| СТАРЫЙ ПОЕДИНОК. ГРОЗНЫЙ ЦАРЬ И ПАПА ГРИГОРИЙ Когда автор написал и напечатал в журнале 1 книгу романа «Московит и язовит», он не ведал, что скоро случатся майданные события на Украине, иезуитские предпосылки которых разобраны в этой книге. От редакции: фрагменты романа уже публиковались на сайте "РП" здесь и здесь. |
||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||
|
Владимир ПЛОТНИКОВ (Самара) МОСКОВИТ И ЯЗОВИТ
Антонио Поссевино – папе римскому Григорию XIII
Парубок Шевригин Истома
Остальные бояре были, кто на войне, кто в отлучке, как думский завсегдатай Роман Пивов – с дальним поручением, или Афанасий Нагой - этот с дознания покамест не вернулся. Так что больше всех было думных дворян из новых фамилий: Василий Зюзин, Дементий Черемисинов, Баим Воейков. Входил в избранный круг и младший Щелкалов – дьяк Василий. Всего набралось тринадцать, тогда как в Думе на тот год одних бояр числилось семнадцать, да окольничих - шестеро. Трезвость несла плоды: царь был свеж и наряден. В платно, барме, шапке Мономаха, с «державой»… Всё по чину - по уставу. У трона - дюжие рынды в серебряной ферязи*, с укороченными бердышами, на древках вензеля, под-обушки из золота. С Ближней Думой царь не юлил. Сильным, как встарь, голосом зыкнул, что велит послов нарядить к папе римскому и императору германскому, дабы уняли те буяна польского Степашку Батура. Годуновы, Бельский и оба Щелкалова пылко подхватили, хвалу воздали мудрости. А как мысль царскую каждый думками размешал, то распалось посольское дело на четыре задачи: 1) чтоб жить в любви и соединенье всем христианским государям; 2) чтоб папа римский и царь московский правили на радость подданным в христовой любви и в союзе; 3) чтоб все государи христианские встали против басурман и турецкого султана и: 4) чтоб унял папа римский литовского короля Батория, по боголюбивой Руси неправедно кровь разливающего. *** Противников не нашлось. Лишь Юрьев, как старшой, подбросил алтын на думские споры: мол, надо бы собрать «Великое посольство». Никак родню свою метил?! Царь сдвинул бровь, бородкой повёл: нет. И Борис Годунов, тут как тут. Испросив слова, простёр и взор, и правую ладонь к князю Никите: - Чего удумал, Никита Романович? Великое посольство - великий обоз! А какая ты лошадка, коли ноги ходят шатко? Ни людей, ни казны! И кому, скажи, посла напоказ выставлять? Врагу на потеху? - И растерзание, – добавил, усмехаясь, дядя его Дмитрий. Иван, довольный, кивал: Бориску он не учил, сам догадлив, чертяка. Ободрённый Годунов расцвёл, пленяя всех приятностью лица и звука: - Посольство сие должно быть малым, скорым и неброским, дабы в Прагу проскочить до всяческих зло-козней, как литовских, так и шведских. Чинно в щёлку Катька заглянула. Вытаращилась, рыжесть вздыбила. - А нешто воспросит люд православный, почто, мол, нам посла к цесарю слать, когда вот только сына боярского Афоньку Резанова на Прагу спровадили? То упорный Романов новую полушку мимо шапки пульнул. Кошка в ужасе попятилась. Царь рыгнул аж на старого: рехнулся! Годунов, догадливо перехватив, усилил досаду: - Афоньку слали послов у Рудельфа просить. Новый гонец к цесарю мимоездом, его задача - Рим! - И кого, скажи на милость, прочишь? – ядовито прищурился Юрьев - злющий, ровно жито выбили из рук. Кто знал, тот понимал: участие в посольстве – редкий дар судьбы, на зависть домоседам. Дальние края, почётные приёмы, отменный корм, щедрая награда и, главное, чужестранные гостинцы. - Простого посланника и полдюжины в обоз, – Борис Федорович говорил с растяжкой - давал понять, как просчитался боярин насчёт годуновской семейной корысти. - Мало! Полторы! И чтоб двух бояр старинных! – Выкрикнул Зюзин, один из самых молодых и ретивых, и уже шёпотом: - Ну, или столбовых* на край. - А что, почешем в пузе и сделаем по Зюзе, - докатилось со смешком от трона. Всё сходбище с’икнуло раз, и - тишина. – А то, может, Иванцу молвить дозволите? Стал слышен скок блохи по царской кошке и стылый шорох в животах. - Что ж, и на том спаси, Бог. Я не Курбский, - Иван пригасил ухмылку, строжея на глазах, - слюни в дёготь разводить, чтоб по вратам отцовским мазать. Недолго буду. Любой посол - с присталыми ему полномочиями и обозом – незаметно не сквознёт. А путь предстоит непрямой и некороткий. Нам ведь как? Через Речь* - никак! Стало быть, кружным надо путём – морем сквозь Ливонию, Данию, чрез Немца... И опять же, чтобы Турка-Батурка не прознал, какой чин посланцу нужен? Ну, реки, кто смел! - Не только Батурка, но и вездесущие язовиты, – внёс лепту Бельский. Кошка предельно расширила глаза и юркнула обратно. - Успешность от внезапности! - умно, но поздно отметил Дмитрий Годунов. - Нешто - гончика лёгкого? – зная, что попал в точку, притворно удивился Андрей Щелкалов. - Его, – кивнул царь, - лёгкого. - Не вели казнить, поясни, государь, затейный свой смысл, - опять просил упористый князь Никита. Царь оборотился к старинушке. - Гончик внимания не присосёт. На месте и за посланца прокатит. Зато при поимке врагом, избави Бог, конечно… - перекрестился царь, - ну а если? То какой с гончика спрос? – и удивлённо пожал плечами. – И на такой вот случай крепкий нужен парубок. Не слизень боярский. - Мудро, – прокатилось по палате. – Кого упрочишь, государь? - Ну, я что? – Застенчиво записклявил Иван Васильевич. – Вопрос государский. На то и звал. С бору по сосенке выйдет забор, с Думы по чёсанке, - царь игриво потёр затылок, неуверенно перст указующий направил в потолок, - русский Собор! Кого, кто назовёт, а там - кто больше наберёт. С Божьей помощью. Начнём! Царский перст качнулся и стрельнул не по чину. - Вот ты, Боря? - Ежели в таком разе, - Годунов почесал затылок, - то я бы иноземца запряг, из проверенных. - Лучше - медиоланца*, - упреждая царский взор-отбор, дополнил Андрей Щелкалов. Иван долго качал головой: мол, какие ж вы дурни. - Немцу быти толмачом, да не нашим толкачом, – озорничал царь. – Нам русского подай! Да такого, чтобы родом не кичился, умом был трезв, на язык боек, рукой силён, в оружном деле смышлён, статейный устав ведал. Пусть в языках не горазд, да в вере твёрд. Ну? Дума скушала язык. Царь осуждающе поцокал, тяжко вздохнул, с хитрецой подманил Бельского, ловко выбил из его ножен кинжал, отчекрыжил белую оконную занавеску… В ужасе гадали: что за лютость новая? Паче чаянья-отчаянья, царь беззвучно пересчитал народ и лихо посёк «свиток» на лоскутки. Пристально вглядываясь, обошёл по кругу, вручил. Народ изумлённо пялился, росла потная влажность. Подёргав крылами вросшего в губу носа, царь дёрнул желваками и плюнул. Испарения усилились. Сорвав с Зюзина шапку, Иван Грозный метнулся к окну, растворил и, поворачиваясь, как бы ненароком с «ахом» выронил убор на горлатный верх. Тыча внутрь, каждому велел, молча, не совещаясь, подходить, вписывать имя и опускать жеребий. Долго думать не давал. И вот дело сделано. С приговорами, по одному Грозный вынимает из шапки обрезки: - Не то... Не по чину… Язык знает, да котелок с придурью… Да он же в Пскове… Где твоя башка: этот с Полоцка в полоне! Ну, Думка у меня - что репа с грядки, ботву задел - рви без оглядки… Из всех клочков без слов складывает вместе три, и манит в соседний покой сперва… Щелкалова Андрея. *** Ближние думцы понурились: вроде не подписывались, а всех по почерку перебрал. Укройся тут. В покойчике молельня. Царь листочки на малом аналое* разложил. На них написано «Ист. Шевригин», «Шевригин», «Парубок Шевригин Истома». Иван Васильевич вплотную подошёл к дьяку, сверху дыру во лбу проел: - Ист. Шевригин… Кто таков, зачем он? - В Приказе у меня на все руки со скуки. Сам бумаги пишет, споро и грамотно, по разряду и по назначению. Кренделя не хуже златописца золотом выводит. Мыслью борз, наружно не огорчён. Цены такому нет на поприще посольском. - В языках ведущ? Щелкалов знал, как царь, сам постигший не один язык, ценит толмаческие качества. - Не успел, государь. Молод, но схватчив и горяч. По ходу достигнет. Впрочем, по-польски и ливонски умеет, небось. На войне успел. - По-польски и по-чухонски нам без надобы как раз, – загрустил, было, царь и встрепенулся: – Как? На войне, говоришь? Подьячий?! Поди-ка ж… - Говорю же, схватчив и горяч. Царь резко отвернулся и отрывисто: - Кличь Бельского. Богдан Бельский своё доложил про Шевригина: в оружейном деле не птенец, был поставлен на производстве у пушечника Чохова Андрейки. Помогал в сборе и испытании пресловутой «чертобоицы». Царь нахмурился: знакомо. Наморщился: но что? Напрягся: - Ну-ка, ну-ка, память просвежи? - Хитрый «механызьм», - пояснил Богдан, - навроде часов-курантов. Шевригин под видом литвина в Кесь доставил и скрытно начинил его пороховыми зарядцами. Ровно в первую осаду и опробовали. Точно не скажу, - признался Бельский, - но Шевригин чего-то наколдовал, куранты – в куски, а рядом бочки с порохом. Все ливонцы, что осаду держали, и подорвись, ни едина живота, Шевригин чудом цел вылетел, а с ним в связке ливонец один, тоже сгодился опосля. «Да возглаголем о людех Твоих по воле Твоих, - подумал Иван, - а то ведь молва приписывает, что это гарнизон сам себя подорвал. Чудны дела твои, Господи. Ай, да парубок!»… - Говоришь, в оружном ремесле сметлив? Недурно! Зови Бориску Годунова… - Что скажешь, Борис? Вот ты пишешь: «Парубок Шевригин Истома». Почто? Чего молчишь, как немко*? Чем сей парубок хорош? - С мыслью сбираюсь, государь. То вспомнить, чего прежние могли не доложить. Ну вот тоже, для примеру, сперва в Кеси… - Чоховской «громобоицей» башню разнёс? – скаля ростки зубов, залился царь. - Это да, и способствовал тот Истома Леонтий Шевригин пленению короля-иуды Магнуса Ливонского. А 8 лет назад именно он, отроком ещё, с отцом своим, охранял обоз с твоею казной до Новгорода. Людишек верных было тогда наперечёт, а Девлет* грозил перехватить деньгу. Точно иголочкой сахарной, в висок кольнуло. Мимоделом вспомнилась царю оказия, когда на весь свет оклеветали его за погром в Новгороде. А всего год спустя он взял, да доверил «злому» городу всю казну: 600 возов золота при тыще, всего тыще, караула! И «обиженный, потерпевший» Новгород не отомстил, а стерпел и приютил. Такой погром… - Вот, значит, кто ты есть Шевригин Истома, - царь улыбался, скулы заливал брусничный румянец, - ловок и верен! Вот и проверим. Пожалуй, что довольно! Идём, Боря, к собранию. Собранию было объявлено, что через неделю состоится Большая Дума, на ней будет решаться вопрос «о доброхотном послании папе римскому и императору германскому с целью обуздания польского лютого короля». А Щелкалову на ушко велено доставить срочно ко двору Шевригина, боярского сына… Всё так и вышло. Большой Думе Истома Шевригин был представлен лёгким царёвым гончиком. И никто ничего не мог уже изменить: колесо закрутилось. Годунов Борис на всё это быстродействие покачал головой: «Добра севрюжинка*, да с хреном. На здоровье папе с язовитами. Ядрёно яство: горло дерёт, нос прошибает, глаз щиплет». _____________________________________________________________ * Ферязь – кафтан долгорукавный, без воротника и перехвата (в поясе) - бело-серебристый для торжественных случаев, обычное одеяние царских рынд-телохранителей Столбовые – имеется в виду столбовое (высшее, старинное) дворянство, к которому с 1540-х годов причисляли служилый народ, записываемый в особые Столбцы (или родословные книги), содержавшие генеалогические сведения о происхождении, родовых связях и службе русской знати Медиоланец – миланец Через Речь – имеется в виду через владения Речи Посполитой – государственного объединения Великого Княжества Литовского (Литва) и Королевства Польского (Польша), возникшего после Люблинской унии (1569) Аналой – в православной церкви высокий наклонный столик (поставец) для богослужебных книг Немко – немой Девлет – Девлет-Гирей I (умер в 1577) – агрессивный крымский хан с 1551, чингисид, ставленник и вассал Турции; совершил ряд грабительских походов на Русь (в 1571 – сжёг Москву, кроме Кремля); был наголову разбит в 1572 ратью князя Михаила Воротынского в битве при Молоди Севрюжина – мясо севрюги (шевриги) – небольшой осетровой рыбы.
