Михаил Петрович не соглашается поверить на слово. Я с ним стала спорить, так как мне не хотелось рыться в огромных шкафах. К тому же я была уверена в своей (в те года  феноменальной) памяти. Назревала ссора. Силы  были неравны. Лобанов – живой классик и по жизни боец, я - начинающая литературная сошка, хотя тоже задира ещё та.

Члены приёмной комиссии – Юрий Кузнецов с  Виктором Кочетковым  минуты три молча слушали наш спор. Потом, не помню кто из них, спросил:

- Миша, для тебя принципиально, что ты прав?!

- Да, -  потому что я прав.

Потом  они  обратился ко мне:

- Уступи старшему…

- Ни за что, - я от своей дерзости просто впала в ступор.

Тогда Кочетков предложил нам поспорить на что-нибудь, чтобы было веселее продолжать спор.

И мы поспорили на бутылку дорогого коньяка. В то время французский коньяк «Наполеон» только появился в продаже,как сейчас помню, стоил сорок рублей.  И за эти деньги я работала 10 дней! К слову сказать, я в то время к спиртному вообще была равнодушна. А коньяка в тот свой возраст  не пробовала ни разу, никакого!

Разбили наш спор Виктор  Кочетков и  Юрий Кузнецов. Все уже были не рады, что нас подзадорили. А отступать было некуда. Кузнецов и Кочетков приволокли огромную стремянку. Впрочем, с их ростом  они и так бы  достали искомое. Правда, пришлось порыться в папках, бумагах. К моей неописуемой радости, память меня не подвела. Через час мы извлекли эти бумаги на свет Божий . Лобанов  результатов не дождался и уехал в Литинститут на занятия. А мы, водрузив на место вытащенные архивные папки, всё не расходились.

Будущее светило отечественной поэзии Юрий Кузнецов  предложил поставил чайник, чтобы отметить успешное окончание « операции». Кочетков попросил меня заварить чай Шумского. Это тогдашний руководитель Тюменской  п.о. Сергей    Шумский - нам дал рецепт – листья  и цветы  –   земляники, ежевики, малины, брусники, душицы, ромашки, зверобоя, иван-чая, таволги, смородины – всего 10 компонентов. Чай великолепный, история происхождения этого рецепта заслуживает отдельного разговора. Я собирала чай сама, только в таволге не была уверена и обходилась 9 компонентами. Пили мы этот чай имени Сергея Шумского и вели неожиданно  неспешный дружеский разговор, напомнивший мне  семейные братские посиделки. О том, о сём…

Кочетков хотел держать нейтралитет. С одной стороны он мне подписал книгу стихов «комиссару нашей приёмной комиссии»,  опять же возрастом я была одним с его дочкой, с другой – фронтовое братство, что было свято, для людей, « вышедших из ада» не давало ему никакой возможности выступить против Лобанова. ( Потом, когда с инсультом Виктор Кочетков попал в больницу и мы с Годенко и Лобановым  его навещали, то так смеялись, вспоминая этот курьёз.

Вот бы были все наши переживания и огорчения только такого рода…)

С Юрием Кузнецовым – другая история. Он рецензент был строгий. Зато бывало отыщет талантливые стихи и сразу норовит в журнале автора напечатать, ведь работал он тогда в журнале «Наш современник» зав. отд поэзии.

 Как-то он отклонил одного автора , второй рецензент засомневался и комиссия отложила рассмотрение приёмного дела  с формулировкой «до новой книги». Рассказывая исход голосования, я посоветовала абитуриенту, выпустить новую книгу. Я слова не сказала о том. кто были его рецензентами, но , видимо, сарафанное радио… В общем, попросил меня этот бедолага, ныне очень даже преуспевающий литератор, поменять на след раз рецензентов. Ну, это логичная просьба и обычно мы шли навстречу вступающему. Но тут какая-то незадача случилась. То ли он пришёл за книгами в неурочный час, меня не было и отв. секретарь комиссии П. отдал ему книги нескольких литераторов, не увидев моих записей. Суть не в этом. Никто не захотел забирать у Поликарпыча  книги назад. И , вздыхая и маясь, сбивчиво объяснила, что обещала автору… и получается, что обманула. Юрий  Поликарпович молча вернул книги, только спросил.

