|
Страницы о писателях писались в разные годы и по-разному. От более углубленных размышлений о Шолохове до одного характерного эпизода из жизни (Прийма, Тумилевич). Бесспорно, это биографические заметки, но я старался отойти от биографических канонов. ДОМ ПИСАТЕЛЕЙ Этот двухэтажный старинный особняк на Пушкинской улице известен, как дом Парамонова. Построил его Елпидифор Парамонов для своей дочери. В годы гражданской войны дом занимали под офицерский клуб, публичный дом, госпиталь, сообразуясь с необходимостью. До начала 80-х годов в доме Парамонова находилась обкомовская поликлиника. Здесь лечилась партноменклатура, крупные руководители, ветераны партии. Когда построили новую больницу, особняк отдали писателям. Не просто отдали, а уважили просьбу смертельно больного Шолохова. Специальным решением обкома КПСС и облисполкома. Навсегда, навечно. Это был царский подарок. Роскошные комнаты, высокие потолки с лепниной, дубовый паркет, хрустальные люстры и канделябры, дорогая мебель, ковры. Каминный зал с роялем. Буфет с бильярдом. Огромный бюст Шолохова работы Вучетича в гостиной, портреты донских писателей на стенах. В маленьком дворике с розами две классические ротонды, увитые плющом. Посередине двора мраморная колонна с бронзовым пегасом. В Дом писателей охотно ходили старики Михаил Соколов, Владимир Фоменко, Борис Изюмский, Виталий Закруткин, изредка заглядывал Анатолий Калинин. Из более молодых – два Бориса: Куликов и Примеров. И всегда вездесущий, переполненный слухами, эмоциями и новостями Аршак Тер- Маркарьян. Это было веселое время. Писатели воевали за тиражи, квартиры, телефоны. Ругались, мирились, ревновали, пили вино и утверждались в самобытности. Вспоминали старые обиды и били горшки навсегда. Умирали в одиночку, непонятые, невысказанные. Дом писателей кипел страстями, жил полнокровной розовощекой жизнью. Умер Шолохов. Что-то дрогнуло, стронулось в атмосфере. Старики уходили один за другим. Закруткин, Соколов, Изюмский , Рогачев, Стрелков,Прийма, Фоменко, Лебеденко..За ними – молодые Нестерова, Примеров, Куликов… Рухнула страна, распадалась связь времен, поколений, судеб. Новый председатель Владимир Фролов в одночасье оказался у разбитого корыта. Дом писателей как-то быстро обветшал, пришел в упадок. Прохудилась крыша, облупились стены, проржавели коммуникации. За неуплату отключили воду, свет, газ. Из администрации области прислали письмо о выселении. Сотрудники Дома писателей Тамара Михайловна и Алла Георгиевна, как волонтеры угощали писателей чаем, успокаивали, жалели. Писатели пили водку, сотрясали воздух. - Хамы! - Лавочники! Фролов как-то выразительно стрелял одной ноздрей, ловко передразнивал начальников и буквально изнемогал в политических спорах. В советской узкополой шляпе, в плаще с рукавами реглан, с сигаретой во рту Фролов осанисто и ершисто призывал писателей к забастовке и голодовке. - Выставим пикеты у забора. Будем дневать и ночевать в Доме. Разошлем обращения к президенту, депутатам, к народу… Выпив рюмку водки, стрельнув ноздрей, Фролов тут же и смеялся над собой. - Властитель дум…Кому ты на хрен нужен! Однажды в Доме писателей появился глава Кировского района Владимир Сологуб. Он осмотрел Дом и коротко сказал Фролову: - Завтра пришлю бригаду, поможем с ремонтом и с жизнеобеспечением. И правда, на следующий день бригада начала ремонт. Сологуба вызвали в администрацию области и сказали: - Не суй нос не в свое дело! Понятливый Сологуб сказал писателям: - Извините, ребята, ваш дом кому-то очень понравился. К писателям приехала зам губернатора Зоя Степанова. Якобы заступница, почитательница и своя в доску. - Кто вам сказал о выселении?- по-свойски возмущалась она.- Киньте в корзину глупую бумажку. Мы сделаем капитальный ремонт и отдадим вам, живите на здоровье. Вот гарантийное письмо. Степанова вручила счастливому Фролову письмо, как награду. Писателей переселили во времянку без воды и канализации. Особняк отремонтировали по европейским стандартам, Елпидифор Парамонов заплакал бы от восторга. У входа вооруженная охрана, видеокамеры. Немея от собственной храбрости, Фролов все-таки спросил большого начальника: - А как же писатели? - Вас тоже будем приглашать. А теперь здесь режимный объект, представительство. Дома Фролов дал волю чувствам, стрелял ноздрей, тряс кулаками: - Хамы! Лавочники! В особняке Парамонова зажглась другая жизнь. С прислугой, с хорошей выпивкой и закуской. С иными речами, другими песнями. Гости – люди государственные, в шелковых пиджаках, в кожаных длинноносых башмаках, со складками на стриженых затылках. О писателях здесь напоминала лишь чугунная решетка на камине в виде лиры. Фролов поклялся, что ноги его больше не будет в бывшем доме писателей. Но… все же поддался соблазну. Руководителей двух писательских союзов, то бишь Фролова и Коломенского впервые за десять лет позвали в известный особняк на какую-то важную встречу. Большая московская шишка, ради которой устраивали встречу, просмотрев список гостей, добавила и писателей. Чинно отсидев всю обедню, Фролов с Коломенским пошли вслед за всеми на банкет. На входе двое молодых людей спросили вежливо: - Вы кто? - Писатели,- неуверенно ответил Фролов, предчувствуя какую- то пакость. Молодые люди переглянулись, позвали старшего. - Губернатор сказал, писателей не пускать, - поступила команда старшего. Коллеги, потупив очи, направили стопы через дорогу,в чебуречную. В очередной раз бедный Фролов посыпал голову пеплом. - Одержимый холопским недугом… Так тебе и надо, старому дураку! Дожить до скотского унижения в стенах писательского дома! Нет, больше я сюда не ходок! Наивные люди писатели. Ну, кто в наше время просто так отдаст им один из красивейших особняков в городе.