Я так рад милый ты мой Ежи Маджич, бывший товарищ панцирной хоругви*, вылетел пробкой. Ух, какую выволочку закатил ему посол при Ватикане пан Тычинский, эта бестолочь, единственное преимущество которой лишь в том, что - свояк виленского поветного подкомория*. Парной, красный, весь в мыле, Ежи готов был переломать папскую мебель. А всему виной – «подлюга москалюга Шеврига». А как всё славно шло в последние три года! Горка за горкой, ступень за ступенью… И всё новые высоты впереди, одна лучезарнее другой. При том, что бастарду куда как тяжелее. Матримониальная поделка радомского каштеляна* Шикульского с дочерью полукровки-солтыса* из хелмского повета, Ежик с детскости имел гонору на дюжину ясновельможных. Чуть что – за палку, а повзрослей – за саблю. Увы, не против каждого её пустишь, вот в чём беда. И всё же к 30 годам той самой саблей, худо-бедно, намахал он славу, деньги и подъём, а по взятии Полоцка – чин хорунжего. И сам коронный канцлер Ян Замойский приметил маленького крепыша с рябоватым лицом, определив в особые порученцы. На пару с Казей Гродинской наворотили они гадёнок москалям. Казя... пани Казимира… дитя смутной эпохи, обольстительная рысь, как и Ежи - «дыркой на штанах» - сияла она спорным «благородием». Кем-то там приводилась некоему подстольему*. Кем, - не сказал бы никто, начиная с самой пани. Но при надобности Казя и на родовой счёт навертела бы рулек и колбасок, укормив любого, кто усомнится. В том и талант. Злобный ухищрённый ум, утончённая русалочья красота и беспредельное сердечное коварство стяжали пани Гродинской репутацию в омутах тайной политики, где за лицом прячется маска, а за улыбкой хоронится яд. И наколоть человечка на нож ей было легче, чем рыбаку - мотыля. Быстро спевшись, Маджич и Гродинска обстряпывали дела так лихо, что Ян Замойский млел от восторга и не жалел монет. Вот тут-то и вынырни грязная русская севрюга, что в клочья рвёт все неводы и сети. Нет, Маджич не снимал с себя вины: чего уж, недооценили они прыткости москаля. Но ведь мелкая же порода! Не боярин, не столбовой дворянин, не посол даже – всего лишь гонец… Как тут было угадать, что рванёт? А уж он рванул! Как таран, чем и отличаются шипастые осетры. Так рванул, что знатные итальянские фамилии из кожи лезут на рандеву к рязанскому бродяге записаться. Рванул так! – побочный сын папы Джакомо Бонкомпаньи, герцог Сорский, со всем своим двором лично встречает московскую дворняжку и на постой во дворец Марко Антонио Колонны везёт - свою резиденцию. Представить невозможно! Итальянский герцог - пристав у сельского дурачка. А кто таскает москаля по принцам и князьям? Тот самый сорочий подмёток Франтишек Паллавицан, которого ты с Казей под решето для макарон примерил. А он, поди ж ты, всю робость на соплю - в мою окрошку. Ежи Маджич был прав: буквально за пару дней Паллавичино освоился при папском дворе так, будто всю жизнь с одними кардиналами якшался… А результат?! Ежи Тычинский, представитель короля Стефана, в бешенстве. И, конечно, первым делом вцепится в папу - отговаривать от встречи с гонцом Московита. Ежи Маджич угадал: Ежи Тычинский так и сделал. И папа Григорий XIII сочувственно выслушав набыченного пана, распорядился на следующий день, 27 февраля, принять… посланника великого князя московского. И подкормленный папским обещанием Ежи из Тычина в письме лучшему польскому дипломату, ныне Вармийскому епископу Мартину Кромеру, не замедлил отписать, что русского гончика в Ватикане ждёт «дырка от бублика». *** Ночь на излёте, а глаз не сомкнул. Вот, кажется, всё - задул свечку, упал на пуховик, ан нет: рука - к грамоте, а с языка умные слова слетают. А то вдруг шапку схватит, напялит и давай поклоны бить, - чтоб поприличней. Но самый страшный «момент» - как папину туфлю с коленок челомкать? Доныне ни один русский посол не опускался до такой порухи. А ты, Истома Леонтий Шевригин, готов? Нет, не был он готов ответить, но знал одно: завтра решится судьба его нелёгкой, уже за полгода перекинувшейся, миссии. То, как встречала его Европа после Праги, нет спору, выше ожиданий. И лёгкий гончик царя, молодой парубок Шевригин от славы и почёта легко мог занестись. Да так оно и было, голова плыла кругами, как орёл. И тогда он брал себя за уши и твердил, твердил, как проклятый: «Качественность посла в том, чтоб до самого конца не закружиться, не оглохнуть, не ослепнуть - не угореть». Отсюда вопрос: «Разве унижение - папе туфлю облобызать, если за этим кровавый чёбот Батура от Родины отзынет?». Да за такое хоть сорок раз! Папских сановников послушать: император, и тот, при встрече папскую стопу целует! И если по-хорошему, от государя на сей счёт запретов не было. Ну так и мы в статейном списке данный «пунхт» просто погулять отпустим, и вся недолга… К утру заснул. Тут и разбудили. ***
У папы свой резон: посещение галерей и храмов входило в большой и тщательно продуманный ватиканский план. Григорий XIII всерьёз задумал приобщить молодого варвара к величию римской культуры, которая, сперва унизив и обаяв, в конечном счёте, потрясёт его и поработит. Но это лишь слёзы под дождём предстоящих искушений. Только одною-то культурой медведя не приручишь. И для этого, по замыслу понтифика, каждый шаг посольства должен быть грамотно расписан, а случайности исключены. Всюду и везде - тотальный присмотр и «правдоподобные» подножки с целью подцепить на крючок проступка, ошибки, грешка. Это потребует ювелирной тонкости, чтоб посол наживку заглотил и не заметил. Дёргать будем уже потом. - Таким образом, сумма ярких впечатлений должна подавить и восхитить выходца из дикой страны. Особые надежды возлагаю на комплекс Святого Петра, в величественности с ним не поспорит ни одна святыня мира. …Ещё позднее московского посланника умилят и покорят литургические чудеса, заключительный же удар нанесут в Лорето. Но это на третье. На первое, сегодня приём у папы - событие, ради которого и затевалась вся эта удивительная экспедиция московлян. Расчёт хозяев Вечного города был точен, и вряд ли найдётся сила, которая поколеблет его… Герцог Сорский хорошо запомнил слова папы-отца. Редкостный баловень и повеса, игрок и интриган, смолоду преподнёсший родителю немало шишек и репьев, Джакомо Бонкомпаньи на людях представлялся племянником того самого Уго Бонкомпаньи, что вместе с папской тиарой понёс новое имя «Григорий Тринадцатый». При этом истинное родство папы-отца и племянника-сына было «секретом Панталоне и Арлекино» – безмозглых балаганных кукол. Да и сам Джакомо был не такой дурак, чтоб не знать про это. Но этикет есть этикет, от общественного мнения не уйдёшь, и даже папа не властен их отменить… ***
Чинная и строгая стража в «лоскутном» одеянии, торжественные и неприступные лица сопровождающих, - всё это не могло оставить равнодушным даже привычного к цивилизации Паллавичино. Пополнив вдруг элиту мира, пусть и в недолгом чине толмача, Франческо мигом присобачился - ходит важен и надут. Единственное, что выдаёт прежнего ловчилу, - суетность в повадках с украдчивостью глаз. «Братья» держались слитно и невозмутимо, как неразъёмный утёс о паре вершин. Величие Вечного города будоражило, завораживало, восхищало. Но опыт общения с «батькой», его долгие уроки терпения послужили Тихуну с Молчком полезным примером усмирения чувств и страстей. И за это всё та же старая песня: «Ах, эти русские дикари! И непробиваемые-то они. И к красоте-то бесчувственные, на эстетику-то заложившие. И ничем, решительно ничем-то их не удивишь». Нам ли привыкать! В тех же оборотах кляли московлян и в Дании, и в Германии, теперь вот и в Риме сподобились. И пусть себе! Мы сами с усами: - Умом перед Европой не бахвальтесь, а вот «Андрона подпустить» иной раз недурственно. Пусть за бревно держат да, не обманув, сами обманутся. Так учит посольский дьяк Василий Яковлевич Щелкалов, а он дело знает.
По дворцу, как лужа, разлеталась молва, гулко, мягко, то малиновыми брызгами, то сиреневой волной. Язык был чуждый, но узнавались в нём родные, как домотканая понёва, звуки: «Московит… Гонец*»… Казалось, коридорам не будет конца, и вдруг – обрыв! Глаза упёрлись в дверь. По сторонам в почтительном полупоклоне бискупы. Улыбки в камне, и камень не сулил привета. Уже потом, приглядевшись, Истома понял: все улыбки клеены. Вот сомкнутая ревность. Вот надкушенная злоба. Вот ленивое презрение в ноздрях. А у самого маленького и лысенького кардинала, что издали казался розовым лесовичком, - ледовитая ненависть ко всем, она бьёт из красных глаз, апоплексических щёк и сизо-прожильчатого носа… Однако вот… *** …Вот и в зале. Там дальше, в центре, красивое кресло, в нём сутулится сухонький благообразный муж лет 75-ти, с раздвоенной бородкой. На макушке шапка красная – митра, сверху такая же ряса, снизу белые, в две чайки, полы. Больше в зале никого: ни послов, ни герцогов, ни сеньоров. Лишь секретарь, да пристав Сорский. Позднее толмач разведал: польский посланник Ежи Тычинский лично упросил Григория Тринадцатого ограничиться частным приёмом. Вообще-то пан Ежи требовал отменить встречу вовсе, но папа остался себе на уме. Он ведь знал, что делал: Польша, Литва с их королём под римским крестом всё равно, как под гранитной плитою. Братья-иезуиты порадели - взяли униатов в плотный оборот. И, стало быть, ими можно пренебречь, когда на горизонте –дичь получше, покрупнее. Непреклонный государь могущественной державы, за которым, в случае его воцерковления, последует, куда ж ей деться? - погрязшая в византийской схизме, величайшая из орд. И непреклонный этот государь вдруг подморгнул, послал сигнал: я ваш… Полякам никуда уже не деться, а тут «на ловца зверь бежит» - зверь страстный, сильный, молодой. Он даст Старушке мясо, сок и кровь. Свежую кровь. Такой шанс бывает раз в… Да не было за тысячу лет такого шанса ни у одного из понтификов Рима! А, значит, упускать нельзя. Но надо торопиться. Папский век недолог. А слава будет на века! Сглотнув хрустящую мерзлоту, Истома сделал шаг… ***
Шаг, ещё… Лицо. Пот. Глаза. Слеза. С гноинкой. Нос. Мокрый… Папа. Близко, очень близко, совсем рядом. Только руку протяни. Лицо старое, незлое, умное. На Истоме широченная распашная шуба - юбка колокольная, и ноги знают своё дело. Ещё полшага, и он присел, но, чуток поколебавшись, молнией поджал коленки и наклонился к красным туфлям и вздрогнул - вышиты крестами. Вот ведь как! Нас за язычников держат, а сами? Человеческое ли дело - символом веры, Крестом Спасителя копыта украшать? Кумирники! Ну да теперь чего? Не за тем мы тут, чтоб шпильки припускать. Губы Шевригина пронырнули вниз, и ус густо накрыл сусальный крест на папской туфле. Прибой одобрения захлестнул залу - кардиналы подглядывали в дверную щель. Истома загодя знал, что так и будет, уверен был в этом, как его? - «дипломатическом» исступлении. Эва невидальщина-то: русский туфлю римскую лобзает. Но ведь первосвященника веры! Веры – да не своей*! Прибой отхлынул и умыл залу. С этой минуты гончика Грозного ждало небывалое мирволение. Папа взирал с отеческой приязнью. Было за что: обаяние посланника неожиданным образом сочеталась с почтивостью и смирением – качествами, которые, как никто, ценят князья и мира, и церкви. - Встань, сын мой, – услышал он голос Паллавичино, втрое громче папина. Ровно минуту спустя Шевригин повторил то, о чём просил у императора Рудольфа: чтоб усмирили короля Стефана, чинящего кроворазлитье в землях христианских… Чтоб соединились в союз всехристианский против турок, а царь Иван давно готов держать удар против басурман: «вперед с тобою с папой с римским и с братом нашим с Руделфом цесарем быти в единачестве и в докончанье и против бесерменских всех государей стояти заодно хотим». А дальше папе были преподнесены царские поминки: христианские символы веры и сорок соболей. По исполнении обряда Тихуна с Молчком удалили. Внимая с растущим благоволением, Григорий XIII всё чаще кивал, сладко прикрывал глаза. Понтифику представили две грамоты – на русском и на латыни. Вторая без надобы - толмач излагал на диво ясно, вразумительно и точно. Папа отлично понимал: все эти обеты и предложения царя Ивана, в сущности, дело второй важности, отступающее перед первостатейным фактом - протянутой руки! И, пожав её через первый поцелуй Истомы, Святейший лишь укоренился в твёрдом намерении влюбить посланника в Свою цивилизацию и сделать его уже Своим послом, глашатаем и миссионером, который исполнит всё, чтобы совлечь царя Ивана с еретической схизмы во имя Истой – Римской веры. И для этой задачи у папы припасён коронный козырь, про который до поры не знал никто, кроме избранных кардиналов Конгрегации. Одно точно: последним узнает про него Стефан Баторий, способный сорвать обратную - исключительную по своим последствиям - миссию в Москву. Папа ничуть не преувеличивал польской опасности. Перед встречей он основательно изучил историю вопроса. И вот какая выткалась далеко неслучайная цепочка. Только за последние 20 лет Римом предпринимались, минимум, четыре серьёзные попытки наладить отношения с Иваном Грозным. Но всякий раз камнем преткновения выступала шляхетская Польша, дурная, заносчивая, непредсказуемая. Папа ещё долго беседовал с Шевригиным, а в конце встречи обещал созвать кардинальскую комиссию, где и дать обстоятельный ответ великому князю московскому по существу всех предложений. Напоследок послу пожелали приятных впечатлений от великого города Рима. Герцогу Сорскому было велено сопровождать московского гостя по лучшим местам, на что тот охотно согласился. *** Когда Истома, не пойми сам: довольный – нет ли, покинул зал, уже в самом конце коридора из ниши вдруг вышагнул человек в чёрной рясе. Шевригин упредил его на чуть – и человек подрезал путь Паллавичино. Франческо, потемнев как ворон, содрогнулся, судорожно сглотнул, но потом быстро извлёк какой-то кругляшок и переложил в ладонь чернеца. Вещица мигом утопла в складках рясы. Истома обернулся, смерив незнакомца взглядом. Тот был его роста и стати: крепкий, опрятный, основательный, с правильными чертами, до дикости приятный. Лишь кроткий взгляд не подымался выше бороды*. Не дав опередить, в рясе склонил голову: - Mihi nomen est Patri Antonio*. И не успел толмач открыть рот, как патер на ломанном русском: - Я… так… рад… милый… ты… мой. ______________________________________________________________ * Товарищ панцирной хоругви - шляхтич, служивший в панцирной хоругви (привилегированное конное подразделение в 100-200 человек) Поветный подкоморий — территориальный судья по спорам о границах имений в Королевстве Польском и Великом княжестве Литовском Каштелян — второй человек в воеводстве после воеводы, входивший в состав Рады; с 1569 года каштеляны введены в состав Сената Речи Посполитой Солтыс – сельский староста на Западной Украине, назначенный польским феодалом собирать оброк и править суд Подстолий - помощник стольника до XIV века, прислужник при столе князя или короля; впоследствии почётный титул «Эва невидальщина-то: русский туфлю римскую лобзает» - на самом деле, прецедент уже был в 1525 году, когда посол великого русского князя Василия III Деметриус Эразмус (Дмитрий Герасимов) целовал туфлю папе Клименту VII Гонец – согласно ряду документов, «титул» Шевригина - «гонец»- не переводился, а воспроизводился дословно: «Gonnets» «Лишь кроткий взгляд не подымался выше бороды» – иезуитам рекомендовалось смотреть на высокопоставленного собеседника, опустив глаза до уровня шеи визави «Mihi nomen est Patri Antonio» (лат.) - Меня зовут патер Антонио.
Титулы папы римского
Не первый день следя за гонцом, патер Антоний был вынужден с горечью признать, что этот грубоватый чужеземец, пожалуй, более боголюбив, чем отечественные клирики, не говоря про прихожан. И что, если это не исключение, а русская черта? Уличными, потом крытыми «лабиринтами» гонца влекли к массивному зданию, скорее походившему на цитадель, чем место для молебнов. А в уме уже слагалась ватиканская глава «Подневника»: «Капелла Сикстинская, «святая святых» всекатолической службы, есть не ино что, как каменный сундук в три жилья (этажа) охватом 7 на 20 саженей и с 10-саженной часовней. Видом суть крепость. Сложена подобно храму Соломона, что был в Иерусалиме. Окна второго этажа велики и резаны впродоль - по шести с каждой стены, ещё два окна – над притвором. По поясу третьего этажа приделана обводная «галерея» с кровлей, вроде внешнего бокового коридора.
В этом храме по смерти римского папы, о коей народу Рима колокол Купидоний* возвещает, избирают нового архипастыря. Для того сходятся на «Кон Глав»* - сиречь приходят главные кардиналы (митрополиты и арцибискупы*) католического мира и ставят на Кон: кому быть Главой над ними. Так и сидят, заточены по кельям, жеребий мечут, поколе не сойдутся на самом достойном. Если кардиналы с выбором за день не управятся, то к вечеру в камине дрова палят, и над Римом по священной трубе угольный дым курится. Зато, как только во мнении сойдутся, то и особую свечу жгут, уж тогда белоструй по чёрному небу вестит Вечному городу, что у них новый Отче. Произведённый в сан папа тотчас одаривает князей церкви перстнями с апостольским камнем «мета истова» («аметист» то бишь). Они ж ему взамен подносят самый крупный перстень с лучшим аметистом. А еще заметил я, что в некоторых местах каменные изваяния и рисованные образы тряпкой заткнуты – от нас, «дикарей русских», чтоб наготою баб их не смущались. То так и есть: каюсь, плюнул раз на распустёху по имени Клёвопатра Бельма дёрская. Сказывают, сам Юлий Цесарь, князь первый из первого Рима, ту девку лаской баловал. Чай, брешут. Носата – не приведи! А бельма дерёт распутные, это уж как есть! После мессы внимал музыкальному претворению капельного мастера («капельмейстера») Собора Святого Петра по фамилии не то Перст Рима, не то Палец Римов*. Что и так точно, и сяк верно: лучшего пальца для игры на органе во всей Италии нету. Певческое творение, которое нам уготовили, зовут «Месса папы Маркела»*. Седой Палец Римов сам её и запевал, а подтягивали ему голосами ясными, что капли росы. Все эти капли зовутся капелью («капеллой») имени покойного папы Юлия. Сам Перст Рима в тоске. Чума всю родню его покосила: супружницу, двух сынков и обоих братьев. Сказывают, ту песнь многоголосую Палец Римов смолоду сочинил, тому уж четверть века, по наказу Трёхдетского собора*, который призвал всех мастеров «к вящей лепоте через сущую простоту». Мессу свою музыкант посвятил папе Маркелу – мужу невыразимого ума и знания. Тот её оплатил, да всего-то месяц пропапствовал: отравили, небось. Так и кончился, не услыхав, чего Перст Рима намузычил. Под ту мессу и схоронили сердешного. А Перст по сей день, знай себе, постукивает, одних только месс у него за сто, говорят»… ***
- Episcopus Romanus… - пропели вдруг растяжисто, с тонюсенькой пригнусью, точно б и голос в искательном падеже расстелился. - Епископ Римский, - пошевелил губами Паллавичино. Шевригин, и сам схватывая, кивнул. По молельному залу прокатился общий и благоговейный шелест… -Vicarius Christi… - Викарий Христа. - Что есть викарий? – осведомился гонец. - Наместник Христа на Земле… Истома усомнился: «А не много ли на себя берёт римский первосвященник?», - но наезжавшие титулы не оставляли времени для возражений. Откуда-то, никто даже не понял из какой двери, показался сухонький старичок, уже виденный Истомой. Почтительный гул стих, люди преклонили колени. Правя свитой из не первой молодости кардиналов, папа просеменил к отведённому «красному углу» с бархатным креслом. В такой толпе его мало кто разглядел. Однако приобщающее волнение охватило паству, и даже безногий бродяга был впоследствии убеждён, что лично видел святейшего и даже благословился им. - Successor principis apostolorum… - Преемник Князя апостолов… - Это который? – Истома, чтоб потише, едва не ткнулся губами в прыщеватое ухо толмача. - Он же! Папа… Тихо… не успеваю… Во как! И когда ж это ему передачу подстроили? - Pontifex Maximus… - Великий понтифик… Шевригину делалось весело. - Caput universalis ecclesiae… - Верховный Первосвященник Вселенской Церкви… - И это… - …и это о нём! Всё, всё о нём, - раздражённо фыркнул толмач. А не мало ль римский стольник забирает? - Primatus Italiae… - Примас Италии… И зачем про всё, про это - тут, перед всеми? - Archiepiscopus ac metropolitanus provinciae ecclesiasticae Romanae… - Архиепископ и Митрополит Церкви Римской Провинции… Никак нарочно распинаются - величьем задавить… - Princeps sui iuris civitatis Vaticanae… - Суверен… э… то бишь правитель государства Ватикан… А не нас ли часом вразумляют; мол, почуй: кто есть кто? - Servus Servorum Dei... - Раб рабов Божьих... ***
За папской спиною всем заправлял молодой, но властный кардинал Птоломео Галли ди Комо, секретарь Римской курии, безбородый, но с яичной лысиной именем «тонзура». Её Истома случайно подглядел в первую встречу, когда секретарь, стянув колпак, промакивал плешь. Помилуй Бог, как пышно себя подносят! Оно, конечно, гостю распаляться невместно, но Истома никак уже не мог успокоиться. Плотно подпоясанный, он дышал прерывисто, пот устилал лицо, спина мокла. Во всех этих званиях крылось нечто, на что никогда не могла занестись душа православная. Оттого и казались они кощунством, гордыней, не человеческим святотатством. «Любит, ой, как любит первосвященник над подлым человеком поторжествовать. И что за двуличная противуречность: какой ты раб раба, когда тебе даже «рабы при коронах» стопу лижут? Эхма, голову аж заломило от такого, как его, «кондрата»! Они, вишь, преемники Князя апостолов – Святого Павла! А что же мы тогда со своими патриархами и митрополитами? Прах ногтяной? И откуда тебе грамоту Викария добыть, чтоб Христа на земле воплощать? Вселенской церкви понтифик! А что твоя вселенная без нашего православия? Уж не трогаем турок, персов, арапов, татар… А он - Вселенная! Впрочем, ша, никшни. Гостев удел: чужой устав не хай, а с-под него не лай»... - Пока у папы сиделли силы, он сам трижды на неделе стоялли на месте священника, блюдяччо обряд, и проповедалли, - донёсся шелест толмача. – У других пап так не принято. Григорий, один, снизу идуччо. - Похвально и достойно, разве скажешь плохо, коль не за что? – от души порадовался Истома и тут же подавился. На него оборачивались герцог Сорский и вся знать, среди которой выпала ему честь зреть католическое священное действо. Дав знак Франческо, он замолчал и до конца литургии лишь мотал на ус: «Надо же: для важных и больных придуманы скамейки, стульцы и даже кресла, у папы своё – удобное. Остальные коленями попирают пол, реже умягчают его самодельными подставками, подстилками и подушечками. Однако коленки утруждать не спешат, лишь при некоторых обрядах, как-то: чтение Евангелия, возношение Святых Даров. Прочие прихожане - что в хлеву. За плетнём по закуткам, согласно чину и мамону, прости Господи»… Чуть поодаль сидел Тихун, строчил коротким пёрышком свои отчёты… ______________________________________________________________ * Михайло Ангел – в транскрипции Шевригина: Микеланджело Буонаротти (1475–1564) – титан Возрождения, художник, скульптор, архитектор, инженер, поэт, музыкант, учёный-энциклопедист, анатом Колокол Купидоний – колокол Компидоньо, действительно, извещал о кончине папы Сходятся на «Кон Главы» - на конклав высшие иерархи римской церкви собираются по смерти папы для выборов нового понтифика Палец Римов, Перст Рима - то есть Палестрина, Джованни Пьерлуиджи (1525-1594), виднейший полифонист эпохи Возрождения, признанный глава Римской школы музыки Арцибискуп - архиепископ «Месса папы Маркела» – месса была сочинена Палестриной в честь Марцелла II - в миру Марчелло Червини (1501-1555) — папы римского с 9 апреля по 1 мая 1555 года, исключительного эрудита на Ватиканском престоле, скорее всего отравленного Трёхдетский собор – Тридентский, так называемый «Вселенский», собор (1545-1563) был призван в условиях Реформации возвысить авторитет папы, канонизировать догматы и реформировать католическую церковь; ввёл строгий запрет на ересь, предал анафеме протестантизм, сделал для духовенства и профессуры обязательной присягу «Professio fidei Tridentina» («Тридентское исповедание»); способствовал ещё более радикальному расхождению европейских конфессий.
Когда поют иезуиты
И тотчас в размягчённом сознании дробно простучало: «Нунций Болоньетти из Венеции информирует, что в приватных беседах большинство жителей Светлейшей Венеции грозят порвать с Римом, чтобы отдаться православию. Эта тенденция сильно обострилась после милостивого приёма дожем посла от герцога Московии, который произвёл полный фурор в Х С (Decem consilium - Совете Десяти). Думаю, все надежды, что он глуп и невежественен, напрасны: он не глуп и достаточно воспитан, чтоб соблюсти тонкости дипломатии и обратить наше пренебрежение его интеллектуальными качествами себе на пользу, а, в конечном счёте, на торжество некой цели своего грозного повелителя». Поссевино знал: генералу Аквавиве доставлены того же рода перехваченные и скопированные донесения королевских нарочных, как, скажем, Арно дю Феррье, венецианского посланника его величества Генриха III (французского короля). Если обобщить их суть: Московит вознамерился, ни много ни мало, «оставить с носом» папу и «оправославить» Европу. Смешно? Наверное. Но я обязан учесть и просчитать все варианты, поэтому не следует поддаваться иллюзии, будто этот мужлан целиком в наших руках. Обычно выдержанный и аскетичный, уже второй день Поссевино испытывал нервное возбуждение, переходящее в мелодическую игривость. И в этом не было ничего странного. Ему прочили претворить великую миссию: не просто примирить двух злейших врагов, но и накинуть католический поводок на свирепого московского схизматика, утянув вместе с ним в истинную веру его необузданный народ. Преуспей хотя бы в одном, и имя Антонио Поссевино, без того известное в Европе, заблестит алмазами на золотых скрижалях истории. Правда, есть во всём этом невиданном предприятии подводные скалы, опасные рифы. И между ними следует искусно и быстро лавировать. И это лоцману, ни разу не видавшему лоции. Симпатизируя полякам, ты должен склонять их к пользе Московита, что уж никак не по нраву шляхте. А царь Иван, который тебе неприятен априори, на уровне интуиции?!.. Смирись, однако, и терпеливо угодничай, покуда «московский Медведь» не поверит в добрые намерения «краковского Кабана». Наконец, и это самое невозможное: каждому предстоит внушить, что печёшься ты, единственно, о его благе, и при этом не навредить собственной репутации в глазах обоих. Тут поневоле запоёшь, а то и взвоешь.
Почти неприметный в тенистом своём укрытии, Поссевино неторопливо поднял средний и указательный пальцы правой руки и мягко клюнул ими мочку правого уха. Аккуратно маневрируя между экзальтированной паствой, к нему по стеночке просквозил человек с узкой рыжей щёточкой под пуговичным носиком, в серой хламиде – то ли замшелой сутане, то ли дорожном, видавшем виды плаще. У человека был редкий дар, где бы ни пришлось, скользить, как тень по склепу. - До утра мне надобны записи вон того крота, - патр язовит чревовещательно межевал слова. - Насколько я знаю, он по уши погряз в вольном блуде. Вы верно поняли, милейший? Весело икнув на «блуд», милейший «мышкой» пронырнул обратно. Кажется, вот только что здесь было «серое пятнышко» и – фюить! У иезуита отлегло на сердце, в котором умеющий бы прочёл: «Браво, узнаю тебя, брат Мишель, безбожный лягушатник. Во Франции ты служишь и лисам, и курам. Нежен с гугенотами и ласков с католиками. Ликом скользок - пиявка! По крови выкрест с длинными иудейскими слюнями. 10 лет назад ты ловко покрывал неверных кальвинистов, миря с ними доверчивых наших попов. Не удивлюсь, если окажется, что на этот раз ты шпионишь в Италии. И пухлый твой кошель, как и блудливая душа, не делит «приношений» по станам и конфессиям. Хотя, как знать, может, это я ошибаюсь, и ты вовсе не шпионишь на Валуа. А то будет худо, снюхайся французский Мишель с московским Фомой - два апостола! Довольно с нас схизматизации Венеции*»… *** Спустя четверть часа сеньор «серая мышь» приветствовал «сеньору Борсу»*, 40-летнюю, сбитую крепче пушки и весьма решительную содержательницу «игривой богадельни», как римляне прозвали небезызвестный салон уличных красавиц, что в двух кварталах от площади Св. Петра. Среди содержанок «богадельни» попадались смышлёные и даже грамотные особы. При виде тщедушного посетителя обычно уверенная в себе госпожа Борса дважды моргнула, а её грубые руки беспорядочно затеребили передник. Сеньор «Серая мышь», у которого, впрочем, имелось и человеческое имя Фурбаччионе, терпеть не мог прелюдий и тотчас приступил к делу: - Как хотите, чем хотите, где хотите, но в полночь я жду от ваших семинаристок записи некоего сеньора… Далее Фурбаччионе нарисовал подробный словесный портрет. Пока он говорил, женщина успела взять себя в руки. Дослушивала она уже с образцовым хладнокровием. - Сеньора Борса, я полагаю, ваша подопечная не ошибётся, приняв за маяк малиновую французскую шапочку. Второй такой, уверяю вас, не найти на всей площади Святого Петра. - Я не имею ни малейших оснований не верить вам, драгоценный сеньор, но уверены ли вы, что французик в малине способен вести записи? - полюбопытствовала сводня плаксивым, почти детским голоском, что при её габаритах звучало довольно трогательно. - Лично я никогда ни в чём не уверен, сеньора, но сеньор, который употребил слово «записи», никогда не говорит наобум Лазаря, - человечек строчил монотонно, но на слове «сеньор» она вздрогнула, замигала и принялась суетливо «вынимать из глаза соринку». Водянистым взглядом курьер, как тряпкой, промахнул её наряд. Подобный «такелаж», отметил он, приличествует дворянке, с единственным «но»: просторный бирюзовый атлас в натяг огибает типично мещанскую «мачту». Судя по кирпичному загару, круглое лицо не знает вуали с выхода указа папы Пия V, строго предписавшего «куртизанкам показываться публично в долгополом ярком шёлковом платье, а поверх - подпоясанный широким кушаком костюм из чёрной саржи». Вуаль же падших барышень, по воле папы, должна спускаться до самой талии, оставляя в вырезе лишь одни два порочных глаза, если они целы, конечно. Указ указом, но для толстого кошелька всегда отыщется лазейка. Тем более такого, как у сеньоры Борса, не первый год целившей в городскую олигархию. – А-а… - Кирпичное, но вполне ещё миловидное лицо внезапно прояснилось. – Я, кажется, поняла, о ком речь. Не желаете ли по чашечке? Иезуитский приспешник выразительно возвёл зрачки. - Ну, а я - с вашего позволения… Хозяюшка «богадельни» приподняла за колечко плетёный купол (в точности перевёрнутая кошёлка), под которым залегла баклажка из глины. Чашки по соседству не наблюдалось, но это сеньору ничуть не смутило. Не церемонясь, она отхлебнула из горлышка, хрумкнула зелёным яблоком. По щекам загуляли клубничные круги, желудёвые глазки лукаво взблеснули. - Да-да, я знаю, что говорю. Этот лягушатник знаком нашим трудяжкам. Слава о его аппетите бежит впереди его неуёмного mentula*. Сеньора всё более воодушевлялась, словно собиралась с духом для чего-то беспримерного. – Милейший сеньор, говоря по чести, он очень странный, этот господин в малине, - ещё раз булькнув, она заговорщицки прошептала: - записывает всё, что связано с нашими лапочками, - и, с хрустом откусив новый ломоть, сверкнула белками по сторонам, - в чём они ходят, как богаты и каково их число по каждому городу. А ещё он зачем-то делит их на разряды, о чём подробно расспрашивает очередную крошку, так что бедненькая полночи вынуждена заниматься не свойственным ей ремеслом. – Борса возбуждённо зажестикулировала: - Девочки так страдают, - и траурно поникла: - ах-ах... - Значит, пора заглянуть в его рескрипты, - ухмыльнулся Фурбаччионе, запуская руку в карман, - и эта честь выпала одной из ваших скромниц. Содержательница борделя понятливо кивнула: - По чести говоря, я должна вам признаться: что хорошо услышала вас, дорогой сеньор. Поймав серебряную монетку, она воздела литые кулаки из вздутых с перекатами рукавов, тряхнула строптивым бюстом и неожиданно хрипло рыгнула. - Как только я увижу запись, эта лапка потяжелеет вдвое, - заверил сеньор «Серая мышь». Дверь хлопнула. От клиента остался лишь несвежий ветерок. Накрыв баклажку плетёнкой, «Кошёлка» огляделась по сторонам и подошла к наглухо прибитому зеркалу. Ткнув пальцем в серповидную вершину и потерзав ногтём шляпку гвоздя, она дождалась, когда через фальшивый бортик яшмового оклада стекло сдвинется вбок. В образовавшемся тайничке матово отсвечивал ларчик, и монетка нашла в нём приют. Сделав дело, сводня вышла на середину гостиной, упёрла руки в лафетный круп и, удавив фальцет, грудным «меццо» вострубила: - Ромина рыжая, извольте, милочка, на аудиенцию… _____________________________________________________________________________ * Схизматизация Венеции – еретической «схизмой» католики ругали греко-православную веру; таким образом, Поссевино, поддаваясь общим настроениям, опасается, что враждовавшая с Ватиканом из-за его церковно-даннических притязаний Венеция воспользуется визитом Истомы Шевригина, чтобы принять православие, и сблизится с Московией, торговый союз с которой сулил ей новые богатейшие рынки и выгодные торговые пути по Волге и Беломорью через Русь в Азию Сеньора Борса (с итал.) – госпожа Кошёлка Mentula – мужское причинное место (с латыни).
Железный хомут для гонфалоньера Не одними церковными процессиями забавляла Европа, но и весёлыми «дракционами» с воздушными прыгунами, плясками и песняками бродячих скоморохов, а также блудливыми шествиями в масках, по ходу которых беспечные жители хохотали и без стеснения лезли друг другу в укромные местечки. Италия не стала исключением. - За то, что вы сторонилли этих забав, и нас дразнилли чопорный фарисей, - уж не впервой пенял с упрямым упоением Паллавичино. И с тем же упорством гонец царя отпинывал зануду. Из всевозможных уличных увеселений сам он по-хорошему выделил карусель (karusello). Так назывался деревянный круг (арена), где хорошо обученные конники на лошадках проделывали разные чудеса. А в конце представления к вящему восторгу баб и ребятишек, рассадив всех желающих, катали по кругу. Исполненные радости, озорства и пользы для неумех, Истоме эти игры повкусились. Слыша счастливый смех детворы, он и сам улыбался. Дети всюду дети. Так хорошо, так добре… И перед глазами вдруг быстро всплыл туманный лик Малаши с расчудесной косой и лёгкою печалью в рязанских озерцах. И он невольно опустил глаза. «Редко, ой, редко суженую вспоминаешь. Как бы вовсе не забыть». Ах, сердце, сердце… «Что поделать? – нашёптывала слабо голова, и дурняная щекотка бередила нутро, цепками рассыпаясь по телу. – Что поделать? Таков разлучный удел всякого дальноконного порученца, а у тебя, шутка ли, долгое-долгое посольство. Да и что промеж вас было-то? Пособила тебе Малаша рану залечить. А тут»… А тут вдруг новая потеха! ***
- А возглавит его патр язовит Антоний. Истома аж скривился от досады: мало что язовит, ещё и чином не вышел. Нет бы, кардинала какого аль герцога. Но неглупый Григорий XIII уже спрашивал, как русский гость находит страну Италию, город Рим и их виды? И гостю мало что осталось, как с поклоном прижать руку к сердцу. Дружелюбно кивнув, понтифик заключил: - Скоро вас ждёт новая радость. Мы распорядились заказать храмовые образы княгини Ольги Первокрещённой и многочтимого князя Владимира Крестовоздвижца, которые со временем будут установлены в новом соборе. Вы нынче достаточно впечатлены, сын мой, и нам больше всего хотелось, чтобы этот славный день завершился в благостном для вас настроении. Вы, я слышал, успели насладиться божественной мессой маэстро Палестрины. Что ж, пора узреть искусство лучших воинов нашего мира. После этой загадочной фразы владыка западной церкви растворился в кулуарах капеллы. Шевригин невольно повёл головой, но тощий церемониймейстер Муканцио, почтительно коснувшись плеча, кивнул на выход. Узким открытым коридором они прошли во внутренний дворик и после нескольких поворотов упёрлись в возвышенную кедровую арену, где Истому вперёд всего удивила встреча со вторым рязанским «братом» - Поликашкой Молчком. Стёпка Тихун все дни следовал за ним по пятам в качестве секретаря. Но как попал сюда Молчок? Всё объяснилось с появлением герцога Сорского. Тонюсенько хихикая, сын папы велеречиво огласил:
Тотчас в стене отворилась потайная дверка, и на помост, вначале пригибаясь, а потом всё прямее, взошли ражие кирасиры в богато расшитом облаченье. В Ватикане такие попадались кругом: цветистые, нарядные, броские. Чего стоят пёстрые камзолы поверх панциря - в красную, лазурную и жёлтую полоску! А широкие штаны, подпудренные коленными буфами! И разве что береты у этих попроще парадных «морионов» - роскошных шапок с ярко-багровым перьевым «плюнул-мажем». Оружие гвардейцев состояло из узких мечей, грозных, выше человеческого роста, секир и гнутеньких - под сильной горбинкой - самострельных луков с метким названьем «горбалёт». - Прошу любить и жаловать. Это и есть наша свиззерская гвардия. Паллавичино приступил к переводу… *** …Ровно 75 лет назад, рек папский отпрыск, Ватиканом правил благочестивый викарий Юлий II. Он много молился, но много больше любил помахать мечом, искореняя еретиков. И вот для вящей сохранности престола нанял он на службу вышколенных солдат из малой горной страны Свиззеры, которая была так бедна, что мужики её не имели иных средств к пропитанию, кроме войны. Зато теперь нет в Европе такого государства, где бы ни служили наёмные свиззерцы... - Уже его продолжанцу Клименту VII не пришлось разочаровалли, – толмачил увлечённо миланец. - Вскорости на Апостольский дворец налезалли войска Карла могуччо - испанский король и в одно же время римский император. Сделалли яростный драк, сто и полста гвардейцев положилли голова, но тем спасаччо голова понтифику. С такой поры римский папа доверялли карауло своя резиденция сугубо гвардия от Свиззеры. *** По окончании устного пролога 12 бравых латников забренчали погремушками. Для разминки они «фехтовали» тонкими мечами, что не впечатлило Шевригина, который легко просчитал, как одним косым ударом перебить сей хрупкий штырь. А стоит ли говорить им, что будет, попади все эти вертела под двуострый русский меч! Хотя, спору нет, сильны, сильны, но на спицах. Вот и жальте себе, братцы, покеда казачок саблицей не маханёт. Далее упражнялись в стрельбе. Враз едва не из земли выросли тёсаные чурбаны в жестяных пластинах, на воинов похожие. Взяв горбатенькие арбалеты и отойдя шагов за сто, гвардейцы одновременно, кто с развороту, кто сбоку, кто со спины, кто с колена, а кто и лёжа, порешетили чурбаки короткими, с детский локоток, стерженьками. Скоропуск и частота ошеломляли, как и точность: был пень, стал ёлкой, и «лапки хвойные» торчком - по дюжине штырей на точку! Жесть горбалёту - как ногтю холодец. А в досточку – ваще - навылет! Под закусь примерили «алебарду» - топор породою «бердыш». И уж до того старались: кололи, рубили, отбивали. Вот один, наседая, заносит топор - соседа раздвоить. Ан, хрен: нырком уходя, тот хватает древко, ногами перекидывает драчуна, потом седлает и уже сам к горлу жмёт … Чего там? Прищурились: стилет! Опыт знакомства со славной сей вещицей Истома приобрёл в кабаках Шлезвига и Баварии. Он и подпусти в усы: - Пожалуй, что нашим до них, как раку до Киева. Молчок и Тихун с боков скосились, и плечами неловко так пожали. *** …На ужине утомлённый, но довольный и потому хорошо набравшийся герцог Сорский выдал здравицу: за гостя! Истома ответил тем же. Стол: русская «капелла» и два герцогских холуя на подачу, - пожиже вчерашнего. Пост. У католиков строгих, как на Руси, запретов нет, но обжорию не поощряют. А по пятницам и скоромное в опале. Придремавший Джакомо вдруг перекинулся через стол и сладко сощурился в самые глаза: - Я слышал, московиты крепко обнимают не только сестёр, но и братьев. А мы, итальянцы, делаем это не-е-ежно. Смотревший в тарелку Истома не сразу понял, об чём речь, да и Паллавичино чего-то тужился с подбором слов. А понял - уже в цепком «аркане» хозяйских рук. Рядом томилось нарумяненное лицо. Повыше румян дюжиной морщинок и оспин растрескались белила. Слюна кипела на «бабочке» малиновых губ. И в масляной поволоке тонули пчёлы глаз. Взгляду достало мига: вон сильно слева каминный багор. Подлиньше нашей кочерги. Резким вдохом грудь распёрло, захват ослаб. Шевригин выскользнул, чуток отпрянул и упреждающе подвёл к груди ладонь: «Тсс». Удивлённый гонфалоньер странно улыбался, изо рта змеился алый завиток. Гонец степенно прошагал к камину, где изучающе и промедлительно взялся за прут. Чуть потомив, он вернулся, вывел забавный чмок, а в следующий миг кочерга обвязала шею Бонкомпаньи… Под вздувшимся зобом с тихим скрежетом скрестились концы. …Густо сыпались белила, но кожа вдруг оказалась белее. Ящерки пота пропахивали пудру, та шелушилась «скорлупой». В тон изгибающейся стали, улыбка герцога тихо дохла, оживая на каменном лике гонца. Дико таращилась дворня. Всяк понял: затянись узелок, «вороток» расплющит гортань. И вряд ли найдутся пальцы ослабить «ухватку». А напряжённо улыбающийся Истома уже разводил «хомут». Срывались капли с подрагивающих бровей. Разгиб давался едва-едва. Но вот дуга отлетела к камину. Со звяком надкололся мрамор. Взметнулась тучкою зола. - Мы вот так, - радушно оскалились русские зубы, - нежней никак. Махом протрезвевший герцог долго сглатывал отсутствие слюны, потом судорожно хватанул из гостевого кубка. И откланялся. Челядь по пятам. Паллавичино, бледнее свечки, напоминал мраморное изваяние. Хлопнула дверь. Ещё не улеглось эхо, как Тихун на ухо: - Слышь, батя. Погодь чуток. Нет, сам-то кушай, а мы... С этими словами парубки подошли к арке, где на торчали два блёклых «стражника»: в пустых руках по алебарде и щиту, на поясах тонкие мечи. Ребята живо примерили доспехи: тесноваты, однако. Недоверчиво хмыкнув, Шевригин понёс кубок, да так и не донёс. Тихун проворно высек молнию – выпад. Но Молчок, перехватив алебарду, вывернул так, что та «мельничным крылом» умахала в угол, едва не расколошматив антическую чашу. Кубок отпал от губ. Это было что-то! Рязанские молодцы точка-в-точку двоили штучки папских гвардейцев, подражая им во всём, вплоть до постных католических мин. Лязг и грохот гасила напольная барсова шкура и скрадывал турский ковёр. Заворожённый, забыв про еду, Шевригин лишь моргал. Ни в прыти, ни в целкости парнишки его не уступят свиззерцам. А вот в переимчивости и сноровке, глядишь, превзойдут. У Лёвки всё ловко! По ходу «железной карусели» он не раз хватался за живот. …Толмач Паллавичино, обретя дар речи, нашёл одно лишь медленное слово: - Artista! ________________________________________________________ * Свиззерская гвардия – Швейцарская гвардия (от итальянского svizzera – швейцарец).
Одиночество папы римского
Но это лишь видимость. …Всю ночь бедный герцог промаялся, кляня, что по воли дури подставил папу и… Папу. Эти русские упёрты и старомодны: ни широты, ни юмора. Того и гляди, беспорочный порыв за содомский сочтут? Однако, как говаривает сам московит, «утро вечера толковитее». …Утро и для Истомы хмуровато. Полночи ворочался, переживал Прямота послу, что гузно парсуне! Что как сын папы зло затаил?! Чёрт поймёт их, этих муже-бабёнок. Куда аукнут, аспиды, нашенский правый отлуп ихним беззаконным поганствам? Вот же норов гусячий, будь ты неладен... Мучайся теперь, смущение прятай. Эхе-хе… *** Короче, над столом склонившись, узрели ужимки, да оба как прыснут. На том почли, что квиты. Даже больше, герцог не поленился – подобрал кочергу. У носа поцокал скорбно. Истома так и обмер: надулся-таки. - Милый мой дружок, мне так жалко, что мой дивный шейный бант так испортился. Дослушав перевод, Истома хмылнул, потом хмыкнул, нагнулся. И искорёженный прут превратился в овал с ажурным узелком. Восторг герцога утонул в хлопках холопов. Не то, что Молчок с Тихуном. Учены чувства скрывать, питомцы олимпиевы млели про себя: тихо и молча. После завтрака герцог Сорский убыл. Его место заступил Паллавичино с ворохом свежих газет. Истоме любопытно было послушать новости про себя, особенно те, что для самого были новостью. А узнал он вот чего… «…Посланник Московита проезжает в коляске обычный путь паломника, посещая семь (а в другом avissiдаже девять) церквей… …В Сан Пьетро он увидел Volto Santo, копье Лонгина, голову Святого Андрея, прочие реликвии и с особенным интересом разглядывал изумительное новое здание храма... …В Сан Джованни ин Латерано он наблюдал головы Святого Петра и Святого Павла»… Тут всё правда: дни были всклень заполнены визитами, приёмами, поездками. Русского гостя водили по храмам, монастырям, приютам, госпиталям, учебным коллегиям. Он стал свидетелем уличных шествий, праздничных увеселений и церковных торжеств. Памятуя о «красной бандитской роже», он взял за правило не пить прилюдно даже вина, чем убил газетчиков, лишив улик и поводов для осмеянья царского гонца. Куда!? И только, наедине с собой, студил вином вар ярости, обиды и тоски. Что за люди: перья тыр-пыр - в растопыр, ни на пушинку правды. *** Но капля камень точит, и где-нибудь на третий день «ловцы сплетен» приуныли. А там и вовсе подавились скучливой хроникой посольских паломничеств по храмам и больницам, к коим, невесть с какого перепуга, вдруг бац - да и притянут за уши «zagul moscovita». Как вот тоже на вилле Тиволи: всего-то и расслабил ремешок под половинку утки. А наутро, 4 марта, знай только, успевай гадости цедить. Корреспонденты влиятельных лиц пачками ввизг и взахлёб повещали: мол, «съехав на день из города на виллу Тиволи, посол Московита едал и пивал свободнее обычного»… Если б и так, кому какое дело-то? Что ж, бойку пёрышку и полдничек кутёж. И если кто-то, читая «avvissi» последующих дней, решит вдруг, что гость московский злонамеренно и жестоко отомстил за «красную рожу», - не верьте. Всё вышло самоходом. Просто римская кухня в какой-то час так достала, что, заскучав по «нашенской, родимой», на третий день он взял и возжелал: «…Чего б попроще. Ну, там щучку, сомика, гольца, а на горбушку икорки красной. Впрочем, не баре - и чёрная, шевригина, пойдёт. А на запивочку, уж не побрезгайте, добудьте нам кваску с коржами, знамо. Но можно, и с пряниками, их шибко Поплер трескает. Да расстегайчика аль кулебяку со сбитнем – мне. А Стёпке Тихуну морошки миску, ну и клюквенного морса для Молчка, всё честь по чести, господа»… С постной миной римлянцы кивали, после чего десятки курьеров сбивались с ног в поисках очередной «скифской простофилины». И понеслось! Каждое утро посол поминал ещё «чего-нить нашего, отчего, рязанского, чтоб по-людски, по-человечьи». Но, к чести хозяев говоря, любые прихоти сполнялись в срок, и даже злой заказ со страшным титулом «ockroshka». *** «Мой верный сын, меч веры нашей. Продолжим наши сношения in scriptis*, ибо мы не хотим, чтобы участие Дружины стало очевидным для некоторых ревнивцев в алых мантиях. Итак, всё движется по плану; placuit Deo*. Заседания проходят без огласки, не ведётся никаких протоколов. Тем не менее, слухи всё равно просачиваются в общество. Твои советы обдуманы и оценены. В своей работе мы отталкиваемся от них. Однако упрямство некоторых членов Конгрегации заставляет меня придерживаться линии ужесточения начальных тезисов. Однако будь спокоен, нами делается всё необходимое, чтобы возобладала здравая логика изложенных тобою идей. В дополнение к уже известному, консистория кардиналов 27 февраля назначила Конгрегацию, которая должна была выработать правила поведения нашего легата, направляемого к Московиту. У членов Конгрегации не возникало ни малейшего сомнения, что им будет наш проверенный человек – Ваш патер А. Хотя мы, со своей стороны, не исключали возможных настояний на кандидатурах иных сопровождающих. Конгрегацию, членство которой держится в секрете, составили Алессандро Фарнезе*, князь-епископ Трентский Мадруццо*, государственный секретарь Коммендони (ты же знаешь, под именем Птолемея Галли одно время он был нунцием и легатом в тех же странах), а также несколько первостепенных лиц. Правда, 27 февраля, как мне доложили, отсутствовали важнейшие деятели - кардиналы Флавио Орсини и Фарнезе. Оба по причине известных недугов (сердце О. и подагра Ф.). Первое заседание конгрегации состоялось 1 марта в палаццо Фарнезе, куда пожаловал и Орсини. Помимо уже названных, присутствовали Стирлетто и Караффа. Санта Кроче, несмотря на его сильное желание соучаствовать, в последний момент из списка был вычеркнут. Но и без него, это заседание оказалось на редкость непродуктивным, возможно, по причине болезненного состояния председателей, хотя нам думается, причина здесь более в недостатке времени для анализа писем Московита. Посему решено было перенести заседание на несколько дней. Несколько дней комиссия тщательно изучала послания Московита, после чего 6 марта собралась на второе заседание, где большинство вынесло вердикт: «Дружественный слог государя Московского продиктован не столько добрыми намерениями, сколько, вероятнее всего, его добрыми поражениями от поляков» (так резюмировал наш желчный остроумец ди Комо*). Тем не менее, ни у кого не возникло желания отвергнуть царственную просьбу направить в Москву и Краков, а при надобности и в Стокгольм, нашего посредника, который бы неофициально выяснил потенциальную базу для слияния восточных церквей под эгидой Рима, а также для возвращения под нашу тиару блудного шведского сына. Ибо в недоброе время смуты и посягательств мятежных вассалов и еретиков на авторитет Понтифика нам трудно найти более величественный пример почтения к тиаре, когда сам владыка Севера и Востока нижайше обращается к нам, как к верховному пастырю христианства. Поэтому 6 марта мы письменно объявили всем сомневающимся, что нами будет предпринято дипломатическое намерение увязать переговоры о перемирии Москвы и Кракова с вопросами обязательной унии двух христианских ветвей веры. Это довольно искусный ход, подсказанный тобой, наш верный слуга, потому что «церковная» подоплёка способна успокоить даже пылкого нравом польского короля Стефана, который до удивления ревнует к лояльности наших взаимоотношений с царём Московии. Однако, как нам сообщили, этот наш довод натолкнулся на нескрываемый скепсис ди Комо и Орсини, которые не верят, что Москва после миссии нашего легата перейдет в истинную веру. И тогда наш представитель процитировал замечательные доводы из твоей «Sopra l’ambasaria del Mosco»*. Лично нас восхитили такие тонкие дипломатические нюансы, как тезис о привлечении внимания Скифа к той готовности и скорости, с какой сам Римский папа внял его просьбе о посредничестве между Москвой и Краковом. Не меньшее одобрение вызвала у нас мысль, чтобы легат тщательно изучал природу и склонности русского государя и его народа во всех подробностях и областях их жизни и обычаев. Но более всего нам импонирует твоя идея ненавязчивого продвижения союза христианских сторон против проклятого Турка: мол, только на единстве веры достижимо истинное объединение христианских монархов. Московит верит в божье чудо, которое поможет одолеть Турка. Наш легат также должен неустанно молиться об участии Святого Духа и всех святых, и тогда царь станет первым проповедником истинной веры в своей одичалой стране. Нашему легату предоставлена свобода действий, исходя из его выдающихся способностей оратора и дипломата, а также рекомендовано, в случае отъезда в Польшу, оставить в Москве наших людей, которым поручается и далее «точить камень»… Предугадывая аргумент ди Комо, что, дескать, вряд ли наш легат вернётся с ожидаемым нами ответом о вхождении в лоно католицизма, ты резонно предупредил о куда более существенном: «dimidium facti, qui bene coepit, habet»*. Этот противовес был оглашён кардиналу. В ответ злосмешливый Птолемей парировал: - Даже Его Святейшество не должен доверять тирану, чьё властолюбие превзошло пределы всех государей, вместе взятых, и даже турецкого султана. Наш секретарь умён, расчётлив, но даже он не знал, что на этот раз мы весьма основательно подготовились к заседанию. Ибо не успел он произнести эти саркастические слова, призванные сокрушить позиции мало-мальского доверия, как дверь в кабинет распахнулась, и пред глазами изумлённой комиссии предстали мы. Не давая никому прийти в себя, мы убеждённо резонировали растерявшимся членам: - Что за речи, святые отцы? Кому здесь рассуждать о властолюбии схизматика? Нам ли и вам ли, стремящимся к вселенской власти над паствой мира земного? Да, сомнений нет, ещё дед и отец Московита прозрели опасности удельного своеволия сеньоров, отчего обуздывали его жестокой уздой, но так же делали все монархи Франции и Испании, Германии и Швеции. Да, сомнений нет, что нынешний Московит пошёл дальше. Но согласитесь: ему и дано больше. И когда он узрел, что даже его железной лапы надолго не хватит, то решил, что надёжней будет ввести новый железный порядок - не кровью, но по закону. Кровь сохнет скоро, но смывается раз и навсегда, закон же сух всегда, зато смывает всякого преступившего. Да, сомнений нет, руководствуясь этими соображениями, московский тиран и учредил пресловутую Oprichnina, которая очень скоро нелигитимной силой навела легитимный порядок. После чего отнюдь не глупый Московит эту силу в одночасье выпарил. Порядок же, как очевидно даже теперь – в годину самых страшных для Москвы испытаний - остался. Да, сомнений нет, русские крупные сеньоры – boyars – подобны нашим герцогам и принцам, которые, сомнений нет, везде одинаковы в своей необузданной тяге к удельной вольности. Эти самые boyars и деда, и отца, и самого Московита почитают, максимум, старшим удельным сеньором – первым среди равных, самым крупным герцогом… О, драгоценный наш друг и защитник веры господней, это надо было видеть, как тотчас после наших слов зачесались носы и глаза у раскрасневшегося Орсини, у побледневшего Фарнезе, у ярчайших представителей наших знатных родов, в своих притязаниях ничуть не уступающих русским князьям. - Да, сомнений нет, для таких породистых смутьянов не существует ни верховенства центральной власти, ни чувства patriam, - не давая им прийти в себя, продолжали мы, обводя их взглядом, верно, не столь немигающим, как твой, но вполне себе твёрдым. - Удельный боярин волен служить, кому хочет, и перебежать в тот момент, когда ему заблагорассудится, и туда, куда захочется! Да, сомнений нет, он почитает себя ничем не обязанным Московиту и ничем не связанным с Московией. Но всем известно: где нет крепости членов по отношению к голове, там нет и державы. Есть только пыль и песок в кулаке из мелких уделов и вотчин. Но это лишь один полюс, казалось бы, вполне понятный с точки зрения вассала. Однако сомнений нет, есть и другой полюс, и он не менее интересен хотя бы тем, что ни один сеньор, самый мелкий, не смирится, если его подчинённые также вольно поведут себя в отношении к нему, то есть начнут бегать по другим хозяевам, меняя службу, точно наёмные кондотьеры. И не кажется ли вам, что самым мелким из этих подчинённых вряд ли понравится, если господскому примеру последуют его дворня, крестьяне, и все начнут перебегать туда, где вкуснее, теплей и вольготней? И это так, ибо без строгого вертикального порядка всякому государству грозит горизонтальный распад. Верховный Герцог Московский это знает лучше многих и удерживает от распада свою всю Московию, приобретая всё новые земли. Приобретая новые земли, он создает новые пространства, отчего убежать от центра становится всё дальше, всё дольше и всё труднее. А новые пространства, в свой черёд, всё надежней отдаляют центр от внешних угроз. Но разве не так же вели себя разумные и могучие правители: испанский Карл V или французский Луи XI, австрийский Максимиллиан или, будь он проклят, английский Генрих VIII? И разве Генрих чем-то лучше Московита. У них даже жён одинаково - шесть. С той разницей, что в отличие от просвещённого Брита, умертвившего всех своих супруг, дикий Скиф обходится без крови. - Есть слух, он утопил одну в телеге, - подал голос, кажется, Мадруццо. - У вас слух, у меня знание: никто не был убит. После этого нам стало проще корректировать тот план, который ты изложил в своей блистательной записке. И вот ещё что. Недавно подняв дипломатическую переписку, касаемо дел Польши и Московии, мы отыскали прелюбопытнейшее письмо покойного короля Сигизмунда, датированное февралём 1552 года и доставленное в Ватикан послом Крыйским. Поводом к его написанию послужило сходственное обстоятельство – намечавшийся уже тогда союз курии с совсем ещё юным Московитом. Не откажу себе в удовольствии процитировать эти весьма дальновидные и злободневные строки, которые следует взять на вооружение и нашему легату, чтобы не заигрывался с этими ловкими и нечистыми на руку варварами. Вот эти слова: «Что касается до морского пути, то московиты так несведущи и неопытны в морском деле, что напрасно было бы ожидать от них какой-нибудь помощи против турок. Кто же держится того мнения, что они могут привыкнуть к мореплаванию, как и другие народы, тот не видит могущего из того произойти зла для христиан. Московиты или другие варварские нации, имеющие природную склонность и старый обычай грабежей и набегов, и без того наносят много вреда христианским народам: покажите им море, они сделаются ещё вреднее и опаснее. Валахи и молдаване, следующие греческому обряду, в последнее время примыкают к христианам, начинают питать вражду к туркам и подают некоторую надежду к обращению их под власть апостольского престола. Но есть опасность, что они утвердятся в схизме, если узнают, что московский князь, последователь той же схизмы, украшен честью и блеском королевского имени. Его Святейшеству следует и так рассудить и избрать - сделать ли приятное той варварской и жестокой нации или нам и нашим народам, которые никогда не позволяли себя отвлекать от апостольского престола?»... Как ни удивительно, от тех же опасностей, почти слово в слово, предостерегали нас и некоторые курфюрсты, точно бы единая десница с неба водила их августейшими руками. Флот московитов – это страшный сон не только Турции, но и Европы! И последнее соображение, дорогой наш и верный сын, о котором мы должны задуматься особенно тщательно во избежание ошибок. Долгими часами размышляя о безумной эпидемии «реформации», мы никак не можем нащупать те тайные силы, что запустили язву еретичества в некогда правоверные страны и народы. Не один месяц и год отслеживали мы хронику нашего противостояния чуме кальвинизма и оспе лютеранства, будучи при этом не простыми свидетелями, но и деятельными участниками. Разве не мы, получив известие о «бане», учинённой с попечительства Екатерины Медичи над гугенотами в ночь святого Варфоломея, повелели отслужить благодарственный молебен? И не наши ли легаты сосредоточили все свои дипломатические усилия при дворах ведущих держав Европы (Испании, Португалии, Франции, Швеции, Польши, Германии), чтобы отвернуть их государей от проказы протестантизма? Тщетно! Дьявол коварен как никогда, подрывая устои Христовой церкви. Но нет никакого сомнения, что вертепом своим избрал он недосягаемый остров, где правит ведьма и людоедка Элизабет. Да и не твои ли люди выяснили, что это отродье в юбке готовит заговор против нашей жизни, наместника Господа?! Однако, против дьявола хороши его же средства, и наш долг - ответить его слугам, как скажут, бомбардиры, «её же рикошетом». Мне нравится твой план «возвращения» на родину «англичан», подготовленных в наших чудесных коллегиях и влившихся в лоно Дружины! Школа альбионских иезуитов послужит достойным образцом для новой, на этот раз Афанасьевской, коллегии*, которая к концу года подготовит первую партию русских юношей, привезённых в Рим три года назад нашим несравненным патером А. из владений князя Острожского. Мы полагаем, что настал час испытать дух и силу «новых англичан» против их коронованной безбожницы. Однако приходит черёд встречать членов Конгрегации. Oraetlabora*. Не перестаём молить Господа, чтобы он окружил тебя и твоих людей своей милостью и ниспослал всяческое благополучие. Написано в Риме у св. Марка, в год от рождества Христова 1581, 15 марта на 10-м году нашего понтификата». *** - Точка, - Григорий XIII прикрыл глаза и дал знак, чтобы молодой секретарь запечатал письмо. – Доставишь и передашь известному лицу. Из рук в руки. Когда дверь прощально всхлипнула, папа сомкнул ладони на животе и как будто задремал. Ложная выделка. Искусством вводить в заблуждение опытных сановников, полагающих, что престарелый понтифик забылся, папа пользовался сплошь и рядом. И переигрывал, да так, что окружающие даже не догадывались, препоручая сие уже потомкам. На самом деле, глава церкви успел отметить, что стрелки золотых часов, которые в форме земного чрева со стороны северного полюса разбиты на 12 меридианов, близятся к 12. Стало быть, в его распоряжении четверть часа. ___________________________________________________________ * In scriptis (лат.) - в письменном виде Placuit Deo (лат.) - так угодно Всевышнему Алессандро Фарнезе (1520-1589) – кардинал (с 1534), декан ватиканской коллегии кардиналов (1580-1589), протектор Польши; у него был именитый родственник Алессандро Фарнезе (1545–1592) – губернатор Испанских Нидерландов (1578–1592, герцог Пармы и Пьяченцы (с 1586), в те же годы возглавлял военную кампанию по присоединению Брабанта, Фландрии Христофоро Мадруччо (или Мадруццо, XVI век) – кардинал, принц-епископ Трентский, императорский протектор в Риме, активист соборной деятельности Ватикана Кардинал ди Комо, госсекретарь Комендони, Птолемео Галли ди Комо (1526 -1607) – одно и то же лицо, кардинал (с 1565), секретарь папы римского, декан ватиканской коллегии кардиналов (1603–1607) Oraetlabora(лат.) – Молись и трудись.
«Новая эра» Григория XIII В письме ценнейшему слуге и секретнейшему партнёру папа умолчал, что работу конгрегации тормозит неразбериха в посольских бумагах. Пытаясь найти документы или хотя бы записи о предыдущих русских миссиях, церемониймейстер Франческо Муканцио перерыл все архивы – ни единой зацепочки! Лишь кардинал Комо несмело сослался на некие русские посольства в правление не то Климента VII, не то Юлия III, не то обоих вместе. Что касается Московита, мы ничего не знаем о Московите! Не принимать же всерьёз заказные фальшивки Шлихтинга и ему подобных. Кошмар! Мы знаем всё про свою Европу. А её вторая половина на Востоке покрыта мраком. И после этого мы ещё на что-то претендуем? Вспылив, Григорий приказал немедленно упорядочить и впредь добросовестно вести подробные записи о посольских приёмах. Понтифика в подобной ярости не видели давненько. И куда подевалась вдруг старческая сенильность, в которой папа годами никого не разубеждал? Хе-хе, этой-то показной «слабостью» и черпалась сила Бонкомпаньи. В самом деле, по виду бесхарактерному, ему удавалось подчас то, о чём не мечтали куда более жёсткие предтечи. Чего стоило новое летосчисление? Кто бы знал, как долго он готовил этот гром средь тысячелетнего затишья. Как сдерживал восторг, что был готов давно излиться ливнем очищения ошибок, просчётов и заблуждений. Такое трудно вообразить, и не толпе, а гению: после 16 веков владычества юлианского календаря «увядшим старцем» бесшумно подготовлена реформа. И скоро, очень скоро, не догадавшись даже удивиться, дурацкий мир заживёт по календарю имени Григория XIII. И 999 из 1000 даже не заметят, что Время изменилось. Нет, сомнений нет, свой вклад внесли и Христофор Клавий, Алоизий Лилий с их кропотливыми выверками и перерасчётами. Но имя календарю даст он, папа Григорий. Он! И это справедливо. ***
В сонном полуприщуре викарий обвёл новые поступления своей обсерватории. Вот он, долгожданный малый астролабон*, сверкающая позолотой копия чудо-прибора, изобретённого Теоном Александрийским. Без малого две тысячи лет с его помощью определяют широту и долготу. Слева – серебряный ноктурлабиум для еженощного деления времени по звёздам. Созданный некогда веронским священником, этот часовой механизм был усовершенствован мною: доли на шкале времени внутреннего кольца, нанесенные вот этой рукою, отличает максимальная точность. И дальше, дальше…
Тихо де Браге!!! О, как же завидовал тайный звездочёт в папской тиаре этому русскому. Сельский простофиля из богом забытой Рязани угодил в обсерваторию величайшего астронома. Величайшего? Кто скажет? И как знать? Лишь время укажет, что скажет учёный мир, когда высший иерарх церкви, раб Божий Григорий, огласит реформу календаря. После 15 веков юлианской ереси это будет величайшая научная реформа: Введение Нового Времени! Блестяще образованного, научно подкованного Бонкомпаньи всегда гнели прокрустовы рамки церковного сана. Не веля вслух соглашаться с Коперником, они не мешали читать взахлёб Джордано Бруно. Папа был в курсе всех открытий и изобретений Леонардо и Микеланджело, Агриппы и Парацельса, самых крамольных и совершенно фантастических. Но негласно, втихую. Сочувствуя в глубине души и приемля сердцем их вдохновенный гений, публично викарий Христа был обязан проклинать антиклерикальную дерзость любого титана. Ибо, кто как не папа видел: в вавилонском хаосе Реформации идейный переворот означает погибель. Помпеи! А грешным делом Вулкан и церковь Римскую завалит. Нам нужно другое: переломить ситуацию и раздавить протестантов. Всё к одному. И союз с Московией – вернейший козырь. А в идеале: подчинение православия католичеству. Свершись сие, это будет вторая великая реформа Григория: Введение Нового Пространства! И тогда в Новом Времени папе Григорию XIII уже не сыщется ровни на Новом Пространстве Земли. Как и на Старом. Ни вчера, ни сегодня, ни во веки веков… Да, сомнений нет. ***
В 12 часов началась третья тайная консистория в составе расширенной до 16 кардиналов священной коллегии. Сегодняшнее заседание отличалось гласностью. Каждому члену предложили высказаться по поводу стратегии и тактики в отношении Москвы. Началось с того, что папа устами Фарнезе огласил свою позицию «мягкой миссии» к Московиту с долговременной программой изучения русской политической и религиозной ситуации. «Ласковый подход, тактика обаяния» и т.д. – в общем, всё то, что было изложено в записке «Sopra l’ambasaria del Mosco». Но идеал, он и есть лишь идеал. Идиллия царила недолго. Слишком много кардиналов настаивало на ужесточении инструкций для легата. И жёстче всех линию натиска продавливал ди Комо. Надтреснутым баритоном секретарь вбивал ортодоксальные гвозди: - Вдумайтесь, братья, о чём гласит пресловутая инструкция: «Надо не пожалеть нескольких тысяч дукатов и трёх или четырёх лет времени, чтобы увидеть, что мало-помалу можно там сделать». Мы, видите ли, должны долгие годы ждать и терпеливо изучать пещерную ересь схизматиков, чтобы потом ещё дольше, но, главное, ласково преодолеть её логикой и тактом. Деликатность и дикарь?! Слыхано ли? Ха-ха! О, нет же, не будет этого, Конгрегация не считает полезным и не видит возможным тратить годы на выяснение того, чего мало-помалу можно добиться, проводя с первых же шагов мягкую, а, при случае, отнюдь не мягкую пропаганду истинной веры. Конгрегация настаивает, что наш легат обязан с первых же дней поставить вопрос категорически: «Москва принимает власть Вашего Святейшества, а герцог Иоанн, прозванный за жестокость Васильевичем*, беспрекословно подчиняет свою мирскую власть и свою духовную митрополию Святому Престолу». Конгрегация настаивает: «Мы не можем ни на йоту потакать схизматикам, ибо в уступках слабому можно зайти слишком далеко». Гонец Московита днями уже выразил своё неудовольствие герцогу ди Сора: дескать, почему с ним поедет рядовой монах? Дескать, это слишком скромно, он, видите ли, желает солидной свиты. Без шика, но с весом. Это что же, теперь всякий варвар будет требовать, чтобы с ним, «сыном рязанским», отправится, по меньшей мере, князь Пармский? А почему бы не декан кардинальской коллегии? - В самом деле. Почему нет? Вот и газеты ссылаются на обещание Вашего Святейшества отправить не монаха, а прелата, допустим, епископа Мондови, недавнего нунция в Польше. То вклинился Стирлетто, известный спорщик. - Есть ещё версия, будто в Москву прочат монсеньора Санта Кроче, а, может быть, монсеньора Портико, епископа Сальвиати и даже синьора Шипионе Гонзага, - азартно протараторил Караффа, копилка анекдотов. - Тогда почему не монсеньоры Канобио или Кампеджо? – подал голос Фарнезе, как всегда невпопад. - Монсеньор Канобио, епископ Форли, в Испании! Что за блажь слать его в противоположную часть света? – рассмеялся Орсини, шутник и насмешник. - Никакого резона, - зашелестело по креслам. «Кровавая волна» окатила правое крыло коллегии. - Резон налицо! – торжествующе ощерился вдруг Фарнезе. - Двадцать лет уже, э-э-э… в годы папы Пия IV, Канобио пытался пересечь границу Московии. Просто на тот момент ему воспрепятствовал король Сигизмунд-Август. Канобио человек с опытом. - Вот, вот! Узрите же плоды! Мы угодливо прогибаемся перед всякими просителями в то время, как должны быть решительны и непреклонны, - зарыдал неизбывно ди Комо. И тотчас взял тоном ниже. Казалось, кирка со всхрапом надкалывает фрески дворца, кроша потолок и проламывая стены: - Нет и нет! Пусть это они радуются тому, кого изволим послать мы. Просят-то кого? Нас! Кто? Они! Значит, мы и диктуем. Им. Значит, и в Москве это мы уже будем действовать их руками. Русских. И, значит, это мы обяжем царя, буде отвергни он примат Святого престола, открыть там, как минимум, наши храмы и иезуитские коллегии. Скажу больше, по максимуму, наше условие должно выйти на уровень прямого диктата. И обратно, в Рим, Московит обязан будет снарядить с нашим легатом по-настоящему Великое посольство. Обстоятельства его ныне не таковы, чтобы он лукавствовал и прекословил. Кончилось могущество Московии. Отныне и во веки веков... Аминь... *** Слушая злобные прелатские перекаты, папа Григорий с грустью размышлял о судьбах римско-русских переговоров. Вот уже 20 лет Ватикан пытается завязать отношения с Москвой. Но всякий раз, когда начало обнадёживает, всё кем-нибудь, да сорвётся. В 1561 году того же Канобио задержал и завернул обратно польский король Сигизмунд. Потом настал черёд дель Портико, папского нунция в Речи Посполитой. Правда, его 11 лет назад не отпустил уже сам папа, сославшись на писания Шлихтинга о кровавом московском тиране. Далее, несчастный Кленке, этот вообще умер в разгар подготовки миссии, совпавшей с воцарением Батория! Кто следующий? Ах, да – Калигари, ему дверь затворил опять же Стефан. Угрюмый трансильванец отказал нунцию даже во встрече с русскими пленными. Сигизмунд, Стефан… Хороши оба: грубияны, далёкие от тонкостей идейной борьбы. И имя им одно: поляки! Всё так отчаянно сложилось, что мы уже подумывали, как бы через Швецию письмо в Московию заслать. А тут гонец Фома сам пожаловал. Боже мой! Какие страсти! Да, сомнений нет, если дело так пойдёт, finis и этому шансу. *** На память вдруг пришло, как недели полторы назад его сын, герцог ди Сора, завёл неожиданный разговор о гонце Московита, и как он, папа Григорий XIII, был удивлён такой перемене во взглядах Джакомо. Пылко, страстно, с горячечной дрожью капитан-гонфалоньер вдруг взялся доказывать, что… - …Московит это такой зверь, который… воистину зверь, настоящий Медведь! Против этого зверя даже самый сильный из живущих народов не больше волка. Мы и ополчились все против него, как волки против медведя. И даже не по сговору, а следуя внутреннему голосу - интуитивно. Потому что в одиночку с медведем заигрывать нельзя. Он уж если обнимет за шею и прижмёт к груди, то не вырвешься. А уж, если осерчает, то раздавит, шею свернёт и даже не заметит. Вот и остаётся нам грызть его всею стаей. Но это на худой край, это больно и опасно. Будет намного осмотрительней и дальновидней, если нам самим, первыми, взять его за лапу, и тихо, аккуратненько приласкать, прикормить, приручить, а по ходу ласково и нежно натянуть хомут правильной, нашей, веры. А грубо и жёстко ничего не выйдет. Русские выстрадали свою веру и закалились с ней. Тут навязать с наскоку себе дороже. Нам следует работать и работать, очень тщательно и очень тонко. А главное – неизвестно как долго. И ни в коем случае не допускать поспешности, ибо любой промах, любая неловкость в объятиях медведя для дрессировщика может стать роковой! Поверь мне, я это понял вчера, близко общаясь с гончиком царя – Фомой Чефериджини. Этот фрукт весьма непрост и довольно крут. А главное: убеждён в их, русской, правде. Этот человек беззаветно предан своему государю и своему дикому народу. Такого никому не согнуть, он сильнее любого нашего фанатика и крепче стальной колонны. Вот и подумай, отец, если у Московита таков простой гончик, то страшно подумать, каков он сам! Обычно холодный и циничный, Джакомо, говоря эти слова, напоминал пульсирующую зарядами молнию, он буквально, пузырился от возбуждения. Спроста ли?! Папе сильно запал этот монолог, и вспомнился он сейчас, как нельзя кстати. *** Боже мой! Какие страсти! Да, сомнений нет, если дело так пойдёт, finis и этому шансу. Что ж, лбы горячие… Остудить пора бы. Лучше ещё одна консистория, чем бесконечный базар! Подняв правую руку, Григорий XIII тихо объявил, что кандидатура Антонио Поссевино – дело решённое, и обсуждению не подлежит. - Альтернативы не может быть ни по уму, ни по опыту. Теперь доводы в пользу. На протяжении шести лет, до 1578 года, патер Антонио успешно справляет обязанности секретаря генерала Товарищества Иисуса. С 1 декабря того же года он не менее блестяще служит нашим викарием в Скандинавии, Моравии, Литве, Русских княжествах, Венгрии, Поморье, Саксонии. Ему, и только ему доверяем как себе. Ему и только ему мы можем дать исключительные полномочия для искоренения ересей. Да, сомнений никаких. А значит, никаких «но»! *** Третья Консистория была на удивление долгой и бурной. Итог работе подвело анонимное avvissi, датированное 18 марта: «Так как во вторник я не написал толком, о чём шла речь в консистории, добавлю теперь. Она длилась порядочно. После того как двери закрылись, обстоятельно обсуждали ответ, который следует дать на письмо Московита, но что решили, не известно». Окончательную редакцию «указаний для Поссевино» ждали до 27 марта. Если коротко, они сводились к следующему. 1) В Венеции делегации потребуется обсудить целесообразность торговых отношений Светлейшей Республики с Москвой. Логика: во имя христианского союза против Востока Западу нужен мир между Стефаном и Иваном; и торговля Венеции с Москвой – хорошее начало этому процессу. 2) Если дело выгорит, не исключается новый крестовый поход против турок, а на его основе - долгожданное объединение церквей. 3) Что до Москвы, то Поссевино поручалось тактично, как бы между делом, plus ratio ovam vis*, внушить Ивану IV «простенькую» мысль: «Для великого государя позор - слушаться патриарха из Константинополя, который сидит под турком… Для того, чтобы возвыситься, царю предстоит великая задача: объединить христиан против турок на поле ратном и против ислама в общей вере… Лишь тогда он будет жить вечно, поминаться вечно, обретя благословение папы римского – главы объединённых церквей Вселенной»… ___________________________________________________________ * Малый астролабон – астролябия, судовой прибор Герцог Иоанн, прозванный за жестокость Васильевичем – звучит забавно, но именно так переводили прозвище царя Ивана некоторые иностранные авторы Plusratioovamvis (лат.) – Больше разумом, чем силой.
Тени ночного Рима
Пару раз им повстречались довольно мрачные компании, но блеск сабель легко тушил «горящие» взоры. «Поддаваясь на уговоры» миланца, Шевригин лелеял совсем другое. Все эти дни он помнил про свой наказ толмачу связаться с «газетчиками», наводнявшими Рим и Мир своими бойкими «авизами». Нет, он ни разу не повторился – не хотелось, чтобы скользкий миланец просёк «интерес». Особенно после того, как пару раз застукал Франческо за душеспасительными беседами с патером Антонием. Земляки, язви их в душу! А патер к тому, что батюшка, ещё и язовит! Это слово пугало даже его, в итальянском «ни бум-бум». Священное писание осудило фарисеев. Язовит – семижды фарисей с тремя кинжалами и дюжиной ядовитых «разносолов». По пьяной лавочке об этом сказывал сам начальник папской стражи герцог Сорский. *** Темно, чуть топко после дождика, а за углом бренчат римские гусли именем «лютня». Под них поскуливает чей-то «кавалер». Паллавичино в духе, - самое время, слово за слово, подвести к сути: - Слушай, брат Вранчишка, а ты сладил, о чём прошено? Миланец споткнулся и с перепугу отковырнул бабским ногтем старательно наглаживаемый прыщ. - О чём? Глазки итальяшки боевито искрились. - Даёшь! Аль не ты дерзился свести меня с ловкими писаками этих, как их, авизов? - О, да, да! Так это за два шага. Тронулись… - Милости прошу… Квартал долой. Резко темнело. - Ну, теперь, второй и направо, прямо, по диагонали наверх… И вот по носу, прямо, серый дом в три этажа. Свечное окошко, одно на весь квартал. - Delicatamente!* Паллавичино дёрнул спутника. Угадал - с чердака плескуче летело. Шлёп, чуть слева, - и вонь затопила квартал. - «Г…вно» кричать не научо? – изрыгнулся в небо толмач и стукнул пять раз в дверь. Покуда ждали, миланец уныло пел: - В плеяде великих коллекционеров… э… собирателей дворовых сплетен… э… секретов не улицы, но Двора и Дворца… э… политических новостей преуспелли мои… э… высокочтимые друзья, доподлинно виртуозы. Среди них информаторы великого герцога Тосканского Франческо Бабби и Франческо Джерини, слуги кардинала Луиджи д’Эсте Теодозио Паницца и Аннибале Капелло. Но лично я над всеми превозношелли мою старую коллегу – выдающихся menanti*: Винченцо Пинелли и потомственного антиквара Фортунато Скола. На пороге возникла кислая, зелёная и дурно пахнущая рожа. - Прошу любиччо и жаловаччо, – и миланец полез с поцелуями. - О, братец Фортунато, ты рад меня видеть? Кислый Скола оттолкнул привидение, зато с неподдельным восторгом, узнавая, вылупился на иноземца. - О, ты есть московит! Истома не меньше хозяина обрадовался его русской речи. - Фома Зверини. С почтительнейшими поклонами его повлекли внутрь. Неузнанному и непризнанному миланцу вновь пришлось довольствоваться ролью павлиньего хвоста. *** И вот они на месте. Тесная клетушка с узким окном, кипы бумажек, ведро чернил, миска с песком для их подсушки, обшарпанная столешница уставлена кувшинами и сулеями из стекла. - Это вино, московит. Но сперва за твоя великая князь, более вкусное в мире нет, для нас – menanti. И если ты помогать нам, то будем сыты пять лет от один твоя речь. От слова к слову газетчик справнел, молодел, наливался ранетом. Бокалы полны и спарены. «Блямц» - и чёрные маслины Сколы вдруг утыкаются в насупленного ёжика, Паллавичино. Мгновенно осушив бокал, газетчик щёлкнул костяшечкой: - Я знать так: товар - купец. А посредник – гнида. Гнида – вон. В гниду, ясно небо, повёрстан был толмач. Он потемнел от ярости скрючился от унижения. - Никак нашему обучен? – подивился, и вовсе не из вежливости, Шевригин. - О, какие дела? Левым глазом в опустошённый бокал волнующийся газетчик исследовал гостя. - Я так много любознать про русский царь… Я один имею подлинный свиток шляхтер Крузель, мой гражданин Гваньини и даже тевтонец Шлихтинг*. - А вот это разговорец для мужчин, - согласно крякнул гончик, утирая бороду. – Только скажи мне, братец, чем бы нам занять толмача, а то в соплях утопится? Паллавичино зазеленел. - Уж пускай, и Гульфик утешится, – из бумажных завалов газетчик извлёк мутную бутыль. Она вкусно звякнула перед толмачом. - Как-как? – напрягся Истома. – Гуль фиг... - Гульфик. Его в прежний год звалли Гульфик, - пояснил охотно Скола. Миг спустя «Гульфик» был выставлен за дверь. - А теперича знай поспевай, - «наведя дуло», русский гость пошёл палить по ворогам русского государя. За час с копейкой едва не падающему в обморок итальянцу была поведана совершенно неведомая европейскому уху история Московии и её великого владыки. - Вот так где-то, в чём-то, – и гончик поставил точку. - Грация, грандиозно! – прошептал Фортунато Скола, роняя перо в бокал с вином и им же выправил красную точку. Кликнули затосковавшего Франческо. - Теперь такой сказ. Вот только что ты, миланский обмылок, способствовал сделке, за которую твоя жизнь в глазах инквизиторов Венеции и даже Рима, не говоря про язовитов, значит ещё меньше, чем твой обмылок под гульфиком. Теперь ты понял, куда вляпался? Истома мог бы и дальше витийствовать, если бы не жалость к запуганному михрютке. - Se non si capisce, allora appena zitto*, – посоветовал Скола. *** Не успели выйти, Паллавичино зашипел, как шмель на сковороде. - Чего ты там, пан Гульфик? – не понял Шевригин. - Не надо меня так. Только не Гульфик. Я готов быть Половица и Вранчишка. Не хочачо Гульфик, - умоляюще зачирикал плюгавец. Не успев завернуть в приземистую арку, Паллавичино вылетел обратно. На лице ужас.
Догнавший толмача Шевригин легко признал давешнюю сеньору из паланкина. Правда, теперь у неё был иной спутник. Но его вступившую в поле видимости спину не узнать было трудно. Гонец не ошибся, человек-слон оборотил к ним огромное, жирное… скажи лицо, - лицо обидится. Рука невольно коснулась сабли. И тотчас с двух сторон глаза ослепил факельный сполох, а в нём сверкнула дюжина клинков. Будь толмач гожим бойцом, они бы сомкнули спины у выхода из арки. Но Паллавичино дрожал и блеял. Сзади донёсся топот. Значит, бой - лишь малая отсрочка смерти. Скворчащие запалы тотчас подтвердили это. Воздев безразмерную граблю, князь-герцог молча почесал кадык. Клинки всё ближе - Я говорилли, опасно одним без караулло, - взвизгнул Паллавичино. Истома не мог припомнить, когда он так настаивал. Да и неважно уже. Печалило, что как-то так неловко поломалась «карусель». И тут злая ночь жалостно всплакнула: - Aspetta un minuto. Questo è un Muscovite uomo*. Это Виктория перехватила локоть любовника. «Questo è un Muscovite uomo», - продребезжало эхо, но уже из-под миланского носа. Орсини выдал лишь: «О». А рука дала отмашку. В мгновенье улица почернела от пропавших бликов. Остались факел справа и два клинка. Заспинный шорох свидетельствовал: там также пусто. Истома на миг оборотился: его охотничий глаз поймал в прицел две родные фигуры в самой глубине: браточки рядом. Он не один. Под ребрами чуть отлегло. - Слушай, обмылок, переводи точно, - загрохотал князь дырявым колоколом. – Я приглашаю Моску разделить со мной первую пробу шестидесятилетнего вина, заделанного моим добрым и милым дедом. Первые слова миланец прокудахтал, но любовь к жизни быстро взяла своё, толмач стал важным и сладкозвучным. Минут десять спустя они расселись вокруг стола, уставленного дарами моря и фруктами. Как колонна над площадью, его венчала древняя, чуть землистая и сильно мшистая амфора. В руках князя и гонца по серебряному кубку. Шевригин не терял присутствия духа, но всё-таки почёл креститься с огненным взором Виктории, обнимавшей монументальное плечо любовника. Рядом суетился холуй: засучив штанину на правой ноге Орсини, он жал к зловонной коже шмат парной говядины. Рядом, на подносе курилась пара влажных свежих жеребеек на додавку. У Истомы хватило выдержки не вывернуть нутро. Да и молва пособила: про страшную болезнь волчанку, что изводила самого непокорного из вассалов папы, ему доложил герцог Сорский. - Помолясь, за дело, други! – отпив странную, чуток придушенную жижу, похвалил Истома, но понял, что его не понял даже толмач, посему исправился: - Благодарствую. Сытенно. - Вы живете в доме нашего врага Марка Антонио Колонны. Эти слова Орсини упали глухо, безучастно, как свинец. И разбились без связи, оставив острые хрустальные осколки. Вот и думай теперь, чего он хотел. Истома знал, что в этой гостеприимной палате над двумя головами будет виснуть до конца по бочке с порохом. Не рванёт, так переломит. - Постой не нами выбран, - он не чеканил - полировал. – Слыхом не слыхивал, кто есть этот ваш Колонна. Тем паче, откуда знать мне о ваших дружбах и рознях. Тут даже Паллавичино промедлился с переводом. Лицо Орсини сперва выражало пылающее недоумение, потом расплылось в подобии улыбки. Может, и доброй – но лишь для этих глаз и щёк. Стол делили с ними ещё семеро господ, в чьи лица Европа «не стучалась». По крайней мере, кабы не костюмы, Истома ни на миг не усомнился бы, что кумовался с ними в каком-нибудь ерахтурском придорожном кабаке. У душегуба нет ни отчины, ни рода, ни личины. - Ха-ха-ха. Я вижу, нам есть, чем перекинуться, - вскричал Орсини и повлёк гостей в уединённую беседку на задворках, убранную живыми розами, лилиями и тюльпанами. - Это стоит, по малой, сто дукатов, - шепнул потрясённый Паллавичино. Шевригин глаза аж взвёл к алмазным римским звёздам. Никогда ещё дурак не был ближе к вратам того света, а знай своё. Сто дукатов! *** В беседку доставили вина, на этот раз в бочонке и кувшине, но с блёсткой плесени по «рёбрам». «Опять пойло. Какие же пьянцы эти римлянцы - без вина ни вдоха, ни выдоха», - пропел без осуждения Истома бокалу и стукнул им по столу. Орсини повторил то же, и с видимым удовольствием. Встреча сделалась милой. - Вот вы, может быть, сочли, что я князь чёрных сил и повелеваю чертями, - глаза гиганта плутали в густой бороде визави. – А зря. У нас разные люди. Такие, о каких, порой, и не подумаешь. Ну, да, как вот ты, мысленно согласился Истома. Но князь «разнуздал» кое-что посвежее. Отставив бокал и малость подавшись назад, он стал медленно закатывать бархатный рукав. - Я вот смолоду слыл великим рыцарем и набольшим силачом. Стол содрогнулся от рухнувшего локтя, рябинового от псориаза. - Вашу руку, сеньор Моска! Рык был таков, как будто протараненный колокол осколочно осыпал двор. Шевригин с сомнением покосился на бочку расплывшегося теста. О да, засученное мясное полено впечатляло. Было над чем попотеть! Давно пережив пору пьяных братаний-ристаний, Истома поморщил нос, но вызов принял. Сцепились! Шевригин отметил: невзирая на толщь мышцы, у герцога довольно изящная кисть. Просто она «из жести». Против жести подойдёт булат. Во вторую минуту прояснилось: да, сила есть, и нам за честь! Бросило в пот. Обоих. На третьей он потомил маленечко и как бы с неохотой завалил. Всё! Осталось ждать, чего отпущено. Свирепо отсверкав зрачками, князь сглотнул ярость. - Без обиняков, у народа с такой рукой есть будущее. Выпьем, Моска. Блямц! Что, Европа? Ты грозишь нам силой, а мы несём любовь, она и побеждает… - Теперь слушай внимательно! – глаза Орсини то сверлят, то нежат. – Вам быть империей. Иначе бы папа не холил. Только, ради всего святого, никогда не ложитесь под попов и, ещё хуже, республиканцев. Поверьте этой земле, - нога слона шумно всколыхнула пол беседки, - которая знает и первое, и второе так, как никто и никогда. Мы давно, поверь, уже не тоскуем по империи, мы забыли, что это такое. Зато мы накушались республик. Республика хуже проказы: развращает себя, но ещё больше тех, кто её не знает, а, позавидовав, устраивает на свой лад. - Никак про Венецию? - И про неё. Про неё отдельно. Это на вид она мелкая, и вот-вот утонет. Свалить Венецию – это… - не находя сравнений, герцог осмотрелся по сторонам: - это все равно, что ставить вот такой вот сильный квадратный кулак, - он постучал мизинцем по истоминым костяшкам, - против тоненькой шпаги. Да, вы легко обломаете кисть герцогу Бонкомпаньи, но избави вас, Бог, с ним фехтовать. Или с каким-либо королём. Особам высоких кровей нет равных в искусстве владения шпагой. Свиззерские гвардейцы, чай, так и полагают. Даром, что Молчок с Тихуном им при оказии своё покажут без хвастьбы, но с толком. - И кто же спорит, что они не сильны? Но кто, любезный князь, скажет, что топор слабее шпаги? И что будет, когда я на Сорский штырёк топор аршинный заведу? Орсини откинулся и даже прищурился. - Я немало интересуюсь вами и читаю всё, что пишут. У меня обширные, не хуже, чем у его Святейшества э… источники. Но не скрою: в вашей московитской речи меня удивляют прежде манера и логика. Вроде бы – тупик, чушь, нелепица, но попробуй - возрази. Я ему про шпаги, он мне про топор. - Так я ещё дубину не вспомнил, - усмехнулся впервые Истома, наконец-то оттаяв. – И - что каждому своё, и по нраву, и по праву и по судьбе. Мне вот топор запал на двухаршинной палке. Зовётся, - Истома вспоминательно ссутулился, - али барда, али бердыш? Нет, правда: вот что, коли я - им, а герцог – шпагой? Истому уже не тревожил дикий лик Орсини. Он видел подле умного, полезного собеседника, при этом весьма могучего бойца. - Скажи, а не страшно было меня валить? – Орсини тянет новый бокал. - В этом городе меня бегут и за две мили уступают. - Почто же? А про себя подумал: «В подневнике обобщим впечатления от встречи с грозным князем так: сколько видывал я злого, лютого, звериного посреди людей, а на это и мое перо утыкнется». - Однако наша беседа не вечный пир в ночи, - посерьёзнел Орсини. – Теперь прошу принять кое-что ещё! Давай, Моска. Блямц! - Ваш государь зря поставил на нашего папу. Григорий давно лишён всего, его власть не распространяется не только на Европу, но и на Италию. Вашему держателю лучше не чураться коалиции сильных олигархических семейств и, прежде всего, у нас, в Италии. Блямц! - Оно, может, и так. Но как нам в ваших грибах разобраться? Где белый, где поганый? Вот же шлют на переговоры в Москву на вид справного патера язовита! А мы и знать не знаем, что он за окрошка. «Окрошку» перевести не удалось, даже не пытались. Пришлось, чтоб не всухую, подлить ещё. - Для начала честно скажу: счастливые вы люди, московиты, - герцог искренне покачал головой. - В мире нет государств, кои не поразила бы язва иезуитства. Кроме вас, Моска. За это простодушие я тебя дружески просвещу. Далее Орсини поведал… *** …Полвека назад Европу захлестнула волна Реформации – новых ересей, которые, не отвергая устоев католицизма, били по его самым уязвимым местам и самым подгнившим углам, прежде всего - развращённости и продажности духовенства. Римской церкви ничего не оставалось, как попытаться спасти свою епархию. Для начала папы попробовали вдохнуть жизнь в извратившиеся сообщества, к примеру, капуцинов. А вместо совсем уж негодных старых принялись клепать новые ордена: театинов, барнабитов. Но самым удачным был признан опыт испанского хромыля Игнация Лойолы, который входя в состояние, называемое «экстазом», понапридумал таких заповедей, которые послужили катехизисом новому Обществу Иисусову. В отличие от других монашеских уставов, Лойола скрепил свой устав воинской дисциплиной, да такой, что иезуиты стали самой сильной частью не только духовенства Рима, но и его дипломатии, и даже военной дружиной. Уже папа Павел III (1534-1549) целиком одобрил идеи Лойолы, дав ему право возглавить «воинствующий орден» («ordre militant»). 27 сентября 1540-го Павел освятил новую дружину буллой «Regimini Militantes», после чего Игнаций стал первым генералом, под началом которого насчитывалось шесть десятков воинственных монахов. Орденская конституция обязала их присягнуть обету бедности, целомудрия, послушания, а также беззаветного служения римскому понтифику. Новые служители жертвовали ордену не только волю, но и разум. Для чего была изобретена целая система порабощения. Прошедший её становился, с одной стороны, умным и неуязвимым перед миром «врага Божия», с другой, целиком подчинялся уставу ордена и авторитету своего генерала, потому что генерал для иезуита важнее пап и выше королей. Ну, а чтобы дух смирения подчинил разум иезуита, каждого новичка пару лет обучают для начала в доме послушников («новициата»), где ему не принадлежит ни минута, зато каждые четверть часа расписаны для служения и подчинения. Потом ещё порядка 5 лет его обтачивают «схоласты», после чего «пудрят» теологи (богословы). - В результате, из коллегии выходит идеальный воин, циник и интеллектуал, - Истома впервые поймал себя, что не нуждается в переводе этих слов. - Подобно стальному панцирю, иезуит не знает «пробоин» и «болячек» типа мамы и родины, дружбы или любви. Всё заменяют Орден, служение и дисциплина. Как правило, иезуит великолепно владеет речью, телом и мыслью, но во всём слушается начальника. Следующий год послушания завершается произведением его в «коадьюторы». И уже только после этого, при наличии выдающихся способностей, образцового монаха ждёт новая ступень «професа». Отныне это уже рыцарь, преданный папе, то есть генералу. Из професов немало таких, кто дослуживается произнести три обета. Но только воистину избранным дозволено произнести четвёртый обет, и вот из их лишь числа впоследствии избирается глава ордена. Но правды о том, как их тренируют «духовно», не знает никто, кроме самих членов Иисусова Братства, Орсини закончил свою повесть. И тотчас по щелчку его пальцев мрак отступил перед прекрасным виденем. Бесшумно плывя, Виктория протянула слегка спёкшемуся гончику крытый шёлком ящик. Истома вопросительно уставился на хозяина. Блямц! - Теперь открой, - моргнул герцог. Скрывая опаску, Шевригин медленно поднял тряпку. Под ней была клетка, а в клетке облако в перьях. Голубь… ___________________________________________________________ *Menanti(итал.) - составители газет Delicatamente (итал.) - Осторожно Шляхтер Крузель, мой гражданин Гваньини и даже тевтонец Шлихтинг – называются имена польского, итальянского и немецкого пасквилянтов, преуспевших в очернении Ивана Грозного Se non si capisce, allora appena zitto (итал.) - Если не понял, то просто молчи Aspetta un minuto. Questo è un Muscovite uomo (итал.) - Погоди. Это человек Московита.
Ватикан, кабинет папы римского Шевригин волновался. Рано утром к нему явился герцог Сорский, при всём параде, в точности, как на спальном медальоне 7-летней давности, и настоятельно упросил «дорогого гостя» срочно одеться и проследовать за ним. Тихун и Паллавичино молча проследовали по пятам к уже известной карете. На этот раз путь был недолгим: улицы пусты, темны, без достопримечательностей. Но уже с середины дороги Истома знал: везут к папе. Надежда и гордость всех последних дней сдувались шмелем, пока не превратились в жгучую тучку сомнений, тревог и томления. Тучка эта уселась ровно посерёдке сердца, и всю вторую половину пути росла и бухла, студёною болтанкой изводя все члены и сводя нутро. Кто б знал и подсказал, что за спешка? Отбой, отлуп, отставка... Или похуже чего? Где ответ? Гонфалоньер молчал, надутый, как если бы портки боялся замарать. У ворот Ватикана гонец шумно вздохнул и выдохнул всю тряску. Чтоб ни ждало, прими достойно! Ты зерцало великого государя всея Руси. На этот раз его вели недолгим коридором, и не в большую залу, полную картин и кардиналов, а в аккуратный кабинет, где было велено в дверях оставить даже «секретаря Стефана Тиффани» - Стёпку Тихуна. Паллавичино знобило как листок под серчающим ветром. Вот и там. В глазах всё расплылось и задымилось от просверков и бликов, мерцания и блеска. Но всё чуть-чуть как будто смазано и рыхло.
И он легко понял: это кабинет Григория Тринадцатого, викария Христа в латинском мире. И ещё понял: это «секретная уединенция без царемониала». А следственно, никто не может его вынудить слюнявить стариковский тапок. Он и не стал, лишь дотянулся носом до сияющего перстня с «вдовьим камнем». Кроме аметиста он явственно разглядел лишь общие черты снулой фигурки впереди. В такой сутемени папское облачение казалось чёрно-белым, а из всего лица он ухватил только лимонную секирку носа – фамильный гнутый гак Бонкомпаньи. Понтифик ласково покрыл его копну сухонькой ладошкой, «прям, как наш архиерей, когда благословит». - Ты очень добрый человек и хороший слуга своего государя, Томмазо Зверини. Такой слуга может быть только у очень хорошего и разумного государя. Я верю, что твой великий государь и наш брат, будет и нам лучшим другом. Передай ему без protocollo все наши честные слова. Голос первосвященника журчал слабенько, едва осиливая шепоток свечей, но каждое слово, как удар гравёра, чеканилось в памяти. - Да светит солнце божеской лампадой во весь твой путь домой. Да будет он кротким и коротким. Да сойдёт благословение творца на миссию нашего посла, брата Антонио, что разделит путь с тобой. Да слепит и скрепит навек союз братьев во Христе, рабов божьих и держав наших, а также воссоединит две величайших ветви древа церкви, упрочив их в правой вере. И да не зайдёт солнце уже никогда на Земле христианской, и не оставит оно ни одной ночи звезде и полумесяцу Востока. В добрый час, возлюбленный сын мой… Истома с ужасом засёк под скальным лбом две росинки, что тихо покатились по западинам щёк. Он сам не помнил, как покинул кабинет, и лишь за дверью увидал в руке золотую печатку со львом. - Это знак пропускалли нас кругом, - знающе шепнул Паллавичино. Тотчас спереди возник герцог Сорский. В руках отпрыска папы светился тем же аметистом ларчик, полный изумрудов и монет. А сверху - грубо сработанный в виде ступенчатого треугольника светлый нашейный знак на шёлковом шнурке. Не серебро, не цинк, не бронза, но по тяжести заткнёт и злато … - Это белое золото Гондураса, - пояснил гонфалоньер. – Очень тяжёлый и самый неподатливый металл. Из него почти невозможно сделать ювелирные украшения. Его святейшество нашёл эти изделия среди даров испанских грандов, привезённых из далёкой Америки. Монах Скалигер не придаёт этому металлу ценности, но папа считает, что столь редкий и прочный металл порадует несгибаемого гонца Московита и упрочит наши добрые связи столь же неразрывно. От Шевригина не ускользнуло презрение, которое вызвало у толмача «белое злато». Он повёл себя учтивее и, поблагодарив за редкий дар, попросил изволения тут же надеть значок на шею. - Любезный друг мой, - продолжил Сорский тоном выше. – Мне сегодня очень грустно и стыдно, но я не волен проводить вас, как бы того хотел. Нам доложено, что на юге Stato Pontificio* произвелись волнения, и капитану-гонфалоньеру следует немедленно вести туда сбиров. Шевригин заметил, что его хлебосол как никогда серьёзен и даже печален. - Однако это останется с вами всегда, - и он отстегнул ножны со своей узкой шпагой, где шишак отчётливо повторял уже знакомый герб Бонкомпаньи, - как и моя симпатия, - он запнулся и совсем уж тихо: - моя любовь... Истома принял. - Что ж, если вам вовремя не встретится большая кочерга, то, поверьте, этот ножик сумеет защитить вас не хуже железного хомута. Улыбка раздвинула влажные губы герцога Сорского, и впервые не выглядела глумливой и циничной. Царский гончик медленно шагнул навстречу (пристав нервно моргнул, но сдюжил не отшатнуться) и тепло обнял Джакомо. Чуть промедлясь, тот ответил тем же, но слишком осторожно. Потом же, поняв, что «галстуков» никто вязать не будет, похлопал гостя по спине. Потом ещё – с каждым ударом всё горячее. Когда же Истома трижды, по русской обыклости, его почеломкал, то счастью герцога не было границ. И он вложил в ответный поцелуй весь свой долго сдерживаемый пыл… Трогательный «финал» подпортил патер язовит. Вынырнув из мрака, он покривил губы в уже знакомой ухмылке: - В дёбри пут милый ты мой… * Stato Pontificio (итал.) – Папская земля. |
||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||
Однако скоро глаз привык. Гонец едва не ахнул. Ба, он, пожалуй что, попал в малую обсерваторию Тихона Брагова. Те же «длянебесные» приборы, глобусы, атласы и карты. Только в сбитеньком пространстве не хватает той долготы от стен до стен, и выси от пола до купола, и окна меньше, а лампы со свечами жиже. Всё уже, сжатее, теснее.