 - Ты не сочиняешь? Т ы действительно помнишь, что я читал этого автора и тот  просил  не давать мне  его книги при повторном рассмотрении?!Это же было 4 года назад!

- Даааа, - я даже стеснялась своей памяти.

И обычно не настаивала на своём, если со мной не соглашались.  Но тут был не такой случай. К тому же с годами я начинала понимать, что  моя справедливость, с которой я всю жизнь носилась как с писаной торбой, присуща очень многим замечательным писателям, а тем более членам приёмной комиссии.. Так и в том, мучительном для меня случае. Юрий Кузнецов выслушал рецензентов, которые были «за» и предложил подвести черту и голосовать.

Какое же было моё удивление, когда первым сдал бюллетень с пометкой «за» наш будущий прославленный поэт…

Ну, так вот, Юрий Кузнецов  уважал «мою память», но и товарища старшего, коллегу не только по приёмной , но и по  работе в Литинституте, не хотел ставить в неловкое положение. В общем, договорились, что сама позвоню Михаилу Петровичу и сведу  всё дело к шутке…А ещё лучше расскажу

  об итоге наших поисков  при случае, то есть на следующей комиссии. . Но Лобанов  позвонил наутро  сам и с облегчением выдохнул:

- Я так боялся выиграть. Ещё не хватало мне тебя подставлять на деньги.

Наше благородное старшее поколение!..

И вот мы на комиссии.  Михаил  Лобанов просит слово у  Михаила Годенко, заместителя Юрия Бондарева по приёмной комиссии, и торжественно вручает мне «Наполеон». Стулья весело задвигались, и поступило  сразу несколько предложений продегустировать, но Лобанов  был непреклонен:

-Вези домой и погордись перед домашними своей памятью!

Потом многие годы он советовал членам приёмной комиссии не заспаривать со мной по поводу  обстоятельств  прохождения  приёмных дел.

История вторая. Божья милость

Память-памятью, но бывало и меня она подводила. Так что сильно я не гордилась. Но вот с обидчивостью долго, многие годы боролась.

  Вот  такой случай.  Очередная  выплата за рецензирование. В 90-е годы  пока нас не перевели из статуса творческого союза в общественный – такие платежи и в издательствах и у нас в союзе были. Деньги небольшие, но всё же.

Михаил Петрович заглянул в бухгалтерию, не увидел себя в списках, пришёл ко мне несколько обескураженный.

Я –то точно знаю, что всё, что было в папке , оформила,  подписала и отдала в бухгалтерию. Пожимаю плечами.

Но не по себе обоим. Я пообещала, что исправлю оплошность.  Хоть и  не чувствовала вины, но дружба( а мы за те годы подружились!) была дороже. И всё-таки не удержалась и обмолвилась:

- Вы, писатели- классики, эксплуататоры--мучители, давно надо мне уйти от вас…- завела я всегдашнюю «песнь турка».

Детали не помню, что-то в этом роде.

Михаил Петрович на этих словах достал из внутреннего кармана аккуратно сложенный листок и показал мне. Это была записка о здравии, где в середине довольно обширного списка имён, была и Фотиния. Он собирался от меня в Новодевичий монастырь,  к духовнику о.Дудко…

Я , конечно, растрогалась, тут же начала оформлять для оплаты новый счёт на Лобанова. Думала я в этот момент о многом, например о том, что только о Боге вспомнили, а он уже руку помощи протягивает…Дружбу сберегает…

Михаил Петрович сидел рядом и вдруг останавливает меня:

- Не оформляй  дубликат. Не был я на той комиссии, в  командировку уезжал в Вологду  в тот день, мы ещё всей делегацией в храм  заходили…. А значит и счёт не мог отдать на оформление…

Мы смотрели друг на друга в удивлении и радости. Как будто «благодатной улыбкой нас сверху опахнуло…»

История  третья. «Нагадала  мне цыганка»

Как-то  я  оказалась  с Михаилом Лобановым в Оренбурге в командировке. Прошла она вполне благополучно. Я повидалась к тому же с роднёй, у них остановилась, дела семейные, тоже  ответственные, порешала.