ЛЕНИНА ВИДЕЛ! Маленькие, глубоко посаженные глаза в темных глазницах, крупные надбровные дуги, выдающиеся скулы длинного лошадиного лица. Породист своей нескладностью. Высок, сутул, длиннорук. Сын рабочего-металлиста, подпольщика-большевика. Михаил Дмитриевич Соколов. Автор двух эпических романов. Лауреат Сталинской премии. Депутат, общественный деятель, главный редактор журнала «Дон». О нем персональная статья в Большой советской энциклопедии. М.Д.Соколов напечатал мой первый рассказ в 1974 году с напутствием: не обольщайся. Я и сегодня чту его совет. М.Д. уникально кристален своей цельностью, он весь из гранита, от шнурков до небольших залысин на большой густоволосой голове. Кроме романов, он известен тем, что дважды видел живого Ленина. Работал с Розой Землячкой. Дружил с членом Политбюро М.А.Сусловым. В теплом гараже М.Д. рядом с квартирой стоял на колодках (чтобы не распрямились рессоры) новенький заводской смазки ЗИМ. Таких атрибутов в писательской братии не имел никто, включая авторитетов Анатолия Калинина и Виталия Закруткина. С мироощущением первого и самого ценного донского писателя М.Д. жил каждый день до самой смерти. Был еще один эпизод, который мог стать фактом биографии. М.Д.был бессменным председателем Ростовского областного комитета защиты мира. Во время вьетнамо-американской войны во многих городах СССР усыновляли осиротевших вьетнамских ребятишек . М.Д., как председатель комитета не мог остаться в стороне тем более, что он с женой Тамарой Андреевной были бездетными. Бедного вьетнамчонка взяли на воспитание в культурную семью. Пару месяцев М.Д. привыкал и приглядывался к малышу. Потом покашлял решительно и пожаловался жене: - Беспокойства много, мешает работать. Ребенка вернули обратно. М.Д. никогда не вспоминал о нем, а если спрашивали – мрачнел и поворачивался спиной. Что касается Ленина – М.Д. много раз писал и рассказывал, как видел и слышал вождя на съезде комсомола. В любой биографической справке обязательно подчеркивалось: видел и слышал Ленина тогда-то и там-то. Попробуй что-нибудь сказать против М.Д. Он Ленина видел! Кроме вождя М.Д. боготворил Розу Землячку. Он мог умереть, а может так и было, счастливым с ее именем на устах. Я знал М.Д. уже дряхлым стариком. Слышал, как он вспоминал о ней, глубоко вздохнув, волнуясь: - Я имел честь работать с ней в Северо-Кавказском крайкоме ВКПб. Это была замечательная женщина… И неожиданно признался: - У меня есть ее частное письмо ко мне. - Михаил Дмитриевич, в ваших воспоминаниях о Р.С.Землячке вы не упоминаете о ее личном письме… - Вопрос неуместен, это частное письмо. И заключил: - За всю жизнь я не видел подобной женщины. Над рабочим столом до самой смерти М.Д. висел в овальной рамке портрет Розалии Самойловны с дарственной надписью, с коммунистическим приветом. Да, это была необыкновенная женщина. В 1920 году, в ноябре она как секретарь Крымского крайкома ВКПб принимала решение о массовых расстрелах сдавшихся и прошедших регистрацию в органах советской власти белых офицеров армии Врангеля. До самой смерти в 1947 году она страдала нервной болезнью, кричала по ночам, царапала лицо и рвала на себе волосы. На этом, наверно, можно было бы закончить заметки о М.Д.Соколове. Но… В апреле 1986 года в моем кабинете главного редактора журнала «Дон» раздался телефонный звонок. -Это Соколов. Прошу завтра дать в мое распоряжение редакционную машину. Естественно, уважил старика. Водитель Борис Ротов рассказал, в чем было дело. В пору горбачевской перестройки бытовое воровство приняло массовый характер. Воровали белье на балконах, снимали колеса на авто, очищали погреба и сараи . Дошла очередь и до ЗИМа, стоявшего на колодках в теплом гараже. Красавец исчез, испарился. Три дня Соколов не находил места, звонил секретарям обкома, возмущался. В конце концов , позвонил в ЦК. Немедленно подключился КГБ, машину нашли в кювете под Батайском. Подростки угнали авто покататься по ночному Ростову. Переклинило двигатель, на сиденьях следы от окурков, бутылки и банки из-под пива. Соколов растерянно бродил по кабинетам обкома, жаловался, просил, угрожал. Опять же по звонку из ЦК в гараже обкома заменили двигатель, привели машину в порядок. М.Д. слег в постель с гипертоническим кризом. Через некоторое время водитель Борис Ротов поделился новостями. Соколов продал свой ЗИМ цыганам! По Ростову пошли слухи, писатели стали спрашивать М.Д. о ЗИМе и цыганах. Соколов поворачивался спиной к вопрошавшим и делал вид, что не слышит. Ротов не был бы Ротовым, он поехал рассказать все подробности бывшему шефу. Соколов мрачно слушал живописный и безжалостный рассказ. «Еду на работу. Смотрю, на площади Дружинников возле водопроводной колонки посереди толпы цыган стоит наш ЗИМ. Вышел поглядеть поближе. Точно, наш красавец! Весь в грязи, вместо задних сидений арбузы до крыши. Из-под машины юшка течет, рессоры до упора выгнулись от тяжести. Из радиатора пар. Цыганчонок доливает воду из ведра. Смущенный хозяин почесывает маслянистое от пота пузо: - Ничего не делал, ехал тихо. Спрашиваю, у кого купил машину. «У писателя Петухова». - Может , Соколова? - Соколова, Соколова! - Дело дохлое, цыган, - говорю, - покупай новый движок и поступай на курсы шоферов. А Соколову сказал с укором: - Эх, Михаил Дмитриевич, нашли кому продать правительственную машину! -Мальчишка! – вскочил М.Д. и затопал ногами. – Вон отсюда!» М.Д. занемог и лег в обкомовскую больницу. Последняя жизненная опора отошла от него. Руководитель писательской организации Геннадий Сухорученко навестил М.Д. в больнице. Старик тяжело дышал, с трудом подбирал слова. - Цыганка в двадцать восьмом году нагадала мне 90 лет… Судьба была немилостива. М.Д. дожил до катастрофы КПСС и советской власти.
РОДИЧИ Два норова, два антипода, ярко выраженные, и очень похожие в озорстве , обидчивости, жажде первенства. Писатели, друзья и кумовья, аристократы игрищ и забав. Они жили весело, ненасытно, шумно на виду, горько в одиночестве. С метафорой-молнией, с крепким глаголом. Они любили жизнь, коловорот быта, друзей, вино и общение. Кум Гриценко, на взгляд Коркищенко, был слишком педант, законник и буквоед. Кум Коркищенко ,по оценке Гриценко, не знал меры, любил приврать и приукрасить. Поэтому кумовья частенько поругивались, пошучивали друг над другом. В застольных беседах Коркищенко смачно читал самоэпиграмму своего кума: От Кашар и до Ростова Кум Гриценко, перед тем как читать, вставал, сосредоточивался, щеки наливались краской, на блестящей лысине надувалась шишка. Он опускал голову,закрывал глаза и поднимал руку. - Я скромный человек - Не гони строку! – сурово говорил Гриценко. – Это меня не кузюкает! – заключал Коркищенко, возвращая рукопись. В одном из хуторов на нижнем Дону кумовья заимели дачи. Гриценко поставил панельный домик. Коркищенко с помощью знакомого полковника притащил на участок военную будку на колесах. Земля у Гриценко превратилась в цветущий сад и образцовые овощные грядки. Гости удивлялись обильному плодоношению во саду и огороде. Охотно пили домашние напитки за здоровье хозяина. Ревнивец кум, однако, всегда поднимал тост за хозяйку. - Без Тамары тут бы не цвело и не пахло . Кум больше теоретик, а на грядках Тамара с тяпкой. Коркищенко на своем участке неутомимо вел опыты и эксперименты. Много сил тратил на культивирование в диком пойменном грунте экзотических корешков и саженцев, лекарственных трав и злаков. Однажды в майский день позвал меня под навес за столик перекусить. На деревянном подносе среди молодой зелени лука, черемши и салата крутобоко рдела подстриженная редиска. В запотевшей бутылке плавали желтые волосатые корешки, водка отсвечивала перламутром. - Будемо!- ласково пригласил хозяин и, опрокинув рюмку, посмотрел на меня. - Чем пахнет? -Опилками,- сказал я, поморщившись. И похвалил.- Хорошо пошла! - Это золотой корень, трехлеток. У него все качества женьшеня. Алексей показал место, где кустилась целая полянка чудо-корня. - Аптечное название – Родиола Розовая. Корень набирает до трехсот граммов. Алексей набил голландскую трубку голландским табаком, раскурил и, мечтательно зажмурив глаза, поделился планами. - Будем богатеть потихоньку, пуф, пуф, пуф… Завтра пойду к куму Гриценко, пуф, пуф… Он обещал объявление в «Крестьянине» напечатать. Пуф, пуф… Десять соток отведу под плантацию. Гриценко работал в газете «Крестьянин» и раза два в месяц печатал заметки Коркищенко о лошадях, в том числе его известные «Лошадиные истории». Главный редактор уважил постоянного автора и бесплатно дал объявление о рассылке по почте золотого корня. Через месяц в почтовый ящик Коркищенко посыпались заявки со всех концов России. Алексей реализовал корешки и заложил новую плантацию на десяти сотках. Замаячил призрак капитала. Плантатор ходил по участку в мексиканской шляпе, малиновых шортах и пускал благоуханные облачка из голландской трубки: пуф, пуф,пуф… Вскоре Гриценко позвонил куму и попросил срочно зайти в редакцию. Встретил его в кабинете стоя и держа на вытянутой ладони человекообразный корешок. - Ты обманываешь людей по почте! Наверное, только у понтифика может быть такой голос, бесстрастный и беспрекословный. Кум укоризненно смотрел в глаза своего кума. Шишка на его лысине набрякла и увеличилась. Коркищенко шумно глотал слюну, дрожащей рукой искал сигарету, внезапная икота мешала ему спросить, в чем дело. А дело было в том, что настоящий Золотой корень, привезенный с Алтая, приживается на Дону, но затем перерождается в сорняк при всем очевидном сходстве с оригиналом. Сорняк этот известен каждому садоводу под названием Очиток. Его стали продавать на рынках, выдавая за алтайский чудо-корень. Об этом рассказал заглянувший в редакцию «Крестьянина» профессор из аграрного университета. Гриценко не поверил профессору и показал корень известному садоводу-любителю. - Очиток,- без колебаний подтвердил тот. Коркищенко болезненно и молча выслушал принципиального кума. Перестал икать, по-детски улыбнулся: - Профессор… Очиток… Дураки вы все! Полгода кумовья не общались. После размолвки Гриценко первым появился в урочище друга. Как и прежде они шумно сидели за столом, пили виноградное вино, закусывая вяленым чебаком. - Ты знаешь, кум,- говорил Коркищенко, подливая вино в стаканы,- я решил выращивать Девясил. Он полезнее Золотого корня, прекрасно растет в домашних условиях. За три года корень набирает до килограмма весу. Бог меня любит. Сегодня я закончил эротическую повесть «Аинька». Это пиршество женской плоти. Объядение! Хочу, чтобы ты почитал. - Гм, гм…,- Гриценко пожевал плавничок.- Я прочитал эротическую повесть «Эммануэль».Как дерьма наелся, тьфу! Извини, не хочу больше. Давай выпьем за хутор Рогожкин и за нашего друга поэта Леонида Дьякова, который сосватал нас в этот хутор. Друзья выпили, обнялись и поклялись помирать в Рогожкине, коль случится помирать.
ОН СЛЫШАЛ ВЕКА ГУЛ Когда он был рад встрече, то издалека широко раскидывал руки, приподнимался на носки во весь исполинский рост и рокотал оперным басом. - Что зрят мои очи! Не сон ли вижу? Крепко, до боли, жал руку, пристально глядел в глаза и смеялся легко, раскатисто. Он был красив в общении. Сила играла в его фигуре. От него шли уверенные, крепкие, мускулистые слова. В жизни, в деле, в работе он был решителен, упрям, настойчив. Владимир Сергеевич Сидоров. В юношестве он мучительно искал смысл жизни. Пробовал себя на излом, на прочность. Имея все качества первоклассного атлета, он брал верх над сверстниками во всех видах спорта: беге, прыжках, гимнастике, в футболе, волейболе, тяжелой атлетике. Я видел, как он в жиме клал руку сильных соперников. Его руку не мог поколебать легендарный штангист Василий Алексеев. Дело было в середине 80-х на даче Алексеева в станице Мелиховской. Сидоров уверял, что Алексеев ему подыграл, пожалел. В восемнадцать лет он опубликовал в молодежной газете первые стихи. Поступил в Ростовский университет. Яростный мир открывался юноше. Музы щекотали нервы, порывы души были чисты и благородны. Он весь, он свой в студенческой стихии. Но… вопреки всякой логике, Владимир порывает с кипучей студенческой жизнью и по комсомольской путевке едет в Казахстан поднимать целину. У Сидорова своя логика. Он должен быть в самой гуще человеческого коловращенья, в сердцевине страстей конкретного дела. Он докапывался до сути. У меня на полке стоит старенький томик Леонардо да Винчи, его суждения о науке и искусстве, художественная проза. Сидоров подарил мне его во время нашего знакомства в журнале «Дон» весной 1974 года. Там есть подчеркнутые Сидоровым строки. «Я не буду ничему верить из того, что написано… Я открою глаза, буду детально рассматривать явления и отнесусь с доверием только к тому, что увижу собственными глазами». В этом весь Сидоров. Это главное в его отношении к миру. Только своим опытом, кожею, кровью он должен познавать жизнь. На целине он опробовал разные профессии: прицепщика, тракториста, кузнеца, скотника. Здесь родились новые стихи. О молодости, любви, вечности. С крепкими земными метафорами, взрывным глаголом. О человеческой хрупкости и бескомпромиссном упрямстве. Стихи овеяны комсомольской романтикой, во многом подражательны. Они, за небольшим исключением, так и остались в целинской тетради. В 1959 году двадцатитрехлетний Владимир Сидоров получил диплом учителя-историка и приглашение в аспирантуру. Областная газета «Комсомолец» звала в штат. Было предложение и только что открывшейся студии областного телевидения. Многие его сокурсники начали карьеру на этом поле. Наверное , и Сидоров мог бы стать профессором или журналистом. Но… опять вопреки всему он делает выбор Павки Корчагина. По путевке комсомола едет на Братскую ГЭС, потом на Алтай, на Дальний Восток и Камчатку. Не только комсомольская романтика будоражила кровь. Он, как молодой Леонардо хотел пощупать мир собственными руками. Ехал проверить себя в настоящем деле. Понять свое поколение, понять себя. И был восторг, Вообразите, с каким жизненным багажом вернулся в Ростов через четыре года вчерашний студент. Он слышал гул века, познал все, умел все. Освоил множество профессий. Стал поэтом. Стихи Сидорова печатали в столичных изданиях , готовилась первая книга. Но, увы, поэт вернулся в другую эпоху, другой Ростов. Менялись нравы, люди. В журналах и издательствах пели уже другие песни. Не в добрый час вышла первая книжка Владимира Сидорова «Какая теплая земля!» Как по команде, областные газеты вынесли приговор: безыдейность, клевета на действительность, шаткость мировоззрения. Критику подхватили в Москве, в журналах «Огонек», «Крокодил». На вредной книжке поставили крест. А в редакциях, куда обращался Сидоров, советовали не высовываться, подождать. Молодой человек пережил самое сильное разочарование в жизни. Замкнулся. Ушел от культуры, от цивилизации. Ушел слесарить в городской автопарк. Угасала надежда своей нужности, вера в большое дело. Дело, которое было под стать его богатырскому плечу. Не угасала работоспособность. Сидоров напишет и издаст новые стихи. В Москве и Ростове. Его примут в Союз писателей. Позовут работать в журнал «Дон». Но печать отщепенца и изгоя навсегда омрачит его романтический дух. В 70-е годы мы видим другого Сидорова. Ударник всесоюзных строек облачился в схиму историка. История долго догоняла его и наконец, заключила в свои объятия. Ласково глядела в глаза. Отныне ты мой раб, мой верный служитель! Велик твой труд. Ты поднимешь на гора историю Ростова-на-Дону и Нахичевани, создашь свою, сидоровскую, историю донского казачества, спасешь от забвения самые трагические события на Дону и в России. Ты один заменишь собой научные коллективы и академические институты… А ведь уже был успех, признание поэта Сидорова, прозаика Сидорова. В 80-е годы опубликованы два исторических романа, «Камышеваха» и «Темерник». О революционных событиях 1902-1905 гг. Был замысел третьего романа – о 1917 годе. Но однажды увидевший нетронутые пласты документов по истории Дона, Сидоров уже не мог изменить истории. Поэзия и проза отошли на второй план и, как оказалось, навсегда. Родился крупный русский историк, краевед, исследователь. Наконец Сидоров нашел большое дело, а дело встретило своего верного раба. 90-е годы – апофеоз его творчества. Донская публичная библиотека издала пять томов энциклопедии Ростова-на-Дону и Нахичевани. Отдельно публиковались статьи из энциклопедии донского казачества. Было заявлено о выходе двадцатитомного собрания сочинений Владимира Сидорова. Увы… Если история прошлого раскрывала объятия своему рабу, вдохновляла и окормляла его духовно, то современная история – 90-е годы – была злой мачехой для творца. За свой титанический труд Сидоров не получил ни копейки, издание двадцатитомника застопорилось и, как оказалось, навсегда. Лихие 90-е выплюнули историка на обочину жизни. От нищеты, от голода его спасла газета «Крестьянин», один из ее руководителей Александр Обертынский, Он дал ему штатную работу, стабильный заработок. Несколько лет я работал в «Крестьянине» вместе с Сидоровым. Мы не были друзьями, но общались коротко и по-свойски. Каждый день он приходил на работу минута в минуту. Раскладывал бумаги и молча погружался в работу. Отвлекался только по необходимости и не любил, когда отвлекали по пустякам. По необходимости он приходил и в Дом писателей. На собраниях сидел где-нибудь в уголке и читал корректуру. Одинокий, непонятый. Отверженный. Он надежно, навсегда схоронил свои страсти, повесил замок. В редкие минуты можно было видеть прежнего Сидорова, его улыбку, смех. К 60-летию Сидорова я напечатал о нем небольшие заметки «История догоняла его». Он прочитал, улыбнулся: «Ты глазастый, можно было напечатать только один заголовок». О двадцатитомном собрании его спрашивали и корреспонденты, и друзья-писатели. Сидоров разводил руками: - Нынешней истории не до Сидорова. От ростовских юбилейных и прочих медалей и премий историк решительно отказывался, считая, что власти уродуют архитектуру города. И последний штрих. В апреле 1989 года Владимир Сидоров написал письмо главному редактору газеты «Литературная Россия» Эрнсту Сафонову. Он предлагал редакции выступить с почином восстановления храма Христа Спасителя. Конкретно: учредить общероссийский Фонд, обратиться ко всем гражданам России с просьбой вносить посильную лепту в святое дело. Сидоров ручался, что дело пойдет, несмотря на столь грандиозную идею. «Литературная Россия» опубликовала письмо Сидорова. Ростовский писатель первым в России публично сказал о необходимости восстановления храма Христа Спасителя. Пошли отклики, письма, пошли первые денежные переводы, Счет шел уже на тысячи людей, присылавших деньги из разных городов и весей страны. Идею подхватило московское правительство и учредило свой Фонд. Храм был построен заново в рекордно короткие сроки. По завершении строительства в фасадной части вмонтировали металлические пластины с именами главных пожертвователей исторического дела. Имени Владимира Сидорова там нет… Я не верю в диагноз врачей, из-за которого якобы Сидоров покончил с собой. Диагноз времени куда страшнее: не до истории теперь, не до Сидорова.
БОЖИЙ ЧЕЛОВЕК У меня много записей разных лет о Борисе Примерове. После его кончины я стал собирать и обдумывать свои заметки. Образ Примерова не давался, ускользал. Я не мог соединить внутренний мир поэта с его бытовой безалаберностью, нелогичностью, неприкаянностью. Многие люди из его окружения понимали его, как Божьего человека. Жалели, подыгрывали ему, подтрунивали. Никогда не говорили, тем более не спорили с ним без снисходительной улыбки. Плохо говорит, заикается, слюни текут в бороду. Смеется-захлебывается, подвывает. Ходит боком, приволакивает ногу. Что с него взять? Он и остался в восприятии современников, как Божий человек. Стихи же у нас читают мало, еще меньше перечитывают и думают. Примерову повезло после смерти. На родине, на Дону его помнят и чтят. Есть маленький музей. Есть библиотека его имени, каждый год в станице Мечетинской проводятся примеровские чтения. У школьников складывается свой образ поэта. Красивого, голубоглазого, певца своей земли, любившего цветы, мать, майскую степь, рассветы и лошадей. Сродни златоглавому Есенину или кудрявому Блоку. Что ж, слава Богу! Это лучше, чем забвение. Сколько замечательных поэтов, современников Примерова, канули безвестно, забыты навсегда, могилы заросли чернобылом… В 1998 году я говорил с бывшей женой Примерова Надеждой Кондаковой. Многие и сегодня считают ее повинной в смерти поэта. У нас давно повелось во всех несчастьях писателей винить их жен. Не берусь и не хочу говорить об этом. Помню глаза Кондаковой, глядящие на меня в упор: - Можно ли было остановить вулкан? Я потом часто вспоминал ее слова и, кажется, глубже понял Примерова. В годы войны маленького Бориса контузило. Взрывная волна от авиационной бомбы шмякнула его об стенку сарая. Мальчик остался инвалидом. В дальнейшем контузия эта спасала и сохраняла нам поэта. С детства он был амбициозен, ревнив и задирист. От чрезмерных эмоций случались припадки. Судьба хранила его. Среди богемы в Литературном институте. В хмельных поэтических застольях. В непримиримой вражде литературных группировок. В бесплодной зависти ближайших друзей. Борис привык к поведению божьего человека. Маска приросла к лицу. В жарких спорах, в идейных дискуссиях куда ему было до речистых ораторов! Он никогда не выступал на собраниях, пленумах, създах. Сидел, подремывал, томился и помалкивал. Эмоции прорывались только в близком кругу. Иногда посередине шутливого товарищеского разговора вскакивал, мотал головой и делал отмашку рукой: - Дерьмо! - Что дерьмо? Кто? - Все дерьмо! И уходил раздраженный, сильнее обычного приволакивая ногу. Если же ему что-то нравилось в разговоре, в самой компании, он светился от счастья и, захлебываясь, говорил: - Гениально! - Что гениально, Боря? - Все гениально! Если бы ранимый и чувствительный Примеров принимал активное участие в поэтической богеме и все воспринимал бы близко к сердцу, мы рано бы потеряли поэта. Страсти в нем кипели нешуточные. «Вулкан». Божий человек спасал его. Потертый засаленный пиджачок, приспущенные мятые штаны, не чесан и не мыт как следует. Детская улыбка, грустные глаза. Кто бы поверил, что перед нами воочию один из лучших лирических поэтов России! Я стучу о ржавый короб Художественное мышление Примерова было глубоко, предметно, прозорливо. Он был книгочей и знаток среди знатоков. Это знала вся литературная Москва. У него брали справки, консультировались литературоведы и критики. Читал наизусть Державина и Тредиаковского, Ломоносова и Аввакума. Мы не были друзьями с Борисом, но дружески общались много. Приезжая в Ростов, Борис обязательно заглядывал в журнал «Дон», где я был тогда главным редактором. Давал новые стихи, рассказывал московские новости. Помню разговоры о Шолохове. Примеров высказал мысль, что «Тихий Дон» не проза, а эпическая поэзия, музыка. И стал развивать ее горячо, страстно. - По форме может быть, симфония. С колокольным звоном, с молнией и громом, с хоровым пением, с жаворонком, с ревом бури и тенором канарейки. Читай вслух – каждое предложение законченная музыкальная фраза. Музыка и синтаксис! - Как «Слово о полку Игореве». - Как «Вечера на хуторе…», как «Вий»… И пошло! Мы щелкали, как соловьи. Принес он мне как-то одну московскую газету с публикацией своей статьи о «Тихом Доне». Вернее, о женских образах в «Тихом Доне». Я подивился примеровской трактовке. Суть в том, что автор обвинял Аксинью и Дарью в распущенности, в разрушении семьи. И – как символ, в разрушении казачества, державы. - Дарья бесплодна, Аксинья разрушила две семьи. У Шолохова просто так ничего не бывает. Я возражал. Ведь образы Аксиньи и Дарьи поистине шекспировской силы. Характеры, красота, очарование… - Бесплодная красота, вредная красота! Его, пережившего женскую измену, я не мог переубедить. Нотки женоненавистничества все чаще проскакивали в его взглядах даже на знакомых женщин. Борис однажды жил у меня на даче в Рогожкине несколько дней. Он очень внимательно осматривал нехитрое хозяйство, расспрашивал, близки ли грунтовые воды и заливает ли участок при низовых ветрах. Есть ли дома на продажу и сколько стоят. Потом рассказал свою историю. Кажется, вначале 80-х годов он решил уединиться на родине, где-нибудь на берегу Дона, в глухом хуторе. Ростовские друзья посоветовали ему хутор Донской, близ Азова. Борис купил настоящий казачий курень с летней кухней, с сараями, с большим огородом. Работал с желанием, с азартом. Посадил картошку, помидоры, огурцы, тыквы, кукурузу. Завел два десятка кур, десяток уток. Зажил по-крестьянски, радовался каждому дню. Ему позавидовал бы граф Толстой. Забыл про Москву, про измену. Может быть, и началась бы новая жизнь для поэта. В глуши, на острове, где звери и птицы не боялись человека. Где восходы и закаты солнца превосходили по красоте и торжественности любой московский театр, любое действо, созданное человеком. Не знал, не учел Борис разрушительной силы близкого моря, Таганрогского залива. Когда издалека от турецкого берега задувал западный ветер, то черноморская волна нагоняла, давила и поднимала азовскую воду, устье Дона. Среди лета или среди зимы Дон выходил из берегов и затапливал близлежащие хутора и станицы. Хутор Донской первым встречал разрушительную низовку и по самые крыши оказывался под водой. Однажды Борис стал свидетелем потопа. Едва живой от страха он почти сутки просидел на чердаке. Молился, читал стихи. Прощался с жизнью, видя вокруг себя пенистые буруны и слыша заполошные крики женщин, плач детей. Он уже не хотел жить в хуторе и вскоре продал обветшавшее и запущенное после потопа подворье за бесценок. Последним пристанищем для поэта стал небольшой домик в подмосковном Переделкине. Борис рассказывал, как он получил эту дачу. - Вызвал меня Суслов, член Политбюро, на Старую площадь, в свой кабинет. Долго разглядывал меня, я разглядывал большой кабинет с книгами. - Ваш талант нужен советскому народу, - сказал Суслов.- Мы решили поддержать и поощрить ваше творчество. Вам выделяется дача в Переделкине. Работайте на благо народа. Есть одно пожелание, у вас в стихах присутствуют религиозные мотивы. Надо избегать этого. - Вы считаете, что бога нет? – наивно спросил Примеров. - Бога нет! – мрачно сказал Суслов. - Зачем же бороться с тем, кого нет? На этом аудиенция закончилась. Примеров был причислен к полезной для советской культуры когорте. Божий человек знал себе цену. Хорошо знал также, кто чего стоит в современной поэзии. Всего три- четыре имени называл, выделял из сонма стихотворцев. В том числе Николая Рубцова, однокашника по Литинституту, соперника в творчестве. Они шутя-серьезно состязались, ревниво следили друг за другом. Почти одновременно закончили институт, одновременно выпустили первые, вторые и третьи книжки. Печатались в одних изданиях. Оба неприкаянные, беззащитные пилигримы. И погибли оба безвременно, безрассудно…Оба стали большими русскими поэтами. Женился Примеров по любви, я слышал это от самого Бориса и от его жены Надежды Кондаковой. Любви страстной, может быть даже преувеличенной Борисом. - Борис читал мне наизусть Державина, - вспоминала Надежда Кондакова, - я отвечала Державиным. Он – «Фелице», я – «Бог», он «Снигирь», я – «Водопад». Державин привел их под венец. Борис выбрал самую красивую девушку в Литинституте. Я видел Надю тогда, в начале 70-х. Высока, стройна, черная коса заплетена по-старинному, до пояса. И умна, и талантлива. Борис в брачном оперении токовал, как глухарь. Он был счастлив, он жил на небе. Увы, семейная жизнь не удалась. Жена ушла к другому… Были у Бориса связи с другими женщинами? Наверное, были. Мимолетно и тускло. Они не нашли отражения в его жизни. Я был свидетелем одного увлечения Примерова в Ростове. Это было в начале 80-х. Он выбрал самую красивую девушку. Высокую волоокую красавицу с иконописным ликом. От нее исходило сияние. Она писала стихи, начинала печататься в Москве, Примеров способствовал этому. Сочиняла музыку на свои стихи и пела под гитару высоким сопрано. Пела в клубах, библиотеках, в студенческих общежитиях. Сольные концерты проходили в филармонии. Ее знал весь Ростов. Я не омрачу ее памяти, назову только инициалами И. Б. Умерла она совсем молодой. Однажды я встретил И.Б. в Ростиздате заметно расстроенной. Спросил, в чем дело. Мы были друзьями. - Мне нужно поговорить, иначе сойду с ума. В больших влажных глазах какая-то очумелость. Вышли на балкон. - Ты хорошо знаешь Примерова? У нее дрожал голос. - Я не могу даже пересказать… Он предлагал мне жить с ним. Я не стала даже слушать. Тогда он стал угрожать и оскорблять… Боже, что он говорил! Я убежала, не помня себя. Бедная И.Б. попала не в добрый час. Однолюб Примеров переживал семейную трагедию и пытался ухватиться даже за соломинку. О любви к И.Б. не было речи, ему нужна была жертва, любовница. Он не понял, что попал на редкий экземпляр порядочности и целомудрия. И.Б. натура хрупкая, восторженная, обожествляющая поэзию и творца. Услышать же из уст обожаемого творца матерщину было равносильно катастрофе. Нечто подобное и произошло. Бедная И.Б. перестала петь и появляться на литературных мероприятиях. Много позже я случайно встретил И.Б на улице. О Примерове – ни слова. Она торопливо рассказала о себе. Вышла замуж, родила дочь. Муж научный работник. Она работает учительницей, все у нее хорошо. Но не было света в глазах, уверенности в голосе. Вскоре она умерла от рака. Борис Примеров был сражен, сломлен распадом страны. Еще кровоточила семейная драма. Он продолжал писать, но стихи походили на плач, на прощание. «Боже, верни мне советскую власть». Последнее, что оставалось – попробовать примирить бушующий Кракатау в груди с тектоническим разломом эпохи. «Розу белую с черной жабой я хотел на земле повенчать». Примирить по-есенински. И сломал себе горло.
ЖИТИЕ КУЛИКОВА Его буйные очи, вольный чуб и шелковые черные усы впитали в себя и половецкую степь, и нравы донских атаманов. И упорство, изобретательность и ловкость первых поселенцев старинных Семикаракор. Он был рожден в среде мятежной, горячей и побеждающей. Казак станицы Семикаракорской, поэт Борис Куликов. Он и шел по жизни, как победитель. Ставил перед собой самую высокую планку. Печатал стихи в самых престижных изданиях. Выдвигался на Государственную премию. Снимался в художественных фильмах "Емельян Пугачев" и "Мой ласковый и нежный зверь". Баллотировался в Верховный Совет России (недобрал буквально считанные голоса). Очень хотел получить орден за литературные заслуги, укорял власти "… лишь поэт без ордена". Придумал новый проект для получения вожделенного ордена: поэт на комбайне. Колхоз пошел навстречу, дали Куликову почти новую "Ниву". Он загодя стал готовить машину. Все проверил, заменил ремни, подшипники, смазку. Не позволял себе расслабиться, отказался от спиртного. Готов был сидеть за штурвалом по 20 часов в сутки. И - рекорд, только рекорд! Он возьмет свой орден! Но, увы, увы… Видно крепко хранила судьба Бориса Куликова для поэзии, для литературы. По дороге от машинного двора до пшеничного поля поэт как-то рискованно вильнул и опрокинул комбайн в глубокий кювет. Ремонтировать покореженную машину не было смысла… В июле 1983 года при моей встрече с Шолоховым, он поинтересовался, что слышно о Куликове. Я коротко рассказал - о новых публикациях поэта, о его актерском дебюте. О днях поэзии в Семикаракорах. Упомянул и о казусе с комбайном. Шолохов рассмеялся: - Казак! Настоящий казак! Вопрос Шолохова о Куликове не случаен. Великий писатель принял непосредственное участие в его судьбе. Анатолий Калинин рассказывал: - Как-то ранним утром раздался звонок из Вешенской. - Толя, - слышу голос Шолохова. - Ты не знаешь молодого стихотворца по фамилии Куликов? Я запомнил одну публикацию в молодежной газете и сказал Шолохову об этом. - Прислал мне большое письмо, целую тетрадку. Пишет из тюрьмы, попал за драку. По письму видно, парень талантливый… Вскоре после этого в Пухляковский приехал сам Борис Куликов. Молодой, картинно живописный, радостный, возбужденный: "Папа, меня сам Шолохов заметил! Выручил меня!" С тех пор мы подружились, и я по-возможности всегда поддерживал его. Куликов любил Калинина, считал его своим учителем. "Папа" - это от любви, от восторга. Калинин своим аскетическим образом жизни стеснял Куликова. Не пил, не курил, был домоседом и однолюбом. Незримо обозначалась дистанция, красная черта, за которую мудрый старик не пускал не только Куликова, но и людей более близкого окружения. Куликов и Закруткина называл "папой", но более приземленно, по-простецки. Закруткин, принимая игру, окрестил его "подкидышем". Вместе они могли выпить, горячо поговорить, всласть попеть казачьи и украинские песни, оба были замечательными "песельниками". Закруткин по-своему строго и ревниво следил за "подкидышем", мог отчитать и выволочку устроить. Оба "папы" были беспрекословным авторитетом для Бориса Куликова. В его бурной, полной приключений и драматизма жизни знаменитые земляки служили поэту нравственной опорой, мерилом совести и человеческого достоинства. Куликов умел быть благодарным, он по-сыновьи почитал своих старших соседей-товарищей. Борис Куликов не успел в полной мере реализовать себя, как писатель. Тяжелая болезнь и ранняя смерть остановили полет этого талантливого жизнелюбивого и вольного человека. Но он создал свою неповторимую страницу в истории современной литературы. Его поэзия - это Семикаракоры, Донщина , родное пепелище, народная разговорная речь, казачья прямота и афористичность мысли. Его проза - это народные характеры, казаки, экстремальные жизненные ситуации, ярко выраженная нравственность, жажда любви и правды. Все эти качества характерны и для самого автора. Его книги - житие Куликова, им самим написанное. Ему дано было сильно чувствовать и переживать, отчаянно любить и разочаровываться, заблуждаться и каяться. Он не знал середины. Или - или! При этом, не щадя живота своего. В его больших карих глазах мерцал антрацитовый блеск азарта, дерзости. И он дерзал. В конце семидесятых Куликов проявил себя незаурядным публицистом. Его очерки о людях, о проблемах села печатались в областных и центральных газетах, в журналах и сборниках. В том числе и в главной газете страны - "Правде". В "Литературной России" Куликов печатает немыслимую по тем временам критическую статью. О стиле руководства и об ошибках первого секретаря Семикаракорского райкома КПСС, Героя Социалистического Труда. Куликов стрелял по штабам, по неприкасаемым, по району, где сам родился и жил. Где его жизнь зависела от районных властей . Такого в районе не было никогда! Статья пошла по рукам, наделала шуму. Закруткин позвал Куликова и с порога прошипел: - Ты что, очумел!? - Папа… - Беги из станицы! Беги на месяц, на два, на полгода! Ни я, ни Калинин… Даже Шолохов не поможет! Туго пришлось Куликову. Он был вычеркнут из жизни района, перед ним закрылись двери всех учреждений, кроме милиции. Несколько раз его задерживали, и он ночевал в кутузке. Друзья из отдела культуры избегали на людях здороваться с ним. Год или два продолжалась опала. Однажды утром Борис услышал новость по радио: Героя сняли за приписки. Куликов рванул к Дону, прыгнул в плоскодонку. Через несколько минут он кричал под окнами Закруткина: - Папа, дай микроскоп! Закруткин вышел на крыльцо, позевывая. - Чего орешь? - Дай микроскоп, говорю! - Зачем тебе, дураку, микроскоп? - Где эта гнида, папа? Дай разглядеть в микроскоп! Где Герой, папа? Покажи! Закруткин принял новость спокойно. - Давно к этому шло… И прочитал Куликову нотацию, как вредно плевать против ветра. Позвал в беседку. - Пойдем посидим, обсудим. Я был в гостях у Бориса в начале 80-х, в качестве корреспондента газеты "Советская культура", готовил большую беседу с писателем под популярной рубрикой "Взгляд из провинции". Перед этим в газете прошли публикации с Калининым и Закруткиным. Борис только вселился в новый двухэтажный коттедж, подаренный районными властями. Это был знак признания земляков. Поэт был в расцвете сил, у него намечались большие планы. Работал он с пяти утра и до обеда. Книжки выходили одна за другой. В издательстве "Правда" отдельным изданием вышла получившая всесоюзную известность повесть "Облава". Ростиздат выпустил однотомник прозы с предисловием Виталия Закруткина. В издательствах "Современник" и "Советская Россия" готовились к изданию книги стихов . В самом разгаре шла работа над романом "Кондратий Булавин". Борис работал в архивах, читал, делал выписки из редких книг, исторических хроник. Я впервые увидел у него прижизненнные издания трудов донских историков В.Д.Сухорукова, Е.П.Савельева, писателя и историка Дона Петра Краснова, одного из первых поэтов Дона Е.Кательникова. Поэт, библиофил и знаток книги Борис Примеров был одним из близких друзей Куликова. Он говорил, что в Ростове только три-четыре частные библиотеки, по богатству и уникальности сопоставимые с библиотекой Куликова. Борис показал мне свою библиотеку. Было чему удивиться. Кроме вышеперечисленных раритетов здесь были собраны русская классика ХVIII - ХХ веков, прижизненные издания Некрасова, Полонского, Блока, Маяковского, Есенина, донские и кубанские авторы прошлого века. Книги с автографами Владимира Солоухина, Михаила Дудина, Егора Исаева, Анатолия Передреева, Николая Рубцова, Юрия Кузнецова, Анатолия Парпары. Многих он знал лично, и многие приезжали в Семикаракоры. Треть обширной библиотеки занимали мемуары и историческая литература, справочные издания. Борис Куликов много читал, много думал, стремился не отстать, быть с веком наравне. Говорю об этом потому, что много слышал от "друзей" поэта только о застольях и кураже, о пьяных похождениях и приключениях. Куликов не вписывался, ломал все привычные рамки представления о нем. Он равно и с жадностью общался с семикаракорским трактористом и с командующим Северо-Кавказским военным округом, с писателем Владимиром Солоухиным и с начинающим стихотворцем Никоновым, с секретарем обкома и с кукурузоводом Горожаевой. Тогда же, в своей библиотеке на втором этаже Борис с горечью говорил о своих товарищах-ростовчанах: - Наши братья-писатели невежественны, мало читают, мало знают. Посмотри на рифмы поэтов С. или К. Примитивно, убого. Словарный запас мизерный. Никакого понятия о культуре стиха! И нет желания учиться. Общение с Куликовым не закончилось в его библиотеке. Поэт пригласил меня в станицу Новозолотовскую, где была намечена встреча с читателями-земляками, творческий вечер. Борис надел отутюженные светлые брюки с плетеным ремнем, белую нейлоновую рубашку с запонками, обулся в кожаные мокасины. Взял подмышку гармонь-двухрядку, сунул в карман томик стихов. В условленное время подъехал автоклуб. Во дворце культуры собрались человек сто, и еще подходили женщины с детьми, школьники, пожилые люди. Подошел председатель сельсовета, из Семикаракор, из отдела культуры приехали две молодые женщины. Председатель сельсовета поднялся на сцену, сделал несколько объявлений о закупках молока у населения и предоставил слово Куликову. Борис стремительно вышел на средину, поставил гармонь на столик и поднял руку: - Здравствуйте, мои дорогие! С этого мгновения я увидел другого Куликова, и уже не мог оторвать глаз. Борис был статен, порывист, удаль и прямота светились в глазах. Его голос, жесты завораживали внимание, он по-хозяйски брал в свои руки зал, незримо подчиняя его своему обаянию. Он был тамадой, заводилой, первым парнем… Кто я такой? Он читал, говорил, как говорят в своей семье, среди своих, близких. И его слушали, как брата, как сына, как своего представителя в большой культуре. Борис понимал это, чувствовал поддержку и любовь земляков. Гордость светилась в его осанке, осознание силы в легком движении плеч. Из-за Дона песню выведу, И - стремительный перепляс: Пели! И - овация, рев восторга. В моей памяти он и остался таким, на сцене, в станичном клубе. Молодым, в белой рубашке, с гармошкой. Грубоватый бас с хрипотцой: - Здравствуйте, дорогие мои! Земляки любили своего поэта. Гордились им. .… Хоронили Бориса Куликова морозным и снежным мартовским днем 1993 года. От районного Дворца культуры до кладбища гроб несли на руках. За гробом до самой могилы шли сотни людей. Среди них ростовчане, москвичи. Скорбили все Семикаракоры. Это были народные похороны. Борису было всего 54 года. Сегодня в центре Семикаракор, рядом с Дворцом культуры на гранитной колонне стоит небольшой бюстик поэта. Решением местных властей земляки увековечили память о своем певце.
Я ЛЮБОВЬ СВОЮ РАСКУЛАЧИВАЛ За праздничным столом по случаю восьмого марта сидела небольшая компания: коллеги, друзья. Разговор, как водится, шел о женщинах, о любви. Было шумно и весело. В числе прочих был писатель, коренастый седой человек с крутым лбом, крючковатым носом и казацкими усами. После очередного тоста этот писатель встал и как-то нервно не сказал, а продекламировал: — Посмотрите на этого старого дурака! Я любовь свою раскулачивал... То срываясь на фальцет, то переходя на трагический шепот, писатель рассказал такую историю. В конце 20-х годов, кажется, в станице Ахтанизовской на Кубани жили три друга, комсомольцы-активисты. Один из них — наш герой, писатель. И была у них подруга, восемнадцатилетняя красавица. Писатель был влюблен в нее. И она отвечала взаимностью. Друзья часто собирались под окном девушки. Красавица раскрывала окно, садилась на подоконник и весело болтала с ребятами. Они звали ее в свою комсомольскую ячейку. Но девушка грустно качала головой: — Отец не позволит. Один из друзей был художником. Он делал наброски красавицы на подоконнике, а дома рисовал. А когда показал портрет, все ахнули: до чего похожа! Портрет торжественно вручили своей подруге, и все радовались, как дети. Прошел год или два, началась коллективизация. Друзей-комсомольцев мобилизовали на раскулачивание. И первая семья кулака — семья красавицы. — И зачем я пошел! — слезы стояли в глазах старого писателя. — Я любовь свою погубил! Прошло много лет. Война. Писатель в чине сержанта тянул свою лямку на фронте. И где-то в конце войны его разыскал родственник, полковник. Он служил в Сибири, на военном полигоне по испытанию новых образцов танков. Этот полковник «выписал» сержанта-родственника к себе на полигон. Однажды после очередных испытаний брони высокая комиссия заехала в соседнюю деревню отогреться, перекусить. Постучали в хату. Хозяйка охотно пригласила: — Заходьте. Сержант зашел последним. Обгляделся. — Как только переступил порог, — рассказывал писатель, — сразу почувствовал родное, кубанское. Рушники на зеркале, занавески на окнах. Кровать с горой подушек. А в простенке — портрет... Сжалось сердце. Она! «Откуда вы?» — спрашиваю хозяйку. «С Кубани». «А где она?» — киваю на портрет. «Вмерла. А я сестра». Я назвал себя. Хозяйка долго стояла молча. Потом повернулась, взяла кочергу и, еле сдерживая себя, приказала: «А ну геть видциля! Уси!» И выгнала всех. Так я погубил свою любовь. Герой-рассказчик этой истории, ныне покойный Константин Иванович Прийма, известный шолоховед. И добавить к этому нечего… Воронов Василий Афанасьевич - прозаик, публицист. Родился 22 апреля 1948 года в х. Ющевка Семилукского района Воронежской области в крестьянской семье. Учился и вырос в Кашарском районе Ростовской области. Закончил Литературный институт имени А.М. Горького. Работал в районной, областных и центральных газетах, главным редактором журнала «Дон», председателем Ростовского регионального отделения Союза писателей России. |
||