Михаила Петровича чрезвычайно уважали в писательской организации. Он дружил и с Петром Красновым и с  Георгием Саталкиным.,    Я тоже писателей Оренбурга хорошо  знала, некоторые у меня бывало и гостили, выбираясь  в Москву…

 После всех официальных и неофициальных мероприятий  нас с цветами и гостинцами доставили на вокзал. Вещи занесли в вагон, на дорожку присели, Прощальные объятия. Мои родственники, проводив меня,  с вокзала уже уехали…Вдруг Михаил Петрович нас ошарашивает заявлением, что этим поездом он не поедет. Как? Почему? Оказалось, что весь вагон  «выкуплен» цыганами. Вместе со своим бароном они едут по каким-то делам в Тулу.

 И в наши времена и прежде – большая головная боль, сдать билеты, купить новые, заказать гостиницу. Ну что объяснять…  К нам  вышел барон и заверил, что с нами будут в купе самые смирные цыганки, и им строго-настрого будет запрещено   гадать.

Так мы и поехали. Я столько узнала интересного о жизни  современных цыган в таборе!  Но эта тема для другого рассказа.  Вот  тут и  проявился преподавательский талант Михаила Петровича. Узнав, что табор держит путь в Тулу, он молодым цыганкам говорит, улыбаясь, проверяя насколько они хорошо учились в школе:

- Знаете , что Тула известна на весь мир поэтом Львом Толстым?

Девчата помчались к барону, тот нахмурившись, уточнил:

-Толстой – художник….

Но педагог он и в поезде педагог. К тому времени, как мы подъезжали к Москве, не только цыгане, но и я, важно считающая себя очень образованной, узнали  СТОЛЬКО  важного и интересного о Туле и Льве Николаевиче Толстом… А ещё мы вместе пели, а цыганки и танцевали на остановках, выходя на перрон… Но никак не хотели девушки, которые с нами ехали, нам погадать. Даже Михаил Петрович подкалывал, ну скажите, что будет и чем сердце успокоится?!

Они в ответ только посмеивались:

-Ой, дяденька, да судьба на лбу у тебя написана…

И всё, молчок. Мол, барон не разрешил. Они не смели ослушаться!

 Но обнимая меня на прощание, уже на перроне, младшая девочка-цыганка Лионелла шепнула:

- Работаешь с писателями долго, столько, сколько сама захочешь. И сама писателем станешь.

И ещё кое-что мне личное сказала.

Я не удержалась и засмеялась. А Михаил Петрович собрался уже обидеться, думая, что смеёмся над ним. Вот тут-то  я догадалась и спросила про него. Я, когда мы спускались в метро, рассказала о переменах, которые предрекла юная цыганка, но особой веры мой рассказ  тогда у Лобанова не вызвал.

Пошутили – и забыли….

Время от времени, встречаясь в правленческих коридорах,  на заседаниях приёмной комиссии и в писательских поездках,  вспоминали наше путешествие с цыганами. И особенно  -  напутственные искренние слова молодой цыганки!

Ведь всё сбылось, что обещалось. Во всяком случае у Михаила Петровича Лобанова - точно…

Михаил Петрович Лобанов родился в 1925 году.
Член правления Союза писателей России, член Приёмной комиссии Союза писателей России.
Профессор кафедры литературного мастерства Литературного института им. Горького, где преподавал с 1963 по 2014 год.
Награждён орденом Красной звезды и орденом Отечественной войны 1 степени.
Автор более 25 книг, лауреат Большой литературной премии.
Умер 10 декабря 2016 года в Москве.
Похоронен на Хованском кладбище в Москве.

Читайте также:

Светлана Вьюгина, Николай Коновской: ЮРИЙ БОНДАРЕВ. ТЯЖЁЛАЯ АРТИЛЛЕРИЯ РУССКОЙ СЛОВЕСНОСТИ
Светлана Вьюгина, Николай Коновской: ВЛАДИМИР КОРНИЛОВ, МАРЕСЬЕВ СОВЕТСКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ…
Светлана Вьюгина, Николай Коновской: ЮЛИЯ ДРУНИНА, МИЛОСЕРДНАЯ СЕСТРА НЕМИЛОСЕРДНОЙ ВОЙНЫ

Вверх

Внимание! Если вы заметили в тексте ошибку, выделите ее и нажмите "Ctrl"+"Enter"

Комментариев: